ГОРАЦИАНСКИЕ ОДЫ

Русская словесность лишается весьма полезного способа к своему, наравне с прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию по причине недостатка в хорошо переведенных древних образцовых писателях.[1]

Желая по возможности содействовать к пользе отечественных муз и быв преисполнен уважения к первому римскому лирику, принял я смелость перевесть, большею частию подражательно, несколько од его и поместил оныя в последнем издании моих сочинений. Они удостоились лестного благосклонных читателей одобрения. Успех сей побудил меня к продолжению подвига моего: итак, переложа в стихи, вообще с прежними, более четвертой части од Горация, изданных теперь совокупно, в угодность тем из моих читателей, которым первые сего рода опыты мои не неприятными показались, дабы преклонить их еще более к снисходительному суждению о сем труде моем, почитаю нужным сопроводить оный некоторыми объяснениями.

Всем упражняющимся в словесности довольно известно, что нет ничего труднее верного или даже подражательного стихами перевода творений какого-либо древнего превосходного пиита. Искусство живописи хотя представляет более облегчительных средств, но мы часто видим, как нелегко и ему повторять красоты изящного подлинника, несмотря на то что имеет такой же холст, такие же кисти и краски и что к благоуспешному исполнению нужен только наблюдательный взгляд и навык в подражании разноцветным оттенкам. В


[1] Заимствуя примеры от французских, немецких и английских пиитов, оставляем мы в пренебрежении источники, из которых сами почерпнули изящнейшие красоты свои.

133

какое затруднение приведен был бы самый лучший художник, если бы вместо полотна имел токмо хрящ или камку, вместо соболиной кисти — шелковую, вместо бакана — индиго и гумигута — кармин, лазорь и охру. Мог ли бы он точно представить вид, движение и чувство подлинника, хотя, впрочем, язык живописи есть всеобщий и всем равнопонятный язык.

Вот положение каждого переводчика. Но в какой бы еще большей неключимости очутился почитатель Рафаэла, если бы при выше изъясненном недостатке орудий захотел оживить красками какой-либо картины его эстамп? Вот несчастное положение мое при переводе и подражании Горациевых од.

Не зная латинского языка, должен был я угадывать красоты знаменитого подлинника из чужеземных, большею частью весьма неверных переводов. С величайшим трудом, с неутомимой прилежностью руководствуясь наставлениями и советами знающих латинский язык приятелей моих, принужден был я переводить почти слово в слово оды Горация и потом перелагать оные в стихи. Чувствую, сколь несовершен труд мой, но сообщаю оный читателям моим в той надежде, что если не предуспел и представить творений отличного сего певца со всеми красотами их, силою, легкостью и живостью, то, может быть, возбуждением о нем соболезнования подвигну искуснейших пиитов к желанию удачнее познакомить любителей словесности нашей с любимым Августа и Мецената лириком. Я имею здесь в виду не токмо духом Горация обильно одаренных певцов Водопада и Волги, отдых от тягости государственного служения беседе с Аполлоном посвятивших, но также и могущих внимать тибурскому Алкею на природном языке его Мерзляковых, Жуковских и других любимцев муз, столь блистательно пиитическое наше поприще протекающих.

Не для наставления опытных писателей в искусстве стихотворных преложений, но некоторым образом для собственного оправдания моего признаю необходимым представить правила, которых придерживался я в переводе Горация. Из многих, впрочем, весьма искусных наставников избрал я моим знаменитого г-на Делиля, неподражаемого переводчика и состязателя Вергилиева, столь превосходно благорассудительные наставления свои собственным примером оправдавшего. В предисловии переведенных им «Георгиков» говорит он: «Теперь остается мне объяснить правила перевода, которым последовал я, и вольности, которые позволял себе. Всегда замечал я, что чрезмерная в переводах верность бывает самою большою неверностью. По-латыни слово иное благородно, соответствующее оному

134

французское — низко; если поработить себя излишней точности, то благородство слога заменится низкостью.

Иное латинское выражение сильно и кратко; для перевода оного нужно будет много слов, — при наблюдении точности слог сделается растянутым.

Иное выражение на латинском языке смело, на французском резко; итак, что было смело, становится жестко.

Слияние нескольких слов стройногласно в подлиннике; непосредственно соответствующие оным в переводе могут быть не столько приятны слуху; тогда грубыми звуками заменяется стройногласие.

В латинском подлиннике изображение было ново, на французском языке оно издавна употребительное; в таком случае вместо нового изображения представляется застарелое.

Землеописательная подробность, отношение ко нравам могли быть в вашем подлиннике приятны народу, для которого писал сочинитель, а не вашим читателям; и так вы покажетесь странными там, где подлинник был трогателен.

Какие же средства избирает искусный переводчик? Он исследывает свойства обоих языков; когда они сближаются, он наблюдает точность, когда разнятся — наполняет промежуток заменою, в которой сохраняет право языка своего удалиться сколько можно менее от духа сочинителя. Каждый писатель имеет, так сказать, собственную поступь и осанку: он более или менее пылок, быстр, замысловат, и для того слог Вергилия, всегда естественный, сжатый и простой, не должен затемняться блистательным, плодовитым и развлеченным слогом Овидия.

После сего должно рассмотреть род сочинения: нельзя переводить поучительную поэму как повествовательную: «Георгики», например, как «Энеиду».

Каждая часть сочинения имеет также особое свойство, зависящее от коренных мыслей и течения слога. Мысли бывают просты или блистательны, веселы или мрачны, забавны или величественны: переводчик не только не должен смешивать сих разных видов и красок, но по возможности обязан схватывать главнейшие их оттенки.

Течение слога зависит наипаче от длины или краткости членов речи. Переводчик не должен потоплять в протяжных периодах отрывистых и живостремящихся мыслей; равномерно не раздробит он полных и величественно текущих периодов. Более всего обязан он подражать стройногласию в стихотворном переводе, а особливо в переводе Вергилия, можно, кажется, иногда скорее пожертвовать силою и точностию, нежели стройногласием. Стихотворство оного

135

подобно музыкальному орудию; не довольно того, чтобы верны были звуки оного, потребно еще, чтоб они были сладкогласны. Когда Вергилий сказал: «Felix qui potuit rerum cognoscere causas, atque metus omnes et inexorabile fatum subiecit pedibus»,[1] то потребно не только выразить силу мысли сей, но заставить нас почувствовать величество стройногласия.

Еще с большим рачением должно стараться выражать подражательную созвучность. Признаюсь, что это меня в переводе более всего затрудняло. Язык наш для сего слишком беден... К изображению каждой такого рода красоты делал я всевозможные усилия; но как нельзя было предуспеть везде, то в замену того старался я, сколько мог, сообщить подражательную созвучность многим стихам, в которых Вергилий не поместил оной. Ибо должно иногда превзойти свой подлинник именно для того, что мы слишком слабее оного. Наконец, переводчик должен наблюдать точность в сохранении каждому члену речи места, которое занимает он, всякий раз, когда существенно постепенный ход мыслей того требует. Он прилежно стараться будет о верном выражении каждой черты; редко скажет двумя стихами то, что сочинитель изобразил одним. Чем более черта растягивается, тем слабее становится. Так, острая жидкость, разведенная водой, увеличиваясь количеством, уменьшается в силе.

Всего более в таком поучительном творении, каково «Георгики», краткость необходима. Правило, кратко изображенное, легче впечатлевается в памяти, чем заглушенное кучею слов, его обременяющих. В сем-то, конечно, намерении Боало наполнил свое «Искусство стихотворства» краткими стихами, к затвержению способными.

Я старался по возможности быть также кратким, как мой подлинник. На две тысячи с лишком стихов в переводе моем не прибавилось более двухсот двадцати. И в этом не гнался я за пустою славою сравниться числом стихов с Вергилием, но искал средства представить ту стремительность подлинника, которая составляет главнейшие красоты его.

Самая важнейшая обязанность переводчика, все оные в себе заключающая, состоит в том, чтобы дать почувствовать в каждой части сочинения действие, сочинителем произведенное. Он должен по возможности стараться представить буди не те самые красоты, по крайней мере толикое же число оных.


[1] «Блажен, кто мог познать все вещества причины, страхи все, кто и гнев судьбы неумолимой попрал пятой». — См. «Георгики», кн. II, стихи 89–91 (лат.).

136

Кто берется за перевод, тот принимает на себя долги, которые уплатить обязан хотя не тою самою монетою, но такою же суммою. Ежели не может он изобразить картины, пусть заменит мыслию; если не в состоянии выразить слуху, пусть выразит уму; буди не так разителен, пусть пленит стройногласием; ежели не столь краток, пусть богатством отличается; когда видит, что ослабил подлинник в одном месте, пусть усилит его в другом, пусть возвратит ему впоследствии то, чего прежде лишил, и тем самым установит везде точную замену, удаляясь всегда, или возможно менее, от свойства сочинения и каждой части оного. По сему-то несправедливо сличить каждый стих подлинника с соответственным стихом перевода, но по целости и по общему действию каждой части должно судить о его достоинстве.

Для такого перевода нужно, как часто говорено было, не токмо наполниться духом сочинения, забыть свои нравы, присвоив сродные ему, оставить свою землю, чтоб переселиться в его отечество, но даже стараться искать красоты его в прямом их источнике — природе. Чтобы лучше подражать способам, какими изображал он предметы, должно стараться видеть оные; и таковой перевод есть почти сочинение».[1]

Ко всем сим, без сумнения, весьма основательным наставлениям г-на Делиля осмеливаюсь присовокупить несколько замечаний, почерпнутых мною из достоподражательного его примера. Мне показалось, что при переводе описаний или картин для оживления, усиления или объяснения оных можно позволить себе некоторое распространение, к чему, признательно сказать, иногда необходимость рифмы принуждает. Я приметил, что таковая благоразмеренная растяжка отнюдь не уродует красоты подлинника. Представляю пример из бессмертного Ломоносова.

В книге Иова читаем: «Рече господь Иову сквозь бурю и облаки... „Препояши яко муж чресла твоя: вопрошу тя, ты же ми отвещай. Где был еси, егда основах землю, возвести ми еще веси разум: кто положи меры ея, аще веси, или кто наведый вервь на ню? На чем же столпы ея утверждены суть; кто же есть положивый камень краеугольный на ней? Егда сотворены быша звезды, восхвалиша мя гласом велиим вси ангелы мои. — Заградих же море враты, егда нзливашеся из чрева матере своея исходящее? Положих ему облак во одеяние, мглою же пових е; и положил ему пределы, обложив


[1] См.: «Les Géorgiques», édition LXXIV in 12. Discours préliminaire, pp. 57–64 («Георгики», издание 74 г. в 12 (д. л.). Предисловие, сс. 57–64. — Ред.).

137

затворы и врата“. Рек же ему: до сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя. Или при тебе составих свет утренний; денница же весть чин; ятися крых земли, отрясти нечестивыя от нея. — См. глава 38».

Высоким духом стихотворства воспламененный переводчик, распространяя картины сии, говорит:

О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек!
Внимай, как в ревности ужасно
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь гром блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал:
Сбери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет,
Когда я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил
Величество и власть мою?
Яви премудрость ты свою!
Где был ты, как передо мною
Бесчисленны тьмы новых звезд,
Моей возжженных вдруг рукою,
В обширности безмерных мест
Мое величество вещали,
Когда от солнца воссияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?
Кто море удержал брегами
И бездне положил предел
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не я ли сильною рукою
138
Открыл и разогнал туман,
Из суши сдвинул океан?
Возмог ли ты хотя однажды
Велеть ранее утру быть,
И нивы в день томящей жажды
Дождем прохладным напоить,
Пловцу свободный ветр направить.
Чтоб к пристани его доставить,
И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных с ней сопхнуть?[1]

Таким витийственным распространением бессмертный переводчик не только не ослабил картин подлинника, но усилил, живее образовал оные и не заставил жалеть о несоблюденном краткоречии.

Подражая, соответственно слабым способностям моим, превосходному примеру сему, осмелился я в некоторых местах перевода моего од Горациевых употребить свободу распространения; он говорит: «Если строгая необходимость вонзит в темя алмазный гвоздь, не избегнешь ни от смятения души, ни главы не уклонишь от петли смертной» (см. кн. III, ода XXIV).

Я распространил последнюю картину следующим образом:

Коль рок необходимый, строгий
Уставит гвоздь алмазный в грудь,
Душевной не уймешь тревоги
И не возможешь ускользнуть
От крепкой петли, что сурова,
Ничем не умолима смерть
В летящий миг уже готова
Над головой твоей простерть.

(см. ода «Против корыстолюбия»,
1 строфа
)

Не желая скрывать посяганий моих и своевольств, решаюсь представить на суд просвещенных читателей еще несколько примеров распространений моих за грань, подлинником определенную: в конце XXIX оды, III книги Гораций сказал только: «Тогда меня, управляющего двувесельным челном, Авр и с близнецом Поллукс<ом> сохранно перенесут чрез волнующийся Эгей».


[1] См. «Сочинения» Ломоносова, т. 1, стр. 33.

139

Вот мой распространенный перевод:

Тогда, коль ветерок прислужен
За скромным вслед дохнет пловцом,
Покров лишь Поллукса мне нужен
С его любезным близнецом;
Тогда меня два брата звездны
И легкий двувесельный челн
Сохранно пренесут чрез бездны
Бунтующих эгейских волн.

(см. ода «Скромная беспечность»,
строфа последняя
)

В других местах дерзнул я даже прибавить собственные картины. Вместо: «Фортуна срывает здесь с шумом острую вершину и, где угодно, там ее кладет» (см. кн. I, ода XXIV) — я сказал:

Фортуна колесом вращает,
Ей свыше подчинен весь свет,
Тут с треском острый верх срывает,
Где хочет, там его кладет.

(см. ода «Судьба»,
строфа последняя
)

Наконец, краткое описание:

«Те места и счастливые холмы тебя и меня приглашают: там теплеющийся пепел друга-певца оросишь ты должною слезою» (см. кн. II, ода VI) — расплодил я подробностями.

Вот там-то, в рощице тенистой,
Зовущей нас под кров густой,
Близ тока, из скалы кремнистой
Хрустальной льющегось струей,
Мы сядем отдохнуть с тобою
И дружны съединим сердца;
Там теплой оросишь слезою
Прах милого тебе певца.

(см. ода «Другу сердца»,
строфа последняя
)

Может быть, подумают иные, что таковые распространения одобряются мною единственно для того, что в стихотворном переводе

140

моем некоторые оды Горация растянул я сам весьма неумеренно. Сие заключение было бы не совсем справедливо: кратко-выразительность латинского языка в отношении к русскому всем довольно известна; и на французском даже языке, более с ним сходственном, перевод «Георгиков» знаменитого Делиля весьма пространнее подлинника.

О излышней растянутости переводов моих, кажется, судить должно не по сравнению оных с числом слогов с латинскими стихами, но с прозаическим русским точным переводом.[1] Причем надлежит принять во уважение лежавшею на мне обязанность не краткостию токмо, но красотою свободного в течении слога сообщить переводу в стихах приятность, изящным Горация творениям приличную.

Итак, желая искренно, чтобы в стихотворном переводе умеренная и приличная растяжка описаний или картин не была признана большою погрешностию, приступаю к продолжению замечаний моих.

Почтенный г-н Делиль сказал, что распространение подлинника неприлично при выражении мыслей, какое-либо поучение заключающих. Уроки сами по себе сухие должны быть сокращаемы. Я весьма старался наблюдать правило сие и некоторые примеры отдаю на суд читателей.

Гораций говорит:

«Завтра хотя отец богов застелет свод неба мрачным облаком, хотя чистым солнцем озарит, но прошедшего несбывшимся не учинит, не разделает и не уничтожит того, что унес уже летящий час» (см. кн. III, ода XXIX).

Я осмелился сократить последнюю мысль:

Пусть завтра Дий иль тмой обложит,
Иль солнцем небо озарит,
Собывшегось — не уничтожит,
Прошедшего не возвратит.

(см. ода «Скромная беспечность»,
строфа 8
)

Но признаюсь откровенно, что в некоторых случаях уклонялся я от сего благоразумного правила. Принося повинную, укажу и на


[1] К облегчению по сей статье заключения судей моих обязанностию почитаю сказать, что в 16-ти переведенных мною стихами Горациевых одах в прозаическом, по возможности сокращенном переводе находится вообще не менее 5940, а в стихотворном 6190 слогов. Если можно желать, чтоб в оном вернее выражены были красоты подлинника, то по крайней мере нельзя, кажется, требовать большего сокращения в слоге.

141

место преступления. В XVI оде книги III Гораций сказал только: «Чем больше кто себе отказывает, тем больше от богов приемлет» (см. кн. III, ода XVI).

А я расплодил истину сию прибавочным нравоучением:

Чем больше мы себе откажем.
Тем больше боги нам дадут,
Но строгим быть даров их стражем
Безумцу лишь приличен труд.

(см. ода «Способ к довольству»,
строфа 8
)

К наставлению: «Что завтра случится, не беспокойся узнавать, и каждый день, судьбой дарованный, причисляй к прибытку» (см. кн. I, ода IX) — присовокупил я собственную мысль:

Что завтра встретится с тобою,
Не беспокойся узнавать;
Минутной пользуйся чертою
И день, отсроченный судьбою,
Учись подарком почитать.

(см. ода «Другу моему»,
4 строфа
)

Не оправдывая отнюдь погрешностей моих, осмеливаюсь сказать, что распространение умствования тогда только извинительно, когда переводчик приятностию или красотою мысли может заставить читателя не приметить растяжки поучений. Сими словами произнес я над самим собою весьма строгий приговор.

Что касается до подражаний, то я старался мысли и картины Горация, всем временам и народам свойственные, сохранить в точности; те же, которые относились особенно к римским или греческим эпохам, басням, обычаям и прочая, заменял я приличными нашему времени соотношениями. Например, вместо следующего окончания оды о суетности жизни: «Когда умрешь, о Торкват, и Миной произнесет над тобой торжественный приговор, ни знатная порода, ни витийство, ни благочестие тебя не возвратят: ибо из подземного мрака ни Дияна не освобождает целомудренного Ипполита, ни Тезей не может расторгнуть летийских оков им любимого Пиротоя» (см. кн. IV, ода VII) — мне показалось приличным, сообразуясь с нынешними нашими по сему предмету понятиями, сказать:

142
Когда умрешь и поневоле
Тебя к кладбищу отнесут,
Ни знатный род, ни честь оттоле,
Ни ум тебя не изведут.
Никто не выходил из гроба,
Хоть всяк в него отсель идет.
Бездонна, знать, земли утроба:
Повсюду вход — исхода нет.

(см. ода «Суетность жизни»,
строфа 7 и 8
)

Равномерно прекрасное описание идолопоклоннических обетов, в сем воззвании Горация к Июлию Антонию содержащеесь: «Тебя разрешат от обета десять волов и толикое же число телиц; а меня — нежный отдоенный теленок, в высокой пажити возрастающий; вогнутое чело его подобится светлости, тридневную луну означающей; вдоль оного видно белое, как снег, пятно; весь он рыж» (см. кн. IV, ода II), — заменил я следующими, к нашим обычаям и обрядам в подобных случаях относящимися картинами:

С тобой мы вместе радость нашу
Явим усердным торжеством:
Бесценных ты мастиков чашу
Возжжешь пред мирным божеством;
Чертог твой, яркими лучами
Украшен, ночью возблестит,
И радостными голосами
В нем гимн Астрее возгремит.
А я, помост усыпав храма
Взращенными цветами мной,
Возжгу в нем горстку фимиама
С белейшею лиле́й свечой
Из воска, что с полянки смежной
Трудолюбивая пчела
За мой о ней надзор прилежный
С избытком в дар мне принесла.

(см. ода «Ломоносов»,
последние строфы
)

Такими и подобными сим заменениями перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим.

143

Чувствую, сколь неудачно исполнено дерзкое предприятие сие, но я уверен, что искуснейший меня и обильнее духом Горация напитавшийся пиит, придерживаясь правила моего, заставил бы нас живее чувствовать красоты сего несравненного певца, скорее познакомил бы нас с его мыслями, чувствами, добродушием и веселою беззаботливостью, усыпавшею цветами скромный путь жизни его; и, наконец, вернее способствовал бы к порождению между нами наследника сему любезному песнопевцу, а потому осмеливаюсь заключить, что такого рода пиитические подражания были бы полезнее для соотечественной словесности даже самых верных и лучших стихотворных переводов.

Остается мне сказать несколько слов о образе составления книги сей: подлинник поместил я при переводах и подражаниях моих для того, чтобы искусные в латинском языке имели легкий, для авторского самолюбия моего, конечно, невыгодный, но о беспристрастии моем к собственности явно свидетельствующий способ сравнения. Переводы же в прозе, по возможности точные, с примечаниями, большею частию у г-на Дасье заимствованными, присовокупил я для облегчения соображений тех из моих читателей, которые лишены преимущественного удовольствия разуметь подлинник и кои как с греческою и римскою митологиею, так и с историею их не совершенно познакомлены.

О прозаическом переводе моем предварительно сознаю, что знатокам латинского языка и даже несведущим в оном покажется он неудовлетворительным и красоты подлинника не в точном, а иногда в уродливом виде представляющим. Приняв за правило переводить мысли и выражения Горациевы почти слово в слово, не мог я наблюдать везде приличной красотам их чистоты слога и заменять точность соответственными оной витийственными оборотами. Но смею чистосердечно удостоверить, что я не имел коварного умысла представить в прозе моей Горация безобразным для того, чтоб показался он приятнейшим в стихах моих; и долгом поставляю заблаговременно предостеречь беспристрастных читателей, что в прозаических чертах должны видеть они токмо холодный силуэт сего прекрасного пиита. За неимением на нашем языке хорошего перевода покорно прошу их сличить мой с прекрасными переводами г-на Баттё на французском, а г-на Менделсона на немецком языке. Тогда только будут они в состоянии судить с некоторою основательностию, где в стихах моих имел я счастие представить Горация не в безобразном виде и где, как в оных, так наипаче в прозе, снимал с него лишь неудачный и уродливый отлепок.

144

В заключение скажу, что, желая искренно, по свойственному всем сочинителям чувству, чтобы представляемый мною русский Гораций был благосклонно принят читателями, почту себя весьма счастливым, если, как я объяснил вначале, даст он повод или искуснейшим пиитам нашим, или вступающим в их поприще питомцам муз исполнить удачнее меня предпринятый мною подвиг.

Могу притом удостоверить откровенно, что это будет самая лестная награда за труд мой, не весьма много, впрочем, приятности мне обещающий, ибо мало сыщет он в читателях снисходительных одобрителей попытке моей пересадить на отечественную пошву тибурский лавр, но подвергнется неминуемо строжайшему латино-русских любословов истязанию, а что истинно для меня опаснее того, принужден будет пред просвещенными знатоками выдерживать убивственное сравнение с превосходным произведением бессмертного пиита, прославившего лирою своею знаменитый Августа век.


В.В. Капнист. <Предисловие> // Капнист В.В. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 133–145. (Библиотека поэта; Большая серия).
© Электронная публикация — РВБ, 2006—2024. Версия 2.0 от от 17 февраля 2018 г.