Письма русского путешественника.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

<1>

Тверь, 18 Маия 1789.

Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое ¹привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами,¹ а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!²

О сердце, сердце! кто знает, чего ты хочешь? — Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли ³просыпался всякое утро?³ Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем⁴ думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? ⁵Но — когда пришел желаемый день,⁵ я стал грустить, вообразив⁶ в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете, и со всем, что, так сказать, входило в состав ⁷нравственного бытия моего.⁷ На что ни смотрел — на стол, где несколько лет изливались на бумагу незрелый мысли и чувства мои — на окно, под которым⁸ сиживал я подгорюнившись в припадках своей меланхолии, и где так часто, заставало меня восходящее солнце — на готической дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные — одним словом, все, что попадалось мне в глаза, было для меня драгоценным памятником прошедших лет моей жизни, не обильной делами, но за то мыслями и чувствами обильной. ⁹С вещами бездушными⁹ прощался я как ¹⁰с друзьями; и в самое то время, как был размягчен,¹⁰ растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня, чтобы я ¹¹не забыл их, и взял¹¹ опять к себе, когда возвращуся.¹² Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае.

Но вы мневсего любезнее, и с вами надлежало расстаться. Сердце мое так много чувствовало, что я говорить забывал. Но что вам сказывать! — Минута, в которую мы прощались, была такова, что тысячи приятных минут в будущем едва ли мне за нее заплатят.

Милой Птрв.¹³ провожал меня до заставы. Там обнялись мы с ним, ¹⁴и еще в первый раз¹⁴ видел я слезы его; — там сел я в кибитку, взглянул¹⁵ на Москву, где оставалось для меня столько любезного, ¹⁶и

сказал:¹⁶ прости! Колокольчик¹⁷ зазвенел, ¹⁸лошади помчались... и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!¹⁸

Все прошедшее есть сон и тень: ¹⁹ах! где, где часы,¹⁹ в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? — Естьли бы ²⁰ человеку, самому благополучному, вдруг открылось будущее,²⁰ то замерло бы сердце его ²¹от ужаса, и язык его онемел бы²¹ в самую ту минуту,²² в которую он думал²³ назвать себя ²⁴щастливейшим из смертных!..²⁴

Во всю дорогу не приходило мне в голову ни одной радостной мысли; а на последней станции к Твери грусть моя так усилилась, что я, в деревенском трактире, стоя перед каррикатурами Королевы Французской и Римского Императора, ²⁵хотел бы, как говорит Шекспир, выплакать сердце свое.²⁵ Там-то все оставленное мною явилось²⁶ мне в таком трогательном виде — — Но полно, полно! Мне опять становится чрезмерно грустно. — Простите! ²⁷Дай Бог вам утешений! — Помните друга, но без всякого горестного чувства!²⁷

<2>

С. Петербург, 26 Маия 1789.

Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час ^[1]поеду в Ригу.¹

В Петербурге я не веселился. Приехав ²к своему Д*^[*],² нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек ^[*]3 открыл мне ⁴свое сердце: оно чувствительно — он нещастлив!..⁴ «Состояние мое совсем твоему противоположно, сказал он со вздохом: главное твое желание исполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти, которая одна может ⁵окончить мое страдание».⁵ Я не смел утешать его, и довольствовался одним ⁶сердечным участием⁶ в его горести. Но не думай, мой друг — сказал я ему — чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого, и жалею. — Оба мы вместе от всего сердца жаловались на нещастный жребий человечества, или молчали. По вечерам прохаживались в Летнем саду, и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал. До обеда бывал я на бирже, чтобы видеться с знакомым своим Англичанином, через которого надлежало мне получить вексели. Там, смотря на корабли, ⁷я вздумал-было⁷ ехать водою, в Данциг, в Штетин или в Любек, ⁸чтобы скорее быть в Германии.⁸ Англичанин мне то же советовал, и сыскал Капитана, которой через несколько дней хотел плыть в Штетин. Дело, казалось, было с концом; однакожь вышло не так. ⁹Надлежало объявить мой паспорт в Адмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что⁹ он дан из Московского,

а не из Петербургского Губернского Правления, ¹⁰и что в нем не сказано, как я поеду; то есть, не сказано, что поеду¹⁰ морем. Возражения мои ¹¹не имели успеха¹¹ — я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем, или взять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; ¹²взял подорожную — и лошади готовы.¹² И так простите, любезные друзья! Когда-то будет мне веселее! А до сей минуты¹³ все грустно. Простите!

<3>

Рига, 31 Маия 1789.

Вчера, любезнейшие друзья мои, приехал я в Ригу, и остановился в Hôtel de Petersbourg.^[*] Дорога меня измучила.¹ Не довольно было сердечной грусти, которой причина вам известна:² надлежало еще итти сильным дождям; ³надлежало, чтобы я вздумал, к нещастью, ехать из Петербурга на перекладных,³ и нигде не находил хороших кибиток. Все меня сердило. Везде, казалось,⁴ брали с меня лишнее; ⁵на каждой перемене держали слишком долго.⁵ Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. Я приехал туда ⁶весь мокрой, весь в грязи; на силу мог⁶найти купить две рогожи, чтобы сколько нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи.⁷ Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось; ⁸кибитка упала в грязь, и я с нею.⁸ Илья мой поехал с ямщиком назад за осью, ⁹а бедный ваш друг остался на сильном дожде. Этого еще мало:⁹ пришел какой-то Полицейской, и начал шуметь, что кибитка моя стояла середи дороги. Спрячь ее в карман! сказал я с притворным равнодушием, и завернулся в плащ. Бог знает, каково мне было в эту минуту! ¹⁰Все приятныя мысли о путешествии¹⁰ затмились в душе моей. О естьли бы ¹¹мне можно было тогда¹¹ перенестись к вам, друзья мои! Внутренно проклинал я ¹²то беспокойство сердца человеческого,¹² которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первыя ¹³уже не новы¹³ — которое настроивает к мечтам наше воображение, и заставляет нас искать радостей ¹⁴в неизвестности будущего!¹⁴

Есть всему предел; волна, ¹⁵ударившись о берег,¹⁵ назад возвращается, или, поднявшись высоко, опять вниз упадает — ив самый тот миг, как сердце мое стало полно, ¹⁶явился хорошо одетый мальчик, лет тринадцати, и¹⁶ с милою, сердечною улыбкою сказал мне по Немецки: «У вас изломалась кибитка? Жаль, очень жаль! Пожалуйте к нам —

¹⁷вот наш дом¹⁷ — батюшка и матушка приказали вас просить к себе.» — Благодарю вас, государь мой! Только мне нельзя отойти от своей кибитки; к тому же я одет слишком по-дорожному, и весь мокр.¹⁸ — «К кибитке приставим мы человека; а на платье дорожных кто смотрит? Пожалуйте, сударь, пожалуйте!» — — Тут улыбнулся он так убедительно, что я должен был стряхнуть воду ¹⁹с шляпы своей — разумеется, для того, чтобы с ним итти.¹⁹ Мы взялись за руки, и побежали бегом в большой каменный дом, где в зале первого этажа нашел я многочисленную семью, сидящую вокруг стола; хозяйка разливала чай и кофе. Меня приняли так ²⁰ласково, потчивали так сердечно, что²⁰ я забыл все свое горе. Хозяин, пожилой человек, у которого добродушие на лице написано, с видом искреннего участия расспрашивал меня о моем путешествии.²¹ Молодой человек, племянник его, недавно возвратившийся из Германии, сказывал мне, как удобнее ²²ехать из Риги в Кенигсберг.²² Я пробыл у них около часа. Между тем привезли ось, и все было готово. «Нет, еще постойте!» сказали мне — и хозяйка принесла на блюде три хлеба. «Наш хлеб, говорят, хорош: возьмите его». Бог с вами! примолвил хозяин, пожав мою руку: Бог с вами! — Я сквозь слезы благодарил его, и желал, чтобы он и впредь своим гостеприимством утешал печальных странников,²³ расставшихся с милыми друзьями. — Гостеприимство, священная добродетель, обыкновенная во дни юности рода человеческого, и столь редкая во дни наши! естьли я когда нибудь тебя забуду, то пусть забудут меня друзья мои! Пусть вечно буду ²⁴на земле странником²⁴ и нигде не найду второго Крамера! ^[*]25 Простился со всею любезною семьею, сел в кибитку и поскакал, обрадованный находкою добрых людей! —

Почта от Нарвы до Риги называется Немецкою, для того, что Коммисары на станциях Немцы. Почтовые домы везде одинакие — низенькие, деревянные, разделенные на две половины: одна для проезжих,²⁶ а в другой живет сам Коммисар, у которого можно найти все нужное для утоления голода и жажды. ²⁷Станции маленькия;²⁷ есть по-двенадцати и десяти верст. Вместо ямщиков ездят отставные солдаты, из которых иные помнят Миниха; рассказывая сказки, забывают они погонять лошадей, ²⁸и для того приехал я сюда²⁸ из Петербурга не прежде, как в пятый день. На одной станции за Дерптом надлежало мне ночевать: Г. З**,²⁹ едущий из Италии, забрал всех лошадей. Я с полчаса говорил³⁰ с ним, и нашел в нем ³¹любезного человека.³¹ Он настращал меня песчаными Прусскими дорогами, и советовал лучше ехать через Польшу и Вену; однакож мне не хочется переменить своего плана. Пожелав ему щастливого пути, бросился я на постелю; но не мог заснуть до самого того времени, как Чухонец пришел мне сказать, что кибитка для меня впряжена.

Я не приметил никакой розницы между Эстляндцами и Лифляндцами, кроме языка и кафтанов: одни³² носят черные, ³³а другие серые.³³

Языки их ³⁴сходны; имеют в себе³⁴ мало собственного, много Немецких, и даже несколько Славянских слов. Я заметил, ³⁵что они все Немецкия слова смягчают в произношении:³⁵ из чего можно заключить, что слух их нежен; но видя их непроворство, неловкость и недогадливость, всякой должен думать, что они, ³⁶просто сказать,³⁶ глуповаты. Господа, с которыми удалось мне говорить, жалуются на их леность, и называют их сонливыми людьми, которые по воле³⁷ ничего не сделают: и так надобно, чтобы их очень неволили,³⁸ потому что они очень много работают, и мужик в Лифляндии, или в Эстляндии, приносит господину вчетверо более нашего Казанского или Симбирского.

Сии бедные люди, работающие господеви со страхом и трепетом во все будничные дни, за то уже без памяти веселятся в праздники, которых, правда, весьма не много по их Календарю. ³⁹Дорога усеяна корчмами, и все оне в проезд мой³⁹ были наполнены гуляющим народом — праздновали Троицу.⁴⁰

Мужики и господа⁴¹ Лютеранского исповедания. Церкви их ⁴²подобны нашим,⁴² кроме того, что наверху стоит не крест, а петух, который должен напоминать о падении Апостола Петра. Проповеди говорятся⁴³ на их языке; однакож Пасторы все знают по-Немецки.

Что принадлежит до местоположений, то в этой стороне смотреть не на что. Леса, песок, болота; нет ни больших гор, ни пространных долин. — Напрасно будешь искать и таких деревень, как у нас. В одном месте видишь два двора, в другом три, четыре, и церковь. Избы больше наших и разделены обыкновенно на две половины: в одной живут люди, ⁴⁴а другая служит хлевом.⁴⁴ — Те, которые едут не на почтовых, должны останавливаться в корчмах. Впрочем я почти совсем не видал проезжих:⁴⁵ так пуста эта дорога в нынешнее время.

О городах говорить много нечего, потому что я в них не останавливался. В Ямбурге, маленьком городке, известном по своим суконным фабрикам, есть изрядное каменное строение. Немецкая часть Нарвы, или собственно так называемая Нарва, состоит по большой части из каменных домов; другая, отделяемая рекою, называется Иван-город. В первой все на Немецкую стать, а в другой все на Рускую. Тут была прежде наша граница — о Петр, Петр!

Когда открылся мне Дерпт, я сказал: прекрасный городок! Там все праздновало и веселилось. Мущины и женщины ходили по городу обнявшись, и в окрестных рощах мелькали гуляющий четы.⁴⁶ Что город, то норов; что деревня, то обычай. — Здесь-то живет брат нещастного Л** ^[*]47. Он главный Пастор, всеми любим, и доход имеет очень хороший. ⁴⁸Помнит ли он брата?⁴⁸ Я говорил об нем с одним Лифляндским дворянином, любезным, пылким человеком. «Ах, государь мой! ⁴⁹сказал он мне:⁴⁹ самое то, что одного прославляет и щастливит, делает другого злополучным. Кто, читая Поэму шестнадцатилетнего Л**, и все то, что

он писал до двадцати пяти лет, не увидит утренней зари великого духа? Кто не подумает: вот юный Клопшток, юный Шекспир? Но тучи⁵⁰ помрачили эту⁵¹ прекрасную зарю, и солнце никогда не воссияло. Глубокая чувствительность, без которой Клопшток не был бы Клошптоком и Шекспир Шекспиром, погубила его. Другия обстоятельства, и Л* бессмертен!»⁵² —

Лишь только въедешь в Ригу, увидишь, что это торговый город — много лавок, много народа — река покрыта кораблями и судами разных наций — биржа полна. Везде слышишь Немецкой язык — где-где Руской — и везде требуют не рублей, а талеров. ⁵³Город не очень красив;⁵³ улицы узки — но много каменного строения, и есть хорошие домы.

В трактире, где я остановился, хозяин очень услужлив: сам носил паспорт мой в Правление и в Благочиние, и сыскал мне извощика, который за тринадцать червонцев нанялся довезти меня до Кенигсберга, вместе с одним ⁵⁴Французским купцом, который нанял⁵⁴ у него в свою коляску ⁵⁵четырех лошадей; а я поеду⁵⁵ в кибитке. — Илью отправлю отсюда прямо в Москву.

Милые друзья! всегда, всегда о вас думаю, когда могу думать. Я еще не выехал из России, но давно уже в чужих краях, потому что давно с вами расстался.⁵⁶

<4>

Курляндская корчма, 1 Июня 1789.

Еще не успел я окончить¹ письма к вам, любезнейшие друзья, как лошади были впряжены, и трактирщик пришел сказать мне, что через полчаса запрут городския вороты. Надобно было дописать письмо, расплатиться, укласть чемодан и приказать кое-что Илье. ²Хозяин воспользовался моим недосугом, и подал мне самый аптекарской счет; то есть, за одне сутки он взял с меня около девяти рублей!²

Удивляюсь еще, как я в таких торопях ничего не забыл в трактире. Наконец все было готово, и мы выехали из ворот. Тут простился я с добродушным Ильею — он к вам поехал, милые! — ³Начинало смеркаться. Вечер был тих и прохладен. Я заснул крепким сном молодого путешественника, и не чувствовал, как прошла ночь.³ Восходящее солнце разбудило меня лучами своими; ⁴ мы приближались⁴ к заставе, ⁵маленькому домику⁵ с рогаткою. Парижской купец пошел со мною к Майору, который ⁶принял меня учтиво,⁶ и после осмотра велел нас пропустить. Мы въехали в Курляндию — и мысль, что я уже вне отечества, производила в душе моей удивительное действие. На все, что попадалось мне в глаза, смотрел я с отменным вниманием,⁷ хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны. Я чувствовал такую

радость, какой со времени нашей разлуки, милые! еще не чувствовал. Скоро открылась Митава. Вид сего города некрасив, но для меня был привлекателен! Вот первый иностранный город, думал я — и глаза мои искали чего нибудь отменного, нового. На берегу реки Аа, через которую мы переехали на плоту, стоит дворец Герцога Курляндского, не малый дом, впрочем по своей наружности весьма не великолепный. Стекла почти везде выбиты или вынуты; и видно, что внутри комнат переделывают. Герцог живет ⁸в летнем замке,⁸ не далеко от Митавы. Берег реки покрыт лесом, которым сам Герцог исключительно торгует, и который составляет для него немалый доход. Стоявшие на карауле солдаты ⁹казались инвалидами.⁹ Что принадлежит до города, то он велик,¹⁰ но не хорош. Домы почти все маленькие, и довольно неопрятны; улицы узки и худо вымощены; садов и пустырей много.

Мы остановились в трактире, который считается¹¹ лучшим в городе. Тотчас окружили нас Жиды с разными безделками. Один предлагал трубку, другой старый Лютеранской молитвенник и Готшедову Грамматику, третий зрительное стекло, и каждый хотел продать товар свой таким добрым господам за самую сходную цену.¹² Француженка, едущая с Парижским купцом, женщина лет в сорок пять, стала оправлять свои седые волосы перед зеркалом, а мы с купцом, заказав обед, пошли ходить по городу — видели, как молодой Офицер учил старых солдат, и слышали, как пожилая курносая Немка в чепчике бранилась ¹³с пьяным мужем своим, сапожником!¹³

Возвратясь, обедали мы с добрым аппетитом, и после обеда имели время напиться кофе, чаю, и поговорить довольно. Я узнал от сопутника своего, что он родом Италиянец, но в самых молодых летах оставил свое отечество и торгует¹⁴ в Париже; много путешествовал, и в Россию приезжал отчасти по своим делам, а отчасти¹⁵ для того, чтобы узнать всю жестокость зимы; и теперь возвращается опять в Париж, где намерен навсегда остаться. — За все вместе заплатили мы в трактире по рублю с человека.

Выехав из Митавы, увидел я приятнейшия места. Сия земля гораздо лучше Лифляндии, которую не жаль проехать зажмурясь. Нам попались ¹⁶Немецкие извощики¹⁶ из Либау и Пруссии. Странные экипажи! Длинныя фуры цугом; лошади пребольшия, ¹⁷и висящия на них гремушки производят несносный для ушей шум.¹⁷

Отъехав пять миль, остановились мы ночевать в корчме. ¹⁸Двор хорошо покрыт; комнаты довольно чисты, и в каждой готова постеля для путешественников.¹⁸

¹⁹Вечер приятен.¹⁹ В нескольких шагах от корчмы течет чистая река. Берег покрыт мягкою зеленою травою, и осенен в иных местах густыми деревами. Я отказался от ужина, ²⁰вышел на берег, и вспомнил²⁰ один Московской вечер, в который, гуляя с Пт. под Андроньевым монастырем, с отменным удовольствием ²¹смотрели мы²¹ на заходящее солнце. Думал ли я тогда, что ровно через год буду наслаждаться приятностями вечера в Курляндской корчме?²² Еще другая мысль пришла мне в голову. Некогда начал-было я писать роман, и хотел в воображении

объездить точно те земли, в которыя теперь еду. В мысленном путешествии, выехав из России, остановился я ночевать в корчме: и в действительном то же случилось. Но в романе писал я, что вечер был самый ненастный; что дождь не оставил на мне сухой нитки, и что в корчме надлежало мне сушиться перед камином; а на деле вечер выдался самый тихий и ясный. Сей первый ночлег был нещастлив для романа: боясь, чтобы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в моем путешествии, сжег я его в печи, в благословенном своем жилище на Чистых Прудах. — Я лег на траве под деревом, вынул из кармана записную книжку, чернилицу и перо, и написал то, что вы теперь читали.

Между тем вышли на берег ²³два Немца, которые в особливой кибитке едут с нами до Кенигсберга;²³ легли подле меня на траве, ²⁴закурили трубки,²⁴ и от скуки начали бранить Руской народ. Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? Нет, отвечали они. А когда так, государи мои, сказал я, то вы не можете судить ²⁵о Руских, побывав только в пограничном городе.²⁵ Они²⁶ не рассудили за благо ²⁷спорить, но долго не хотели признать меня Руским, воображая, что мы не умеем говорить иностранными языками.²⁷ Разговор продолжался. Один из них сказал мне, что он имел щастие быть в Голландии, и скопил там много полезных знаний. «Кто хочет узнать свет, говорил он, тому надобно ехать в Роттердам. Там-то живут славно, и все гуляют на шлюпках! Нигде не увидишь того, что там увидишь. Поверьте мне, государь мой, что в Роттердаме я сделался²⁸ человеком!» — Хорош гусь! думал я — ²⁹и пожелал им доброго вечера.²⁹

<5>

Поланга,¹ 3/14 Июня 1789.

Наконец, проехав Курляндиею более двух сот верст, въехали мы в Польския границы, и остановились ночевать в богатой корчме. В день переезжаем обыкновенно десять миль, или верст семдесят. В корчмах находили мы по сие время, что пить и есть: ²суп, жареное² с салатом, яицы; и за это платили³ не более, как копеек по двадцати с человека. Есть везде кофе и чай; правда, что все не очень хорошо. — Дорога довольно пуста. Кроме извощиков,⁴ которые нам раза три попадались, и старомодных берлинов, в которых ⁵Дворяне Курляндские⁵ ездят друг к другу в гости, не встречались⁶ никакие проезжие. Впрочем дорога не скучна; везде видишь плодоносную землю, луга, рощи; там и сям маленькия деревеньки, или врозь рассеянные крестьянские домики.⁷

С Французским Италианцом мы ладим. К Француженке у меня не лежит сердце, для того что ея физиогномия и ухватки мне не нравятся. Впрочем можно ее похвалить за опрятность. Лишь только остановимся,

извощик наш Гаврила, которого она зовет Габриелем, должен нести за нею в горницу уборный ларчик ея, и по крайней мере час она помадится, пудрится, притирается,⁸ так что всегда надобно ее дожидаться к обеду. Долго советовались мы, сажать ли с собою за стол Немцов. Мне поручено было узнать их состояние. Открылось, ⁹что они купцы.⁹ Все сомнения исчезли, и с того времени они с нами обедают; а как Италиянец с Француженкою не разумеют по-Немецки, а они по-Французски, то я ¹⁰должен служить¹⁰ им переводчиком. Немец, который в Роттердаме стал человеком, уверял меня, что он прежде совершенно знал Французской язык, и забыл его весьма недавно; а чтобы еще больше уверить в этом меня и товарища своего, то при всяком поклоне Француженке говорит он: ¹¹оплише, Матам! obligé, Madame!^[*]11

На Польской границе ¹²осмотр был не строгой.¹² Я дал приставам¹³ копеек сорок: после чего они только заглянули в мой чемодан, веря,¹⁴ что у меня нет ничего нового.

Море от корчмы не далее двух сот сажен. Я около часа сидел на берегу, и смотрел на пространство волнующихся вод. Вид величественный и унылый! Напрасно глаза мои искали корабля или лодки! Рыбак не смел показаться на море; порывистый ветр опрокинул бы ¹⁵челн его.¹⁵ — Завтра будем обедать в Мемеле, откуда отправлю к вам это письмо, друзья мои!

<6>

Мемель, 15 Июня,¹ 1789.

Я ожидал, что при въезде в Пруссию на самой границе нас остановят; однакож этого не случилось. Мы приехали в Мемель в одиннадцатом часу, ²остановились в трактире — и дали несколько грошей осмотрщикам, чтобы они не перерывали наших вещей.²

Город не велик; есть каменныя строения, но мало порядочных. Цитадель очень крепка; однакож наши Руские умели взять ее в 57 году.³

Мемель можно назвать хорошим торговым городом. Курляндской Гаф, на котором он лежит, очень глубок. Пристань наполнена разными судами, которыя грузят по большой части пенькою и лесом для отправления в Англию и Голландию.³

Из Мемеля в Кенигсберг три пути; по берегу Гафа считается до Кенингсберга 18 миль, а через Тильзит 30: большая розница! Но изво-щики ⁴всегда почти⁴ избирают сей последний путь, жалея своих лошадей, которых весьма утомляют ужасные⁵ пески набережной дороги. ⁶Все они⁶ берут здесь билеты, ⁷платя за каждую лошадь и за каждую

милю до Кенигсберга.⁷ Наш ⁸Габриель заплатил три талера,⁸ сказав, что он поедет берегом. Мы же в самом деле едем через Тильзит; ⁹ но Руской человек смекнул, что за 30 миль взяли бы с него более, нежели за 18!⁹ Третий путь ¹⁰водою через Гаф,¹⁰ самый кратчайший в хорошую погоду, так что в семь часов можно быть в Кенигсберге. Немцы наши, которые наняли извощика только до Мемеля, едут водою: что им обоим будет стоить только два червонца. Габриель уговаривал ¹¹и нас с Италиянцом — с которым обыкновенно говорит он или знаками, или через меня¹¹ — ехать с ними же: что было бы для него весьма выгодно; но мы предпочли покойное и верное беспокойному и неверному, а в случае бури и опасному.¹²

¹³За обедом ели мы живую, вкусную рыбу,¹³ которою Мемель изобилует; а как нам сказали, что Прусския корчмы очень ¹⁴бедны, то мы запаслись здесь хорошим хлебом и вином.¹⁴

Теперь, милые друзья, ¹⁵время отнести письмо на почту; у нас лошадей впрягают.¹⁵

¹⁶Что принадлежит до моего сердца.... благодаря судьбе!¹⁶ оно стало повеселее. То думаю о вас, моих милых — но не с такою уже горестию, как прежде — то даю волю глазам своим бродить ¹⁷по лугам и полям,¹⁷ ничего не думая; то воображаю¹⁸ себе будущее, и почти всегда в приятных видах. — Простите! Будьте здоровы, спокойны, и воображайте себе странствующего друга вашего рыцарем веселого образа!¹⁹ —

<7>

Корчма, в миле за Тильзитом,

^[1]17 Июня 1789, 11 часов ночи.¹

Все вокруг меня спит. Я и сам- ² было лег² на постелю; но около часа напрасно³ ожидав сна, решился встать, засветить свечу и написать несколько строк к вам, ⁴друзья мои!⁴

Я рад, что из Мемеля не согласился ехать водою. Места, через которыя мы проезжали, ⁵очень приятны.⁵ То обширныя поля с прекрасным хлебом, ⁶то зеленые луга,⁶ то маленькия рощицы и кусты, как будто бы в искусственной симметрии расположенные, представлялись глазам нашим. Маленькия деревеньки вдали составляли также приятный вид. Qu’il est beau, ce pays-ci! ^[*] твердили ⁷мы с Италиянцом.⁸

Вообще, кажется, земля в Пруссии⁹ еще лучше обработана, нежели в Курляндии, и в хорошие годы во всей здешней стороне хлеб бывает очень дешев; но в прошедший год урожай был так худ, что

Иллюстрация к немецкому изданию «Писем русского путешественника».

Правительству надлежало довольствовать народ хлебом из заведенных магазинов. Пять, шесть лет хлеб родится хорошо; в седьмой год худо, и поселянину ¹⁰есть нечего¹⁰ — от того что он¹¹ всегда излишно надеется на будущее лето, не представляя себе ни засухи, ни града, и продает все сверх необходимого. — ¹²Тильзит есть¹² весьма изрядно выстроенный городок и лежит¹³ среди самых плодоноснейших долин на реке Мемеле. ¹⁴Он производит знатный торг хлебом и лесом, отправляя все водою в Кенигсберг.¹⁴

Нас остановили у городских ворот, где стояли на карауле не солдаты, а граждане: для того, что полки, составляющие здешний гарнизон, не возвратились еще со смотру. ¹⁵Толстой часовой,¹⁵ у которого под брюхом¹⁶ моталась маленькая шпажонка, подняв на плечо изломанное и веревками связанное ружье, с гордым видом сделал три шага вперед и престранным голосом закричал мне: Wer sind Sie? Кто вы? Будучи занят рассматриванием его необыкновенной физиогномии и фигуры, не мог я тотчас отвечать ему. Он надулся, искривил глаза и закричал еще страшнейшим голосом: Wer seyd ihr?^[*] гораздо уже неучтивее! Несколько раз надлежало мне сказывать свою фамилию, и при всяком разе шатал он головою, дивясь чудному Рускому имени. С Италиянцом история была еще длиннее. Напрасно отзывался он незнанием Немецкого языка: толстобрюхой часовой непременно хотел, чтоб он отвечал на все его вопросы, вероятно с великим трудом наизусть вытверженные. Наконец я был призван в помощь,¹⁷ и насилу добились мы до того, чтобы нас пропустили. — В городе показывали¹⁸ мне башню, в разных местах простреленную Рускими ядрами.

В Прусских корчмах не находим мы ни мяса, ни хорошего хлеба. Француженка делает нам des oeufs au lait,^[**] или Рускую яишницу, которая с молошным супом и салатом составляет наш обед и ужин. За то мы с Италиянцом ¹⁹ пьем в день чашек по десяти кофе, которое везде находили.¹⁹

Лишь только расположились мы в корчме, где теперь ночуем, услышали лошадиный топот, и через полминуты вошел человек в темном фраке, в пребольшой шляпе и с длинным хлыстом; подошел к столу, взглянул²⁰ на нас — на Француженку, занятую²¹ вечерним туалетом; на Италиянца, рассматривавшего мою дорожную ландкарту, и на меня, пившего чай — скинул шляпу, пожелал нам доброго вечера, и оборотясь к хозяйке, которая лишь только показала лоб из другой горницы, сказал: «Здравствуй, Лиза! Как поживаешь?»

Лиза (сухая женщина лет в тридцать). А, Господин Поручик! Добро пожаловать! Откуда? откуда?

Поручик. Из города, Лиза. Барон фон М** писал ко мне, что у них²² Комедианты. «Приезжай, брат, приезжай! Шалуны повеселят нас за наши гроши!» Чорт²³ меня возьми! ²⁴Естьли бы я знал, что за твари эти Комедианты, ни из чего бы не поехал.²⁴

Лиза. И, ваше благородие! Разве вы не жалуете Комедии?

Поручик. О! я люблю все, что забавно, и переплатил в жизнь свою довольно полновесных талеров за Доктора Фауста с Ганс Вурстом.^[*]

Лиза. Ганс Вурст очень смешен, сказывают. — А что играли Комедианты, Господин Поручик?

Поручик. Комедию, в которой не было ничего смешного. Иной кричал, другой кривлялся, третий таращил глаза, а путного ничего не вышло.

Лиза. Много было в Комедии, Господин Поручик?

Поручик. Разве мало дураков в Тильзите?

Лиза. Господин Бургомистр с сожительницею ²⁷изволил ли быть там?²⁷

Поручик. Разве он из последних? Толстобрюхой дурак зевал, а чванная супруга его беспрестанно терла себе глаза платком, как будто бы попал в них табак, и толкала его под бок, чтобы он не заснул и перестал пялить рот.

Лиза. То-то насмешник!

Поручик. (Садясь и кладя свою шляпу на стол подле моего чайника). Um Vergebung, mein Herr! Простите,²⁸ государь мой! — Я устал, Лиза. Дай мне крушку пива. Слышишь ли?

Лиза. Тотчас, Господин Поручик.

Поручик, (вошедшему слуге своему) Каспар! набей мне трубку. — (Оборотясь²⁹ к Француженке). Осмелюсь спросить³⁰ с моим почтением, жалуете ли вы табак?

Француженка. Monsieur! — Qu’est ce qu’il demande, Mr. Nicolas! ^[**] (Так она меня называет).

Я. S’il peut fumer.^[***] — Курите, курите, Г. Поручик. Я вам за нее отвечаю.

Француженка. Dites qu’oui.^[****]

Поручик. А! Мадам не говорит по-Немецки. Жалею, весьма жалею, Мадам. — Откуда едете, естьли смею спросить, государь мой?

Я. Из Петербурга, Господин Поручик.

Поручик. Радуюсь, радуюсь, государь мой. Что слышно о Шведах, о Турках?

Я. Старая песня, Г. Поручик: и те и другие бегают от Руских.

Поручик. Чорт меня возьми! Руские стоят крепко. — Скажу вам по приязни, государь мой, что естьли бы Король мой не отговорил мне, то давно бы я был не последним Штаб-Офицером в Руской службе. У меня везде не без друзей. На пример, племянник мой служит старшим Адьютантом ³¹y Князя Потемкина.³¹ Он ко мне обо всем пишет. Постойте — я покажу вам ³²письмо его.³² Чорт меня возьми! я забыл³³его дома. Он описывает мне взятие Очакова. Пятнадцать тысяч легло на месте, государь мой, пятнадцать тысяч!

Я. Не правда, Г. Поручик.

Поручик. Не правда? (с насмешкою.) Вы конечно сами там были?

Я. Хоть и не был, однакожь знаю, что Турков убито около 8000, а Руских 1500.

Поручик. О! я не люблю спорить, государь мой; а что знаю, то знаю. (Принимаясь за кружку, которую между тем принесла ему хозяйка). Разумеете ли, государь мой?

Я. Как вам угодно, Г. Поручик.

Поручик. Ваше здоровье, государь мой! — Ваше здоровье, Мадам! — (Италиянцу). Ваше здоровье! — Пиво изрядно, Лиза. — Послушайте, государь мой! — Теперь вы называете меня Господином Поручиком: для чего?³⁴

Я. Для того,³⁵ что хозяйка вас так называет.

Поручик. ³⁶Скажите, от того, что я (надев шляпу) поклонился моему Королю — и безвременно пошел в отставку.³⁶ А то теперь говорили бы вы мне (приподняв шляпу): «Господин Майор, здравствуйте!» (Допивая кружку) Разумеете ли? Чорт меня возьми, естьли я не по уши влюбился³⁷ в свою Анюту! Правда, что она была как розовая пышка! И теперь еще не худа,³⁸ государь мой, даром что уже четверых принесла мне. — Лиза! скажи, какова моя Анюта?

Лиза. И, Г. Поручик! как будто вы сами этого не знаете! — Чего говорить, что пригожа! — Скажу вам смех, Г. Поручик. Как вы на Святой неделе вечером проехали в город, ночевал у меня молодой господин из Кенигсберга — правду сказать, барин добрый, и заплатил мне честно за всякую безделку. Кушать он много не спрашивал — —

Поручик. Ну где же смех, Лиза?

Лиза. Так этот добрый господин стоял на крыльце, и увидел Госпожу Поручицу, которая сидела в коляске на правой стороне — так ли, Господин Поручик?

Поручик. Ну что же он сказал?

Лиза. То-то баба! сказал он — ха! ха! ха!

Поручик. Видно, он не глуп был — ха! ха! ха!

Я. И так любовь заставила вас итти в отставку, Г. Поручик?

Поручик. Проклятая любовь, государь мой. — Каспар, трубку! — Правда, я надеялся на хорошее приданое. Мне сказали, что у старика фон Т* золотыя горы. Девка добра, думал я: дай женимся! Старик рад

был выдать за меня дочь свою; только она никак не хотела итти за служивого. «Мамзель Анюта! сказал я: ³⁹люблю тебя как душу;³⁹ только люблю и службу Королевскую». На миленьких ея глазенках навернулись слезы. Я топнул ногою, и — пошел в отставку. Что же вышло! На другой день после свадьбы любезной мой тестюшка, вместо золотых гор, наградил меня тремя сотнями талеров. Вот тебе приданое! — Делать было нечего, государь мой. Я поговорил с ним крупно, а после за бутылкою старого Рейнского вина заключил вечный мир. Правду сказать, старик был добросердечен — помяни Бог его душу! Мы жили дружно. Он умер на руках моих, и оставил нам в наследство дворянской дом. —

Но перервем разговор,⁴⁰ который занял уже слишком две страницы, и начинает утомлять серебряное перо мое.^{[*] 41} Словоохотный Поручик до десяти часов наговорил с три короба, которых я, жалея Габриелевых лошадей, не возьму с собою. Между прочим, услышав, что я из Кенигсберга поеду ⁴²в публичной коляске,⁴² советовал мне 1) занять место в средине, и 2) естьли будут со мной дамы, потчивать их во всю дорогу чаем и кофе. В заключение желал, чтобы я путешествовал с пользою, так как известный Барон Тренк, с которым он будто бы очень дружен. — Господин Поручик, всунув свою трубку в сапог, ⁴³сел на коня и пустился во всю прыть, закричав мне: щастливый путь, государь мой!⁴³

⁴⁴Чего не напишешь в минуты бессонницы!⁴⁴ — Простите до Кенигсберга! —

<8>

Кенигсберг, Июня 19,¹ 1789.

Вчера, в семь часов утра, приехал я сюда, любезные друзья мои, и стал, вместе с своим сопутником, в трактире у Шенка.²

Кенигсберг, столица Пруссии, есть один из больших городов в Европе, будучи в окружности около пятнадцати верст. Некогда был он в числе славных Ганзейских³ городов. И ныне коммерция его довольно важна. Река Прегель, на которой он лежит, хотя не шире 150 или 160 футов, однакожь так глубока, что большия купеческия суда могут ⁴ходить по ней.⁴ Домов считается около 4000, а жителей 40 000 — как мало по величине⁵ города! ⁶Но теперь он кажется многолюдным,⁶ потому что множество людей собралось сюда на ярманку, которая начнется с завтрашнего дня. Я видел довольно⁷ хороших домов, но не видал таких огромных, как в Москве или в Петербурге, хотя вообще Кенигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы.

Здешний гарнизон так многочислен, что везде попадаются в глаза мундиры. Не скажу, чтобы Прусские солдаты были одеты лучше наших;

а особливо не нравятся мне их ⁸двуугольныя шляпы.⁸ Что принадлежит до Офицеров, то они очень опрятны, а жалованья получают, выключая Капитанов, малым чем более наших. Я слыхал, будто⁹ в Прусской службе нет таких молодых Офицеров, как у нас; ¹⁰однакож видел здесь по крайней мере десять пятнадцатилетних.¹⁰ Мундиры синие, голубые и зеленые с красными, белыми и оранжевыми отворотами.

Вчера обедал я за общим столом, где было старых Майоров, толстых Капитанов, осанистых Поручиков, ¹¹безбородых Подпоручиков и Прапорщиков¹¹ человек с тридцать. Содержанием громких разговоров был прошедший смотр. ¹²Офицерския шутки¹² также со всех сторон сыпались. На пример: «Что за причина, Г. Ритмейстер, что у вас ныне и днем окна закрыты? Конечно вы не письмом занимаетесь? ха! ха! ха!» — «То-то фон Кребс! Все знает, что у меня делается!» — и проч. и проч. Однакож они учтивы. Лишь только наша Француженка показалась, все встали, и за обедом служили ей ¹³с великим усердием.¹³ — Как бы то ни было, только в другой раз рассудил я за-благо обедать один в своей комнате, растворив окна в сад, откуда лились в мой Немецкой суп ароматическия испарения сочной зелени.

Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого Метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета — Канта, которого Иудейской Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der alles zermalmende Kant, т. е. все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем; но смелость города берет — и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленькой, худенькой старичек, отменно белый и нежный. Первыя слова мои были: «Я Руской Дворянин, ¹⁴люблю великих мужей, и желаю изъявить мое почтение Канту».¹⁴ Он ¹⁵тотчас попросил¹⁵ меня сесть, говоря: «Я писал такое, ¹⁶что не может нравиться всем; не многие любят метафизическия тонкости».¹⁶ С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которыя, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как Немцы говорят, дело постороннее. ¹⁷Потом я¹⁷ не без скачка, обратил разговор ¹⁸на природу и нравственность человека; и вот что мог удержать в памяти¹⁸ из его рассуждений:¹⁹

«Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым, и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас ²⁰на пути к чему нибудь, что мы еще иметь хотим.²⁰ Дай человеку все, ²¹чего желает;²¹ но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. Я ²²утешаюсь тем,²² что мне уже шестьдесят лет, и что скоро придет конец жизни моей: ²³ибо надеюсь вступить в другую, лучшую.²³ Помышляя о тех услаждениях, которыя имел я в жизни, не чувствую теперь удовольствия; но представляя себе те случаи, ²⁴где

действовал сообразно с законом нравственным, начертанным у меня в сердце, радуюсь. Говорю о нравственном законе:²⁴ назовем его совестию, чувством добра и зла — но он есть. Я солгал; никто не знает лжи моей, но мне стыдно. — Вероятность не есть очевидность,²⁵ когда мы говорим о будущей жизни; но, сообразив²⁶ все, рассудок велит нам ²⁷верить ей.²⁷Да и что бы с нами было, когда бы мы, так сказать, ²⁸глазами увидели ее?²⁸ Естьли бы она нам очень полюбилась, ²⁹мы бы не могли уже²⁹заниматься нынешнею жизнию и были бы³⁰ в беспрестанном томлении; а в противном случае не имели бы³¹ утешения сказать себе в горестях здешней жизни: авось там будет лучше! — Но говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч. ³² предполагаем уже³² бытие Всевечного Творческого разума, все для чего нибудь, и все благо творящего.³³ Что? Как?... Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум ³⁴погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».³⁴ — Почтенный муж! прости, естьли в сих строках обезобразил я мысли твои!³⁵

Он знает Лафатера, и переписывался с ним. «Лафатер ³⁶весьма любезен³⁶ по доброте своего сердца, говорит он: но имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит ³⁷Магнетизму и пр.»³⁷ — Коснулись до его неприятелей. «Вы их узнаете, сказал он, и увидите, что они все добрые люди.»

Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал: ³⁸Kritik der praktischen Vernunft и Metaphisik der Sitten^[*] — и сию записку буду хранить как священный памятник.³⁹

Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; ⁴⁰потом мы⁴⁰ с ним расстались.³⁹

Вот вам, друзья мои, краткое описание весьма любопытной⁴¹ для меня беседы, которая продолжалась около трех часов. — Кант говорит скоро, ⁴²весьма тихо⁴² и не вразумительно; и потому надлежало мне слушать его с напряжением всех нерв слуха. Домик у него маленькой, и внутри приборов не много. Все просто, ⁴³кроме... его Метафизики.⁴³

Здешняя кафедральная^43а церковь огромна. С великим примечанием рассматривал я там древнее оружие, латы и шишак ⁴⁴благочестивейшего из⁴⁴ Маргграфов Бранденбургских и храбрейшего из рыцарей своего времени. Где вы — думал я — где вы, мрачные веки, веки варварства и героизма? Бледныя тени ваши ужасают робкое просвещение наших дней. Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего — подобно Улиссу, зовущему тени друзей⁴⁵ из мрачных жилищ смерти — чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов. — Я мечтал около часа, прислонясь к столбу. — На стене изображена Маргграфова беременная супруга, которая, забывая свое состояние, бросается на колени и с сердечным усердием молит Небо о сохранении

жизни Героя, идущего побеждать⁴⁶ врагов. Жаль, что здесь искусство не соответствует трогательности предмета! — Там же видно множество разноцветных знамен, трофеев Маргграфовых.⁴⁷

Француз, ⁴⁸наемный лакей, провожавший меня, уверял,⁴⁸ что оттуда есть подземной⁴⁹ ход за город в старую церковь, до которой будет около двух миль, и показывал мне маленькую дверь с лестницею, которая ведет⁵⁰ под землю. Правда ли это или нет, не знаю; но знаю то, что ⁵¹в средние веки⁵¹ на всякой случай прокапывали ⁵²такие ходы,⁵² чтобы сохранять богатство⁵³ и жизнь от руки сильного.⁵⁴

Вчера ввечеру простился я с своим товарищем, господином Ф***, которого приязни не забуду никогда. Не знаю, как ему, а мне грустно было с ним расставаться. Он с Француженкою поехал в Берлин, где, может быть, еще увижу⁵⁵ его.

Ныне был я у нашего Консула, Господина И***, который принял меня ласково.⁵⁶ Он рассказывал мне ⁵⁷много кое-чего,⁵⁷ что я с удовольствием слушал; и хотя уже давно живет в Немецком городе, ⁵⁸и весьма хорошо говорит по-Немецки, однако же⁵⁸ ни мало не обгерманился, и сохранил в целости Руской характер. Он дал мне письмо ⁵⁹к Почтмейстеру, в котором просил его отвести мне лучшее место в почтовой коляске.⁵⁹

Вчера судьба познакомила меня с одним ⁶⁰молодым Французом,⁶⁰ который называет себя искусным зубным лекарем. Узнав, что в трактир к Шенку приехали иностранцы — ему сказали, Французы — явился он к Господину Ф*** с ношею комплиментов. Я тут был — и так мы познакомились. «В Париже есть мне равные в искусстве, сказал он: для того не хотел я там остаться, поехал в Берлин, перелечил, перечистил Немецкие зубы; но я имел дело с великими скрягами, ⁶¹и для того — уехал из Берлина.⁶¹ Теперь еду в Варшаву. Польские господа, слышно, умеют ценить достоинства и таланты: попробуем, полечим, почистим! А там отправлюсь⁶² в Москву — в ваше отечество, государь мой, где конечно найду умных людей более, нежели где нибудь.» — Ныне, когда я только-что управился с своим обедом, пришел он ко мне с бумагами, и сказав, что узнает людей с первого взгляду, и что имеет уже ко мне полную доверенность, начал ⁶³читать мне... трактат⁶³ о зубной болезни.⁶⁴

Между тем, как он читал, наемный лакей пришел сказать мне, что в другом трактире, обо двор, остановился Руской курьер, Капитан Гвардии. Allons le voir!^[*] сказал Француз, спрятав⁶⁵ в карман свой трактат. Мы пошли вместе — и вместо Капитана нашел я Вахмистра конной Гвардии, Господина ^*** молодого любезного человека, который едет⁶⁶ в Копенгаген. Он еще в первый раз послан курьером, и не знает по-Немецки:⁶⁷ чему Прусские Офицеры, ⁶⁸окружившие нас на крыльце, весьма

дивились.⁶⁸ В самом деле не удобно⁶⁹ ездить по чужим землям, зная только один Французской язык, которым не все говорят. — В то время, как мы разговаривали, один из стоявших на крыльце получил письмо из Берлина, в котором пишут к нему, что близь сей столицы разбили почту, зарезали постиллиона⁷⁰ и отняли несколько тысяч талеров: неприятная весть для тех, которые туда едут!⁷¹ — Я пожелал земляку своему щастливого пути.⁷²

В старинном замке, или во дворце, построенном на возвышении, осматривают путешественники цейггауз и библиотеку, в которой вы найдете несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром. Там же есть так называемая Московская⁷³ зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, которой свод сведен без столбов, и где показывают старинный осьмиугольный стол, ценою в 40 000 талеров. Для чего сия зала называется Московскою, не мог узнать. Один сказал, будто для того, что тут некогда сидели Руские пленники; но это не очень вероятно.⁷⁴

Здесь есть изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться. В больших городах ⁷⁵весьма нужны народныя гульбища.⁷⁵ Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды итти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят ⁷⁶воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами.⁷⁶

Ярманка начинается. Все наряжаются в лучшее ⁷⁷свое платье, и толпа за толпою⁷⁷ встречается на улицах. Гостей принимают на крыльце, где подают чай и кофе.⁷⁴

Я уже отправил свой чемодан на почту. Едущие в публичной коляске могут иметь 60 фунтов без платы; у меня менее шестидесяти.

Adieu!^[*] Земляк мой Габриель, который, говоря его словами, не нашел еще работы, пришел сказать мне, что почтовая коляска скоро будет готова.

Я вас люблю так же, друзья мои, как и прежде; но разлука ⁷⁸не так уже для меня горестна.⁷⁸ Начинаю наслаждаться путешествием. Иногда, думая⁷⁹ о вас, вздохну; но легкой ветерок струит воду, ⁸⁰не возмущая светлости ея.⁸⁰ Таково сердце человеческое; ⁸¹в сию минуту⁸¹ благодарю Судьбу за то, что оно таково. — Будьте только благополучны, друзья мои, и никогда обо мне не беспокойтесь! В Берлине надеюсь получить от вас письмо.

<9>

Мариенбург, 21 Июня,¹ ночью.

²Прусская, так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску.² Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без ресор. Я выбрал себе место ³на передней лавке.³ У меня ⁴было двое товарищей, Капитан и Подпоручик,⁴ которые сели назади на чемоданах.⁵ Я думал, что мое место выгоднее; но последствие доказало, что выбор их был лучше моего. Слуга Капитанской и так называемый Ширмейстер, или проводник,⁶ сели к нам же в коляску на другой лавке. Печальныя мысли, которыми голова моя наполнилась при готическом виде нашего экипажа, скоро рассеялись. В городе видел я везде приятную картину праздника — везде веселящихся людей; Офицеры мои были весьма учтивы, и разговор, начавшийся между нами, довольно занимал меня. Мы говорили о Турецкой и Шведской войне, и Капитан от доброго сердца хвалил храбрость наших солдат, которые, по его мнению, едва ли хуже Прусских. ⁷Он рассказывал анекдоты⁷ последней войны, ⁸которые все⁸ относились к чести Прусских воинов. Ему крайне хотелось, ⁹чтобы Королю⁹ мир наскучил. «Пора снова драться, говорил он: солдаты наши пролежали бока; нам нужна экзерциция, экзерциция!» Миролюбивое мое сердце оскорбилось. ¹⁰Я вооружился против войны всем своим красноречием, описывая ужасы ея:¹⁰ стон, вопль нещастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых; опустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников; сиротство Муз, ¹¹которыя скрываются¹¹ во мрак, подобно как в бурное время ¹²бедныя малиновки и синички по кустам прячутся, и пр.¹² Немилостивый мой Капитан смеялся и кричал: «Нам нужна экзерциция, экзерциция!» Наконец я приметил, что взялся за работу Данаид; замолчал и обратил все свое внимание ¹³на приятныя окрестности дороги. Постиллион наш не жалел лошадей;¹³ и таким образом не приметно доехали мы до перемены, где только-что имели время отужинать на скорую руку.¹⁴

Ночь была приятна. ¹⁵Я несколько раз засыпал, но не надолго, и почувствовал¹⁵ выгоду, которую имели мои товарищи. ¹⁶Они могли лежать на чемоданах,¹⁶ а мне надлежало дремать сидя. На рассвете приехали мы на другую станцию.¹⁷ Чтобы сколько нибудь ободриться после беспокойной ночи, выпили мы с Капитаном чашек по пяти кофе — что в самом деле меня оживило.

Места пошли совсем не приятныя, а дорога худая. Гейлигенбейль, маленькой городок ¹⁸в семи милях¹⁸ от Кенигсберга, приводит на мысль времена язычества. Тут возвышался некогда величественный дуб, безмолвный свидетель рождения и смерти многих веков — дуб священный для древних обитателей сей земли. Под мрачною его тению обожали они идола Курхо, приносили ему жертвы, и славили его в диких своих гимнах. Вечное мерцание сего естественного храма и шум листьев наполняли сердца ужасом, в которой жрецы язычества облекали Богопочитание. Так Друиды в густоте лесов скрывали свою Религию; так глас Греческих

Оракулов¹⁹ исходил из глубины мрака! — Немецкие Рыцари в третьем-надесять веке, покорив мечем Пруссию, разрушили олтари язычества, и на их развалинах воздвигнули храм Христианства. Гордый дуб, почтенный старец в царстве растений, претыкание бурь и вихрей, пал под сокрушительною рукою победителей,²⁰ уничтожавших все памятники идолопоклонства: жертва невинная! — Суеверное предание говорит, что долгое время не могли срубить дуба; что все топоры отскакивали от толстой коры его, как от жесткого алмаза; но что наконец сыскался один топор, который разрушил очарование, отделив дерево от корня; и что в память победительной секиры назвали сие место Heiligenbeil, т. е. секира Святых. ²¹Ныне эта секира Святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом.²¹

Браунсберг, ²²где мы обедали и в третий раз переменяли лошадей,²²есть довольно многолюдный городок.²³

Здесь жил и умер Коперник, сказал мне Капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. — «И так это Фрауенберг?» — Точно.

Как же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный Математик и Астроном, и где он, по своим наблюдениям и вычетам, определил движение земли вокруг ея оси и солнца — земли, которая, по мнению его предшественников, стояла неподвижно в центре Планет, и которую после ²⁴Тихо-де-Браге хотел-было²⁴ опять остановить, но тщетно! — И таким образом Пифагоровы идеи, над которыми смеялись Греки, верившие своим чувствам более,²⁵ нежели Философу, воскресли в системе Николая Коперника!²⁶ — Сей Астроном был щастливее Галилея: суеверие — хотя он жил еще под его скипетром — не заставило его клятвенно отрицаться ²⁷от учения истины.²⁷ Коперник умер спокойно в своем мирном жилище, но Тихо-де-Браге должен был оставить свой философской замок и отечество. Науки, подобно Религии, имели своих страдальцов. —

Перед вечером приехали мы в Эльбинг, небольшой, но торговый город, и весьма изрядно выстроенный, где стоят два или три полка. Почте надлежало тут пробыть более²⁸ часа. Мы пошли в трактир, где, кроме хозяина и гостей, все было довольно чисто. Выехав из Кенигсберга, еще не видал я порядочно одетого человека. Двое играли в биллиард: ²⁹один в зеленом кафтане, диком камзоле, и в сальном парике,²⁹ человек лет за сорок, а другой молодой человек в пестром кургузом фраке; ³⁰первый играл очень худо, и сердился: а другой³⁰ хотел над ним шутить, смеялся во все горло при каждом его промахе, поглядывал на нас и в зеркало, и оправлял беспрестанно свой ³¹толстый, запачканный³¹ галстук. Каррикатура за каррикатурою приходила в трактир, и всякая каррикатура требовала пива и трубки.³² Мне было очень скучно. К тому же я чувствовал сильное волнение в крови от кофе и от тряского движения почтовой коляски.³³

Вышедши садиться, нашли мы у коляски молодого Офицера и старую женщину, которые рекомендовались в нашу благосклонность, и объявили, что едут³⁴ с нами. Таким образом стало нам гораздо теснее. Офицеры

мои рады были новому товарищу, с которым могли они говорить о прошедшем смотре. Женщина, ³⁵родом из Шведской Померании,³⁵ услышав, что я Руской, подняла руки к небу³⁶ и закричала: Ах злодеи! вы губите нашего бедного Короля! Офицеры смеялись; и я смеялся, хотя не совсем от доброго сердца.³⁷

Между тем прекрасный вечер настроил душу мою к приятным впечатлениям. На обеих сторонах дороги ³⁸расстилались богатые луга; воздух был свеж и чист; многочисленныя стада³⁸ блеянием и ревом своим праздновали захождение солнца. Крестьянки доили коров, вдыхая в себя целебный пар молока, которое составляет богатство всех тамошних деревень. Жители принадлежат, естьли не ошибаюсь, к секте Перекрестителей, Wiedertäufer. Хвалят их нравы, миролюбие и честность. Рука их не подымается на ближнего. Кровь человеческая, говорят они, вопиет на небо. — Тишина наступившей ночи сомкнула глаза мои.³⁹

Теперь мы в Мариенбурге, где я имел время написать к вам столько страниц. Сей город достоин примечания ⁴⁰только тем, что⁴⁰ древний его замок был некогда столицею Великих Мастеров ⁴¹Немецкого Ордена.⁴¹ — От старой женщины, моей неприятельницы, мы здесь освободились; но место ея займет высокой Офицер, который теперь сидит подле меня, дожидаясь отправления почты. — Рассветало.⁴² Простите! Из Данцига нат деюсь еще что нибудь приписать.

<10>

Данциг, 22 Июня,¹ 1789.

Проехав через предместие Данцига, остановились мы в Прусском местечке Штоценберге, лежащем на высокой горе сего имени. Данциг² у нас под ногами как на блюдечке, так что можно считать кровли. Сей прекрасно-выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани ³и другие, рассеянные по волнующемуся,³ необозримому пространству вод — все сие вместе образует такую картину, любезнейшие друзья мои, ⁴какой я еще не видывал в жизни своей, и на которую смотрел два часа в безмолвии,⁴ в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя.

Но блеск сего города померк с некоторого времени. ⁵Торговля, любящая свободу,⁵ более и более сжимается и упадает от теснящей руки сильного. Подобно как монахи строжайшего⁶ Ордена, встретясь друг с другом в унылой мрачности своих жилищ, вместо всякого приветствия умирающим голосом произносят: помни смерть! так жители сего города ⁷в глубоком унынии взывают⁷ друг ко другу: Данциг! Данциг! где твоя слава? — Король Прусской наложил чрезмерную пошлину на все товары, отправляемые отсюда в море, от которого Данциг лежит верстах в пяти или шести.

Шотландцы, которые присылают сюда ⁸сельди свои,⁸ пользовались в Данциге всеми правами гражданства, для того, что некогда Шотланец Доглас оказал городу важную услугу. Те из жителей, с которыми я говорил, не могли ⁹мне сказать, в чем именно состояла услуга Догласова.⁹ Такой знак благодарности делает честь сему городу.¹⁰

Я не знал, что почта пробудет здесь так долго; а то бы успел¹¹ осмотреть в Данциге некоторыя примечания достойныя вещи. Теперь уже поздно: хотят впрягать лошадей. Более всего хотелось бы мне видеть славную Эйхелеву картину, в главной Лютеранской церкви, представляющую страшный суд. Король Французской — не знаю, который — давал за нее 100 000 гульденов. — Хотелось бы мне видеть и Профессора Тренделенбурга, чтобы поблагодарить его за Греческую Грамматику, им сочиненную, которою я пользовался и впредь надеюсь пользоваться.^[*]12 — Огромнейшее здание в городе есть Ратуша.¹⁴ Вообще все домы в пять этажей. Отменная чистота стекол украшает вид их.¹⁵

Данциг имеет собственныя деньги, которыя однакож вне города не ходят; и в самом городе Прусския предпочитаются.¹⁵

На запад от Данцига возвышаются три песчаныя горы, которых верхи гораздо выше городских башен; одна из сих гор есть Штоценберг. В случае осады неприятельския батареи могут оттуда разрушить город. На горе Гагелсберге был некогда разбойничий замок; эхо ужаса его далеко отзывалось в окрестностях. Там показывают могилу Руских, убитых в 1734 году, когда Граф Миних штурмовал город. Осажденные знали, с которой стороны будет приступ; ¹⁶почему гарнизон и жители¹⁶ обратили туда все силы свои, и дрались как отчаянные. Известно, что город держал сторону Станислава Лещинского против Августа III, за которого вступилась Россия. Наконец Данциг покорился.

Товарищи мои, Офицеры, хотели осмотреть городския укрепления; но часовые не пустили их и грозили выстрелом. Они посмеялись над излишнею строгостию, и возвратились назад. Солдаты по большой части старые, и одеты неопрятно. ¹⁷ Магистрат поручает Коммендантское место¹⁷ обыкновенно ¹⁸какому нибудь иностранному¹⁸ Генералу с большим жалованьем.

<11>

Первая станция от Данцига.

В Данциге присоединились к нам Офицер, молодой Французской Купец и Магистер. ^[1]Для них и для Капитанского слуги Ширмейстер взял там открытую фуру.¹ Офицер сел к нам в коляску, где оставалось еще одно ²место, которое хотел занять Магистер;² но Француз поднял крик,

доказывая свое ³старшинство, и Ширмейстер решил дело в его пользу, узнав, что он в самом деле записался на почте ранее.³ Магистер крайне упрашивал нас, чтобы мы как нибудь потеснились и дали ему место в коляске, представляя ученым образом, что ему с Ширмейстером и слугою будет скучно; но он проповедывал глухим ушам, как говорят Немцы. ⁴Француз, по дорожному очень хорошо одетый, в торжестве сел на лавке между двух Офицеров, с насмешкою жалея, что бедного Магистра вымочит дождь, который накрапывал. Новый наш товарищ, Офицер, желая сидеть просторнее, взглядывал⁴ на него очень косо, и начал его жать. Француз весьма учтиво объявил, что ему становится тесновато. Тем хуже для вас, отвечал ему Офицер с сердцем; закурил трубку и начал пускать ему в нос и в рот дымныя облака. Француз чихал, кашлял, и наконец спросил, что бы это значило? — «То, чтобы вы убрались в фуру к Магистру.» — «Государь мой!» сказал Француз с гордым видом. — «Государь мой!» отвечал Офицер с досадою: «вам говорят, чтобы вы убрались от нас.» — Француз с важностию уверял, что имеет равное с ним право сидеть в коляске; но Офицер, худой Юрист, начал сыпать на него пепел с огнем, говоря, что Везувий за дымом выбрасывает пламя. ⁵Еще мало: он уткнул ему в бок ефес своей сабли. Бедный Француз,⁵ видя, что терпением не отделаться, сквозь слезы просил Офицера ⁶оставить его в покое до первой перемены, обещаясь пересесть там в фуру.⁶ Старые мои товарищи, насмеявшись досыта, сжалились над мучеником, и уговорили своего собрата, чтобы он удовольствовался его обещанием. И я смеялся; однакожь искренно жалел о Французе, хотя он тотчас забыл все, и стал весел.

Теперь переменяют лошадей и готовят нам легкой ужин.

Выехав из Данцига, смотрел я на море, ⁷которое синелось на правой стороне.⁷ Более не попадалось в глаза ничего занимательного, кроме пространного Данцигского гульбища, где было ⁸очень мало⁸ людей, для того, что ⁹небо покрывалось со всех сторон тучами.⁹ В середине идет большая дорога, а по сторонам в алеях прогуливаются.

Офицеры сговорились-было атаковать Магистра; но он довольно искусно отразил¹⁰ первые приступы, так что они наконец оставили его. Он едет в Италию рассматривать древности. ¹¹Многие восточные языки, по его словам, ему известны. Он¹¹ показывал мне письмо Графа^***, ¹²который прислал¹² ему экземпляр Ал-Корана, напечатанного в Петербурге. Мы друг с другом ¹³гораздо согласнее,¹³ нежели с Офицерами.^[*]

<12>

Штолпе, 24 Июня.¹

²Путешественники говорят всегда с великим неудовольствием о грубости Прусских постиллионов.² Нынешний Король издал указ, ³по которому все Почтмейстеры обязаны³ иметь более уважения к проезжим, и не держать⁴ никого долее часа на переменах, а постиллионам запрещаются все самовольныя остановки на дороге.⁵ Нахальство сих последних было несносно. У всякой корчмы они останавливались пить пиво, и нещастные путешественники должны были терпеть,⁶ или выманивать их деньгами. Указ имел хорошия⁷ следствия; однакож⁸ не во всей точности исполняется. ⁹На пример, не доезжая за милю до Штолпе, мы принуждены были с час дожидаться постиллионов, которые⁹ спокойно пили и ели в корчме, не смотря на позывы с нашей стороны. ¹⁰Приехав в город,¹⁰ все мои товарищи грудью приступили к Почтмейстеру, и требовали, чтобы он наказал их¹¹ — Выговором? спросил Почтмейстер. — Палкою, отвечали Офицеры. — «Я не имею права ¹²бить их.»¹²—«Вздор! вздор! сказал¹³ Капитан: или я сам со всеми управлюсь!» — Тут он страшным образом стукнул в пол своею тростью. «Насилие! насилие!» закричал¹⁴Почтмейстер: «хотят драться, бить меня!» — Капитан вдруг переменил тон и сказал тихо: «Я не хочу драться, а в Берлине поговорю об вас¹⁵с Министром.» Сказал и вышел вон, а за ним и все.¹⁶ Постиллионы, как будто бы ничего не зная, пришли к нам просить на вино. ¹⁷Их выгнали¹⁷ — дверь затворилась и опять по тихоньку стала отворяться — все туда оборотили глаза, и увидели Почтмейстерову голову. Что вам угодно? спросил Капитан суровым голосом. Тут Почтмейстер всунул к нам в горницу все свое туловище, начал шаркать и кланяться Капитану, и называть его Господином Капитаном, и опять Господином Капитаном, и уверять его, что он имеет к нему почтение, и знает Майора его полку, и знает его фамилию, и знает, что он прав, и отдает ему в полную власть тех постиллионов, которые повезут нас из Штолпе, и проч. и проч. — Капитан смягчился, улыбался и отвечал на все: «хорошо, хорошо, Господин Почтмейстер!» — Мы с Магистром также улыбались; а Офицеры говорили тихонько: «дурак! трус!»¹⁸

Теперь не могу вам сказать ничего примечания достойного, кроме того, что в местечке Лупове, ¹⁹где мы обедали, есть прекрасныя форели и прекрасный бишоф.¹⁹ И так естьли вы, друзья мои, ²⁰будете когда²⁰ в Лупове, то вспомните, что друг ваш ²¹там обедал,²¹ — вспомните, и велите подать себе ²²форелей и бишофу.²²

Здесь остается тот Офицер, который мучил Француза; и так сей последний сядет с нами. — Adieu! ^[*]

<13>

Штаргард, 26 Июня.¹

О Штаргарде, куда мы приехали ужинать, ²могу вам сказать единственно то,² что он есть изрядный город, и что здешняя церковь Марии считается³ высочайшею в Германии.

Мы проехали через Кеслин и Керлин, два маленькие городка. В первом бросается в глаза большое четвероугольное место со статуею Фридриха Вильгельма. Ты достоин сей почести! думал я, читая надпись. Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезныя для государства — не на ученость, не на острыя слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того, чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? ⁴Фридрих Вильгельм! — Но Кеслин будет для меня памятен не только по его монументу: там миловидная трактирщица угостила нас хорошим обедом! Неблагодарен путешественник, забывающий такие обеды, таких добрых, ласковых трактирщиц! По крайней мере я не забуду тебя миловидная Немка! Вспомнив статую Фридриха Вильгельма, вспомню и любезное твое угощение, приятные взоры, приятныя слова твои!...⁴

«Что, будет ли у нас война, Господа Офицеры?» спросил у моих товарищей старик, трактирщик в Керлине. Не думаю, отвечал Капитан. «Дай Бог, чтобы и не было!» сказал трактирщик: «я боюсь не Австрийских гусаров, а Руских Козаков. О! что это за люди!» — А по чему ты их знаешь? спросил Капитан. — «По чему? Разве они не были в Керлине? Ничто не уйдет от их пики. К тому же у них такия страшныя лица, что меня по коже подирает, когда воображу их!» Да вот Руской козак! сказал Капитан, указав на меня. «Руской козак!» закричал трактирщик, и ударился затылком в стену. Мы все засмеялись, а трактирщик заохал. «За эту шутку вы заплатите мне дороже, Господа!» сказал он, взяв кофейник из рук служанки.⁵

Я видел один из древних разбойничьих замков. Он лежит на возвышении, и обведен со всех сторон широкими рвами, которые прежде были наполнены водою. Тут, в высоком тереме, сидели мать и дочь за пяльцами, и поглядывали в окно, когда муж и отец как голодной лев рыскал ⁶по лесам и полям,⁶ ища добычи. «Едет! Едет!» кричали они, и мосты гремели и опускались — гремели и опять подымались — и грабитель был безопасен в объятиях своей жены и дочери. Тут раскладывались похищенныя богатства, и женщины от радости ахали. Тут нещастные путешественники, которые в тот день попались в руки злодею, заключались в ⁷подземную темницу, в двадцать семь сажен глубиною,⁷ где густой воздух спирался и тяготил дыхание, и где гром цепей был им первым

приветствием. Иногда бедный отец прибегал к сим широким рвам, и смотря на сии острый башни, восклицал: «Отдайте мне сына, и возьмите все, что имею! Нещастная мать день и ночь крушится; печальная невеста всякой час слезами обливается. Отдайте матери сына и невесте жениха!»

Стой, воображение! сказал я сам себе, и — заплатил два гроша сухой старухе и уродливому мальчику, которые показывали мне замок. Он издавна стоит пустой, и начинает уже разваливаться.

Теперь накрывают нам стол. Ужин будет прощальной. Все мои товарищи, кроме Капитана, едут⁸ отсюда в Штетин, куда мне не дорога. Вероятно, что нам уже никогда не видать друг друга. Правда, что эта мысль для меня не очень горестна. ⁹Я не поблагодарил бы судьбы,⁹естьли бы она велела мне всегда жить с такими людьми. С ними можно говорить только ¹⁰о смотрах, маршах¹⁰ и тому подобном. Самый¹¹ язык их странен. Не зная по-Французски, употребляют они в разговоре множество Французских слов, произнося их по своему: На прим. Da ist eine Precipice — ich habe eine Ture¹² gemacht — ¹³ ich schanschire es,^13[*] и проч.

К нам пристал еще молодой человек, Почтмейстерской сын, который едет учиться в Университет. Слыша, что Офицеры в шутку называли меня Доктором, вздумал он показать мне свою ученость, и спросил,¹⁴ как, по моему мнению, можно перевести на Немецкой Латинское слово ratio? ^[**] Потом начал говорить о духе языков, и проч. Надобно знать, что Магистер уже от нас отстал; а то бы он не дал ему много говорить. Офицеры не полюбили сего ученого Почтмейстерского сына, и старались его дурачить. Приехав сюда, вынул он из кармана превеликия шпоры, и положил на стол. Офицеры, находя странным, что человек, едущий учиться в Университет, ¹⁵вместо книг везет в кармане такую вещь,¹⁵ стали смеяться. Француз подскочил с ларнетом, и начал рассматривать шпоры с великим вниманием. Смех умножился. Что вы находите в них? спросил Капитан. «Знакомыя черты», с важностию отвечал Француз: «кажется, ¹⁶как будто бы я видал их прежде;¹⁶ однакож нет — я видел только их изображение на эстампах в Дон-Кишоте!» Тут Офицеры во все горло захохотали, а Студент осердился. Насмеявшись досыта, Капитан сказал мне: «Естьли когда нибудь издадите вы журнал своего путешествия,¹⁷ то прошу вас не забыть шпор.» Не забудьте шпор! закричали все Офицеры. Ваше желание исполню, отвечал я.¹⁸

Надобно сказать нечто о Прусских допросах. Во всяком городке и местечке ¹⁹останавливают проезжих¹⁹ при въезде и выезде, и спрашивают, кто, откуда и куда едет? Иные в шутку сказываются смешными и разными именами, т. е. при въезде одним, а при выезде другим: из чего выходят чудныя донесения начальникам. Иной называется Луцифером, другой Мамоном; третий в город въедет Авраамом, а выедет Исааком. Я не хотел шутить, и для того Офицеры просили меня в таких случаях

притворяться спящим, чтобы им за меня отвечать. Иногда был я какой нибудь Баракоменеверус, и ехал от горы Араратской; иногда Аристид, выгнанный из Афин; иногда Альцибиад, едущий в Персию; иногда Доктор Панглос, и проч. и проч.

Кушанье поставили. Простите!

<14>

Берлин, 30 Июня,¹ 1789.

Вчера приехал я в Берлин, друзья мои; а ныне, к великому своему удовольствию, получил от вас письмо, которого ждал с таким нетерпением. Известие, что вы остались здоровы, меня утешило, успокоило. Но начто вы иногда грустите? Этого не было в уговоре. ²А естьли вы² и впредь будете так немилостивы к себе и к другу своему, который за несколько тысяч верст берет участие даже в минутной вашей неприятности: то он, в отмщение вам, сам будет грустить с утра³ до вечера.

Последнее письмо отправил я к вам из Штаргарда. Мы выехали оттуда в полночь. Кроме Капитана, было у меня двое новых товарищей: Офицер, едущий в Империю для набора рекрут, и купец Штаргардской. Я сел в коляске назади, на своем чемодане; мог протянуть ноги, ⁴мог прилечь на подушку;⁴ спина моя распрямилась, и движение крови⁵ стало ровнее; тряская коляска казалась мне усыпительною колыбелью — и я, почитая себя блаженнейшим человеком в свете, заснул крепким сном, и спал до первой перемены, где разбудили меня пить кофе.⁶

Не доезжая за десять миль до Берлина, Капитан нас оставил. Мы прощались друг с другом как приятели, и я дал ему слово сыскать его в Кенигсберге, когда поеду обратно через сей город. ⁷«Ведь нам⁷ еще надобно хоть один раз в жизни видеться,⁸» сказал он, пожимая руку мою: «заезжайте ко мне, и расскажите, ⁹что увидите в свете.»⁹ — Хорошо, хорошо, Г. Капитан! Будьте между тем здоровы! — И так мы расстались.

В последнюю ночь нашего путешествия, приближаясь к Берлину, начинал я думать, что там делать буду, и кого увижу. Ночью всякия мечты воображения бывают живее, и я так ясно представил себе любезного А ^[*],¹⁰ идущего ко мне на встречу с трубкою и кричащего: ¹¹кого вижу? брат Рамзей в Берлине?¹¹ что руки мои протянулись¹² обнять его; но вместо моего дражайшего приятеля, который в сию минуту был от меня так далеко, чуть не обнял я мокрой женщины, сидевшей с нами в коляске. «Но как зашла к вам мокрая женщина?» Вот как. Солнце село, пошел дождь,

Н.М. Карамзин в молодости

И. Кант

¹³и вечер превратился в глубокую ночь.¹³ Вдруг коляска наша остановилась;¹⁴ Ширмейстер, сидевший с нами, выглянул и начал с кем-то бормотать; потом, оборотившись¹⁵ к нам, сказал: «Господа! позволите ли сесть в коляску одной честной женщине и доехать с нами до первого местечка, куда она идет с своим мужем? Дождь промочил ее насквозь, и она боится занемочь.» А хороша ли она? спросил Офицер, едущий в Империю. Теперь темно, отвечал Ширмейстер. — Пускай ее садится, сказал Офицер. Я то же сказал, и купец то же. Женщина взлезла к нам в коляску, и была подлинно очень мокра, так что мы пятились от нее как можно далее, боясь воды, ¹⁶которая текла¹⁶ с нее ручьями. Офицер вступил с нею в разговор, и узнал от нее, что она жена портного мастера, ¹⁷очень любит¹⁷ своего мужа, и с ним никогда не расстается; что они ужинали в гостях у своего дяди, зажиточного купца, который торгует заморскими товарами, и пошли домой пешком для того, чтобы наслаждаться приятностями вечера, никак не ожидав дождя; что она взяла у дяди книжку, жизнь Барона Тренка, в которой описываются самыя чудныя приключения, и все справедливыя; что дочь дяди их, которой минуло уже девятнадцать лет, однажды не спала целую ночь, читая эту книгу, а на другую ночь ¹⁸во сне увидела¹⁸ Тренка в цепях, и так закричала, что отец пришел к ней со свечею¹⁹ посмотреть, что с нею сделалось — и проч. и проч. ²⁰Вот все дело!²⁰

Но естьли я не найду его в Берлине! пришло мне вдруг на мысль — и в самую ту минуту встретилась нам коляска. Насилу мог я удержаться, чтобы не закричать: стой! Это верно он, думал я, это верно он! Прости! Приезжай благополучно в наше отечество, к своим друзьям! Ты увидишь ²¹моих любезных;²¹ увидишь, и не скажешь им ничего обо мне! — Между тем мы приехали на станцию.²² Я тотчас пошел к Почтмейстеру спросить, кто проехал в коляске. «Руской — купец из Риги», отвечал он. Тут я готов был вспрыгнуть от радости, что это был не наш А***.²³

В некотором расстоянии от Берлина начинается прекрасная алея из каштановых деревьев, и дорога становится лучше и веселее. О виде Берлина не льзя было мне судить потому, что беспрестанный дождь мешал видеть далеко вперед. ²⁴У ворот мы остановились. Сержант вышел из караульни нас допрашивать:²⁴ Кто вы? Откуда едете? За чем приехали в Берлин? Где будете жить? Долго ли здесь пробудете? Куда поедете из Берлина? ²⁵Судите о любопытстве здешнего Правительства! — Наконец мы въехали в улицу прекрасного Берлина, где я надеялся отдохнуть в объятиях сердечной приязни, рассказывать Рускому о России и другу о друзьях, говорить о наших веселых Московских вечерах и философских спорах!... Но судьба смеялась надо мной!²⁵

Коляска наша остановилась у почтового дома. Там прежде всего спросил я у Секретаря,²⁶ где живет А***? И что же? С хладнокровием, совсем противным моему нетерпению, отвечал он: «Его уже здесь нет!» — Его здесь нет? — «Нет, сударь», повторил он, и начал перебирать письма. — Где же он? — ²⁷«Во Франкфурте на Майне.²⁷ Подите к своему Священнику; ²⁸там лучше все узнаете.» —Я бросился на стул и готов был заплакать.²⁸ Секретарь взглянул на меня с улыбкою. Вы думали его

здесь²⁹ найти? спросил он. «Думал, государь мой, ³⁰думал!» и с сими словами я хотел итти вон.³⁰ «Постойте, сказал Секретарь: надобно осмотреть ваш чемодан.» ³¹То есть, надобно было взять с меня несколько грошей. — Вообразите друга вашего, идущего в самых горестных размышлениях по Берлинским улицам, в след за инвалидом, который нес чемодан мой! Ни огромные домы, ни многолюдство, ни стук карет не могли вывести меня из меланхолической задумчивости. Я сам себе казался жалким сиротою, бедным, нещастным, и единственно от того, что А*** не хотел меня дождаться в Берлине!³¹

«Жаль, жаль, государь мой — сказал мне Г. Блум, трактирщик Английского короля в Братской улице — жаль, что у меня нет теперь для вас места. ³²В доме моем заняты все комнаты.³² Вы, думаю, знаете, что к нашему Королю пожаловала³³ гостья, его сестрица. В Берлине будут праздники, и многие господа приехали сюда на это время. Поверите ли, что я ныне отказал уже десяти человекам?» — И так, Г. Блум — — «Вы из России приехали?» — Из России. И так — «У вас все войною занимаются?» — Да, Г. Блум, у нас война. И так мне остается — — «Послушайте: теперь только опросталась у меня одна комната, и вы можете занять ее. Что же у вас с Турками делается?» — Прикажите мне указать комнату; а после, естьли угодно — — «Очень хорошо! очень хорошо! Пойдемте, пойдемте!» Он привел меня в маленькую горенку с одним окном. «Не правда ли, что она очень хороша и очень уютна?» — Я доволен, Г. Блум. — Тут пришел ко мне фельдшер, парикмахер. Г. Блум от меня не выходил, беспрестанно говорил, и наконец мне же вздумал рассказывать, что у нас в России делается. Послушайте, Г. Блум, сказал я: это все писано к вам от первого числа Апреля по старому или по новому стилю. — «Как, государь мой!» — Как вам угодно, отвечал я, — взял трость и пошел со двора.³⁴

Человек рожден к общежитию и дружбе — сию истину живо чувствовало мое сердце, когда я шел к ³⁵Д***_; желая³⁵ найти в нем хотя часть любезных свойств нашего ³⁶А*, желая³⁶ полюбить его, и³⁷ говорить с ним со всею дружескою искренностию, свойственною моему сердцу! — Благодарю Судьбу! ³⁸Я нашел,³⁸ чего желал — нашел в Д* любезного, добродушного, искреннего человека. Он любит свое отечество, и я люблю его; он любит А***, и я люблю его; он сроден к откровенности, и я тоже: и так долго ли было нам познакомиться? Мы проговорили с ним до вечера, и он ³⁹захотел еще проводить меня.³⁹

Лишь только вышли мы на улицу, я должен был зажать себе нос от дурного ⁴⁰запаха: здешние каналы наполнены всякою нечистотою.⁴⁰ Для чего бы их не чистить? Не уже ли нет у Берлинцев обоняния? — ⁴¹Д*** повел меня⁴¹ через славную ⁴²Липовую улицу,⁴² которая в самом деле прекрасна. В средине посажены алеи⁴³ для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или⁴⁴ испарения лип истребляют нечистоту в воздухе — только в сей⁴⁵ улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В алеях,⁴⁶ которыя простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей.⁴⁷

Лишь только я в своей комнате расположился пить чай, пожаловал ко мне ⁴⁸Г. Блум с бумажкою в руках.⁴⁸ Вам надобно на это отвечать, сказал он.⁴⁹ Я увидел на бумаге⁵⁰ те вопросы, которые делали мне при въезде в город, с прибавлением одного: в какия ворота вы въехали? Они⁵¹ напечатаны, и мне надлежало под каждым писать⁵² ответ. ⁵³Боже мой! какая осторожность! Разве Берлин в осаде? — Г. Блум объявил мне с важным видом, что завтра Берлинская публика узнает через газеты о моем приезде!⁵³

Ныне поутру ходил я с Д*** осматривать город. Его по справедливости можно назвать прекрасным; ⁵⁴улицы и домы очень хороши.⁵⁴ К украшению города служат также большия площади: Вильгельмова, Жандармская, Денгофская и пр. На первой стоят четыре большия мраморныя статуи славных Прусских Генералов: Шверина, Кейта, Винтерфельда и Зейдлица. Шверин⁵⁵ держит в руке знамя, с которым он, в жарком сражении под Прагою, бросился на неприятеля, закричав своему полку: дети! за мной! Тут умер он смертию Героя, и Король сожалел ⁵⁶о сем искусном и храбром Генерале более,⁵⁶ нежели о потере двадцати тысяч воинов. — Фридрих, приняв Кейта в свою службу, сказал: я много выиграл. Фридрих знал людей, и Кейт оказал ему важный услуги. — Говорят, что Граф Петр Александрович Румянцев похож на Винтерфельда. Я не имел щастия видеть нашего Задунайского героя, и потому не мог искать сего сходства в хладном мраморе, изображающем Винтерфельда. — Зейдлиц был любимец Королевской, пылкой, отважный воин. Отдавая справедливость его достоинствам, осуждают⁵⁷ в нем некоторыя слабости, и говорят, что оне были причиною безвременной⁵⁸ смерти его. Он умер не на поле чести, а на одре мучительной болезни. Король⁵⁹ тужил о нем, как о своем любимце.⁶⁰ — Таким образом Фридрих хотел во мраморе предать векам память своих полководцев. Юный воин, смотря на их изображения, чувствует желание подражать Героям, и жить⁶¹ в памяти потомства.⁶² Я сам люблю рассматривать памятники славных людей, и представлять⁶³ себе дела их. — На так называемом длинном мосту, через реку Шпре, стоит из меди вылитый монумент Фридриха Вильгельма Великого. Когда Руския войска ⁶⁴пришли сюда,⁶⁴ то некоторые из солдат в забаву рубили его тесаками. Мне показывали ⁶⁵сии знаки,⁶⁵ которые ⁶⁶ возбуждают в Берлинцах неприятное воспоминание.⁶⁶

⁶⁷Мы прошли⁶⁷ в Королевскую библиотеку. Она огромна — и вот все, ⁶⁸что могу сказать о ней! Более всего⁶⁸ занимало меня ⁶⁹богатое анатомическое сочинение⁶⁹ с изображениями всех частей ⁷⁰человеческого тела.⁷⁰ Покойный Король заплатил за него⁷¹ 700 талеров. Есть довольно восточных рукописей, на которыя я только взглянул. Показывали мне еще Лютеров Немецкой манускрипт; но я почти совсем не мог разобрать его, не читав никогда рукописей того века. — Книги давать на дом запрещено; однакожь известный человек, ⁷²задобрив деньгами помощника Библиотекарского,⁷² может иметь⁷³ некоторыя. Таким образом Д** взял для меня Николаево описание Берлина, которое хотелось мне просмотреть. Библиотекою управляет ныне Г. Доктор Бистер, который и живет в сем большом доме.⁷⁴

За столом у Господина Блума сидело человек тридцать: Офицеров, купцов⁷⁵ и важных Саксонских Баронов, приехавших в Берлин на праздники. Теперь все готовится⁷⁶ ко встрече Штатгальтерши, которая послезавтра будет сюда из Потсдама вместе с Королем. Об этом только и говорят; да о разбойниках, которые близь Ораниенбурга разбили⁷⁷ почту. — ⁷⁸Ввечеру Д*** водил меня в зверинец.⁷⁸ Он простирается от Берлина до Шарлотенбурга, и состоит из разных ⁷⁹алей: одне⁷⁹ идут во всю длину его, другия поперег, иныя вкось и перепутываются: славное⁸⁰ гульбище! Долго искал я ⁸¹того места, о котором⁸¹ некогда наш А*** писал ко мне следующее: «Я нашел в зверинце длинную алею, состоящую из древних сосн; мрачность и непременяющаяся зелень дерев производят в душе некоторое священное благоговение. Не забуду я одного утра, когда, гуляя⁸² в зверинце один, и предавшись стремлению своего воображения, которое, как известно тебе, склонно к пасмурным представлениям, вступил я нечаянно в сию⁸³ алею. До того⁸⁴ места освещало меня лучезарное солнце; но вдруг⁸⁵ исчез весь свет. Я поднял глаза, и увидел перед собою ⁸⁶сей путь мрачности.⁸⁶ Только вдали при выходе виден был свет. Я остановился и долго глядел. Наконец одна мысль пробудила меня...⁸⁷Не есть ли — думал я — не есть ли тьма сия изображение твоего состояния, когда ты, разлучившись с телом, вступишь в неизвестный тебе путь? Мысль сия так во мне усилилась, что я уже представил себя облегченного от земного бремени, идущего к оному вдали светящемуся свету, и — — с того⁸⁸ времени всякой раз, когда бываю в зверинце, захожу туда,⁸⁹ и часто поминаю тебя.» Любезный меланхолик! я сам думал о тебе, ⁹⁰вступая в сию алею,⁹⁰ и стоял, может быть, точно на том месте, где ты обо мне думал. Может быть, ты опять здесь стоять будешь, но я буду далеко, далеко от тебя! —

В зверинце много кофейных домов. Мы заходили в один из них, чтобы утолить жажду белым пивом, которое мне очень не полюбилось. — Сад Принца Фердинанда, в которой мы прошли из зверинца, отворен для всех порядочно-одетых людей. Я не взял бы тысячи таких садов за зверинец. Тут прогуливался⁹¹ сам Принц, и с ⁹²угрюмым видом⁹² отплатил нам поклон. — Бьет час.

<15>

Июля 1.

Ныне по утру, побывав у Господина М**, к которому было у меня письмо ¹от Князя Д**, я виделся с известным Николаем, Автором и книгопродавцем, живущим¹ в той же улице, где я живу, т. е. в Brüderstrasse. Он встретил меня с такою ловкостию, с такою учтивостию, какой бы не льзя было ожидать от Немецкого Ученого и книгопродавца. «Вас знают и в России, сказал я ему: знают, что Немецкая Литтература ²обязана

вам частию своих успехов.² Приехав в Берлин, спешил я видеть³ друга Лессингова и Мендельзонова.» — ⁴Благодарю вас,⁴ отвечал он с улыбкою, и посадил меня на софе. С путешественником всего ближе говорить о путешествиях: и так, услышав, что я еду в Швейцарию, начал он говорить со мною о тех удовольствиях, которыя можно иметь в этой⁵ примечания достойной земле, где он сам был ⁶за несколько лет перед сим. Но скоро⁶ обратил я разговор на Берлинской Иезуитизм. Надобно знать, что с некоторого времени начали писать в Германии — или, лучше сказать, в Берлине, и Николай первый подал к тому мысль — будто есть тайные Иезуиты, которые всеми силами стараются снова ⁷овладеть Европою;⁷ будто Каллиостро и подобные суть их Миссионеры, ⁸которые обольщая⁸легковерных людей пышными обещаниями, порабощают⁹ их власти тайных Иезуитских начальников и проч. и проч. С сего времени стали везде искать скрытых Иезуитов: между Учеными и неучеными, между Пасторами и солдатами. В сочинениях некоторых Писателей нашли что-то Иезуитское. Началась ужасная война, и Берлинской журнал, издаваемый Бистером и Гедике, ¹⁰избран был в театр сей войны.¹⁰ С Иезуитизмом слили в одно Католицизм; доказывали, что тот и тот из известных Протестантских Ученых тайно приняли Католическую Религию; что они опасные люди, и проч. Те, которых наименовали, рассердились и начали браниться или отбраниваться, доказывая, что Берлинцы бредят. Все это еще ¹¹и ныне продолжается.¹¹ Вот что сказал мне Николай:

«Известно, что Иезуиты имели везде связи; что у них были свои банки, свои банкиры. ¹²Общество их хотя и называло Папу своим покровителем,¹² но цель его была тайная, и сокрывалась во внутренности Ордена.¹³ Папа, лишив Орден своего покровительства, мог ли уничтожить существо его? Мог ли заставить внутренних начальников, или хранителей тайны, отказаться от их¹⁴ цели? Не уже ли ¹⁵закрылись все тайные каналы, через которые они действовали? Не уже ли¹⁵ исчезли все банки их? — Я предложил свои чаяния, и хотел только возбудить внимание к сему предмету. Гипотеза моя, казалось, могла изъяснить некоторыя явления наших времен. — Что принадлежит до Католицизма, то всякой Протестант имеет причину не желать его распространения. Мы, слава Богу! можем обо всем рассуждать, можем пользоваться своим разумом; но дух Католицизма не терпит никакой свободы в умствованиях, и налагает цепи на разум. Естьли вы читаете книги, выходящие в Германии, то конечно заметили великую розницу¹⁶ между теми, которыя печатаются ¹⁷в Протестанских и Католических землях:¹⁷ где более просвещения?» — Все это очень хорошо, сказал я; но за чем ¹⁸ с такою жестокостию писать против некоторых почтеннейших мужей Германии, для того единственно,¹⁹ что они сомневаются в существовании тайных Иезуитов, и в том, чтобы Католики могли ныне быть опасны Протестантам? Признаться вам, я не мог без досады читать колкого ответа Доктора Бистера Господину Гарве, одному из первых ваших Философов, который с такою скромностию предложил свои сомнения. — «Однакож Гарве, отвечал Николай, ²⁰переменил свои мысли; ²⁰ мы с ним нарочно для этого виделись. ²¹He надобно думать,²¹ чтобы Католики ²²совсем перестали ныне²² стараться обращать

Протестантов в свое исповедение. Известно учение их Церкви, что вне ея нет спасения: и так они, по некоторому человеколюбию, хотят распространить ея область. Одним словом, осторожность была нужна. — Впрочем всякой отвечает за себя.²³ Естьли некоторые зашли слишком далеко, я не виноват. Только во многом нас хотят криво толковать: к чему Штарк^[*] и подобные имеют свои причины. Правда, что дело, делаемое с добрым намерением, может иметь некоторыя худыя следствия; но естьли оно имеет несравненно более добрых, то не льзя не назвать его хорошим²⁶ делом». — Завтра едет Николай к водам. Путешествие есть для меня лекарство, сказал он. ²⁷Я записал ему на карточке свое имя, и пожелал щастливого пути.²⁷ Потом он также учтиво проводил меня, как встретил. — Жаль, что он едет. Я хотел бы еще²⁸ поговорить с ним о некоторых вещах в досужные для него часы. Признаться, сердце мое не может одобрить тона, в котором Господа Берлинцы пишут. Где искать терпимости, естьли самые Философы, самые просветители — а они так себя называют — оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они? Тот есть для меня истинный Философ, кто со всеми может ужиться в мире; кто любит ²⁹и несогласных с его образом мыслей.²⁹Должно показывать заблуждения разума человеческое с благородным жаром, но без злобы. Скажи человеку, что он ошибается, и почему; но не поноси сердца его, и не называй его безумцем. Люди, люди! под каким предлогом вы себя не мучите! — Лафатер есть один из тех, которых Берлинцы бранят при всяком случае; и естьли он у них не совершенный Иезуит, то по крайней мере великой мечтатель. Я к Лафатеру не пристрастен, и обо многом думаю совсем не так, как он думает; однакожь уверен, что его Физиогномические Фрагменты ³⁰будут читаемы ³⁰ и тогда, когда забудут, что жил на свете почтенный Доктор Бистер. Но оставим их. — Что принадлежит до Николаевой наружности, то в ней хотя и нет ничего ³¹особенного, привлекательного,³¹ однакожь есть что-то почтенное. Он высок, худощав, смугл. Лафатер в Физиогномике своей говорит, что высокой лоб его показывает весьма рассудительного человека.

У Г. Блума живет один молодой Шведской купец. Ныне, когда мы сидели за столом, пришел к нему Секретарь их Посольства, и вызвал его. Минут через пять возвратился наш Швед с веселою улыбкою, и объявил всему столу, что Шведы в одном деле одержали верх над Рускими. Секретарь Датского Посольства, который тут же обедал, начал смеяться над его патриотическою ревностию. Прусские Офицеры хотели знать подробности дела, но Швед сам не знал их. Да еще верить ли вашей победе? ³²сказал Датчанин: ³³мы будем ждать³³ подтверждения. Какого подтверждения! закричал Швед: я вам ручаюсь. Датчанин смеялся, а Швед горячился. Между тем Г. Блум, ³⁴подошедши ко мне,³⁴ крайне ³⁵упрашивал меня³⁵ не входить в разговор. «За чем вам тут мешаться? Вы видите, что

Швед очень горяч. Сохрани Боже, естьли бы что нибудь вышло у вас с ним в моем доме!» Я уверял его, что ссоры у нас не будет; но после стола не мог утерпеть, чтобы не подойти к Шведу и не вступить с ним в разговор. Г. Блум тотчас подлетел к нам, ³⁶и посматривал то на меня, то на него, будучи готов затушить огонь при первом его воспылании.³⁶ Однакожь мы довольно спокойно разговаривали. Швед был в России, и по мундиру моему тотчас узнал, что я Руской. ³⁷При начале войны меня выслали из Петербурга,³⁷ сказал он, хотя мне очень хотелось ³⁸пожить там.³⁸ Жалуйтесь на своего Короля, отвечал я, который объявил нам войну без всякой справедливой причины. Тут Блум дернул меня за полу, боясь, чтобы Швед не рассердился; но он с улыбкою сказал: Короли поступают не по тем правилам, ³⁹которыя для нас, частных людей, должны быть законом.³⁹ «Это говорит Фридрих», сказал⁴⁰ сквозь зубы Прусской Майор, сидевший за столом. Тут пришел ко мне Д***, и Г. Блум был очень рад, что я убрался в свою комнату. Он боялся поединка.⁴¹

После обеда был я в Гарнизонной церкви, и видел монументы и портреты славных воинов. Там Клейст подле Шверина и Винтерфельда, любезный Клейст, бессмертный певец Весны, герой и патриот. Знаете ли вы конец его? В 1759 году, в жарком сражении при Куммерсдорфе, командовал он баталионом, и ⁴²взял три батареи.⁴² У правой руки отстрелили у него два пальца: он взял шпагу в левую. Пулею прострелили ему левое плечо: он взял шпагу опять в правую руку. В самую ту минуту, как ⁴³храбрый Клейст⁴³ уже готов был лезть на четвертую батарею,⁴⁴ картеча раздробила ему правую ногу. Он упал и закричал своим солдатам: Друзья! не покиньте Короля!⁴⁵ Наехали козаки, раздели Клейста и бросили в болото.⁴⁵ Кто не подивится тому, что он в сию минуту смеялся от всего сердца над странною физиогномиею и ухватками одного козака, который снимал с него платье? Наконец от слабости заснул он так покойно, как бы в палатке. Ночью нашли его наши гусары, вытащили на сухое место, положили близь⁴⁶ огня на солому, ⁴⁷и закрыли плащем.⁴⁷ Один из них хотел всунуть ему в руку несколько талеров;⁴⁸ но как он не принял сего подарка, то гусар с досадою бросил⁴⁹ деньги на плащ и ускакал⁵⁰ с своими товарищами. ⁵¹Поутру увидел Клейст⁵¹ нашего Офицера, Барона Бульдберга, и сказал ему ⁵²свое имя.⁵² Барон тотчас отправил его во Франкфурт. Там перевязали ему раны, и он спокойно⁵³ разговаривал с Философом Баумгартеном, некоторыми Учеными и нашими Офицерами, которые посещали его. Через несколько дней умер Клейст⁵⁴ с твердостию Стоического Философа. Все наши Офицеры присутствовали на его⁵⁵ погребении. Один из них, ⁵⁶видя, что на гробе у него⁵⁶ не было шпаги, положил свою, сказав: у такого храброго Офицера должна быть ⁵⁷шпага и в могиле?⁵⁷ — Клейст есть один из любезных моих Поэтов. Весна не была бы для меня так прекрасна, естьли бы Томсон и Клейст не описали мне всех красот ея.

<16>

Июля 2.

Ныне¹ приехал сюда Король с своею гостьею, Штатгальтершею. Не можете вообразить, что за² пышная была ей встреча!³ Все граждане ⁴ стояли в ружье, и никакая⁴ сорочья стая не может так пестриться, как пестрился этот⁵ фрунт. Офицеры отличались от рядовых только тем, что у них косы привиты были гораздо круче. В ожидании Штатгальтерши тянули они всем фрунтом водку, и так неосторожно, что некоторые стукались лбами. Капитаны ходили и увещевали своих сограждан отмахнуть на караул мастерски. «И конечно, конечно! кричали они: мы не ударим себя лицом в грязь.» Не льзя было не смеяться этому фарсу. — Купцы, все в красных кафтанах, под начальством⁶ одного банкира, выезжали встречать Штатгальтершу за город. — И за то, что я посмеялся над Берлинскими гражданами и взглянул на Штатгальтершу и Прусского Короля, вымочил меня дождь. Теперь начнутся здесь пиры.⁷ — Иду в Театр.

В 10 часов ночи. Давно уже не был я так приятно растроган, как ныне в Театре. Представляли Драму: ⁸Ненависть к людям и раскаяние,⁸ сочиненную Господином Коцебу, Ревельским жителем. ⁹Автор осмелился вывести на сцену жену неверную, которая, забыв мужа и детей, ушла с любовником; но она мила, нещастлива — и я плакал как ребенок, не думая осуждать сочинителя. Сколько бывает в свете подобных историй!... Коцебу знает сердце. Жаль только, что он в одно время заставляет зрителей и плакать и смеяться! Жаль, что не имеет вкуса или не хочет его слушаться! Последняя сцена в пиесе несравненна. — Г. Флек⁹ играет ролю мужа¹⁰ с таким чувством,¹¹ что каждое слово его ¹²доходит до сердца.¹² По крайней мере ¹³я еще не видывал такого Актера.¹³ В нем ¹⁴соединены великия природныя дарования с великим искусством.¹⁴Гж. Унцельман представляет жену¹⁵ очень трогательно. В игре ея обнаруживается какая-то нежная томность, которая делает ее любезною¹⁶ для зрителя. — Я думаю,¹⁷ что у Немцов не было бы таких Актеров, естьли бы не было у них Лессинга, Гете,¹⁸ Шиллера и других Драматических Авторов, которые с такою живостию представляют в Драмах своих человека, каков он есть, отвергая¹⁹ все излишния украшения, или Французския румяны, которыя человеку с естественным²⁰ вкусом не могут быть приятны. Читая Шекспира, ²¹читая лучшия Немецкия Драмы,²¹ я живо воображаю себе, ²²как надобно играть Актеру, и как что произнести;²² но при чтении Французских Трагедий редко могу представить себе, ²³как можно в них играть Актеру хорошо, или так, чтобы меня тронуть.²³ — Вышедши из Театра, обтер я на крыльце последнюю сладкую слезу. Поверите ли, друзья мои, что нынешний вечер причисляю я к щастливейшим вечерам моей жизни? И пусть теперь доказывают мне, что ²⁴Изящныя Искусства²⁴ не имеют влияния на щастие наше! Нет, я буду всегда благословлять их действие, пока сердце будет биться в груди моей — пока будет оно чувствительно!

<17>

Июля 4.

¹Вчера в шесть часов утра¹ поехали мы с Д* верхом в Потсдам. ²Ничего нет скучнее этой дороги: везде² глубокой песок, и никаких занимательных предметов в глаза не попадается. Но вид Потсдама, а особливо Сан-Суси, очень хорош. Мы остановились в трактире, не доезжая до городских ворот, и заказав³ обед, пошли⁴ в город. У ворот записали наши имена; однакожь в рассуждении допросов ныне нет уже такой строгости, как прежде. Покойный Король, живучи⁵ в Потсдаме, хотел знать обо всех приезжих. — На парадном месте против дворца, ⁶украшенном колоннадами,⁶ училась гвардия: прекрасные люди, прекрасные мундиры! Вид дворца со стороны сада очень хорош. Город вообще прекрасно выстроен; ⁷в большой, так называемой⁷ Римской улице много великолепных домов, строенных⁸ отчасти по образцу огромнейших Римских палат, ⁹ и на собственныя деньги покойного Короля: он дарил⁹ их, кому хотел. Теперь¹⁰ сии огромный здания пусты,¹¹ или занимаются солдатами. Жителей очень мало: ¹² причиною то,¹² что нынешний Король совсем оставил сей город, предпочитая ему Шарлотенбург. Не для того ли противен ему Потсдам, что он, будучи Принцом, имел там много неудовольствий и досад? Вообразите, что целый дом в два этажа ¹³ можно нанять там за пятьдесят рублей ¹³ в год; да и то нанимать не кому. На дверях больших домов висят солдатския сумы, камзолы и проч. Коротко сказать, Потсдам ¹⁴ кажется таким городом, из которого жители удалились,¹⁴ слыша о приближении неприятеля, и в котором остался только гарнизон для его защиты.¹⁵ Не можете вообразить,¹⁶ как печален сей вид пустоты!¹⁷

В Потсдаме есть Руская церковь под надзиранием старого Руского солдата, которой живет там со времен царствования Императрицы Анны. Мы насилу могли сыскать его. Дряхлой старик сидел на больших креслах, и слыша,¹⁸ что мы Руские, протянул к нам руки, и дрожащим голосом сказал: Слава Богу! Слава Богу! Он хотел сперва говорить с нами по Руски; но мы с трудом могли разуметь друг друга. Нам надлежало повторять почти каждое слово; а что мы с товарищем между собою говорили, того он никак не понимал, и даже не хотел верить, чтобы мы говорили по-Руски. «Видно, что у нас на Руси язык очень переменился, сказал он: или я, может быть, забываю его.» И то и другое правда, отвечали мы. «Пойдемте в церковь Божию, сказал он, и помолимся вместе, хотя ныне и нет праздника.» Старик насилу мог передвигать ноги. Сердце мое наполнилось благоговением, когда отворилась дверь в церковь, где столько времени царствует глубокое молчание, едва перерываемое слабыми вздохами и тихим голосом молящегося старца, который по Воскресеньям приходит туда читать святейшую из книг, приготовляющую его к блаженной вечности. В церкви все чисто. Церковная утварь и книги хранятся в сундуке. От времени до времени старик перебирает их с молитвою. «Часто

от всего сердца, сказал он, сокрушаюсь я о том, что ¹⁹по смерти моей, которая от меня конечно уже не далеко, не кому¹⁹ будет смотреть за церковью.» — С полчаса пробыли мы в сем священном месте;²⁰ простились с почтенным стариком и пожелали ему — тихой смерти.

После обеда ²¹были мы²¹ в Сан-Суси. Сей увеселительный замок лежит на горе, откуда можно видеть город со всеми окрестностями: что составляет весьма приятную картину. Здесь жил не Король, а Философ Фридрих — не Стоической и не Циник — но Философ ²²любивший удовольствия и находивший их²² в Изящных Искусствах и Науках. Он хотел соединить здесь простоту с великолепием. Дом низок и мал; но, взглянув на него, всякой назовет его прекрасным. Внутри комнаты отделаны²³со вкусом и богато. В круглой мраморной зале надобно удивляться колоннам, живописи и прекрасно-набранному полу. Комната, где Король беседовал с мертвыми и живыми Философами, убрана вся кедровым деревом. С горы, срытой уступами (которые один другой закрывают, так, что взглянув снизу вверх, видишь только одну зеленую гладкую гору) сошли мы в приятный сад, украшенный мраморными фигурами и группами. Здесь гулял Фридрих с своими Вольтерами и Даланбертами.²⁴ Где ты теперь? думал я. Сажень земли вместила прах твой. Любезныя ²⁵места твои,²⁵ для украшения которых призывал ты лучших художников, теперь осиротели и пусты. — Из сада прошли мы в парк, где встречается глазам Японской домик на левой стороне главной алей; а далее, перешедши через каменной мост, видишь на обеих сторонах прекрасные храмики. Мы прошли к новому дворцу, построенному покойным Королем со всею царской пышностию. Внутренность еще великолепнее внешности; и дивясь богатству, дивишься и вкусу, который виден в уборе комнат. Более шести миллионов талеров стоил Королю сей дворец. — Правда, я был тут не в таком расположении, в каком надобно рассматривать пышныя произведения искусств. Кровь моя волновалась, голова болела, и я насилу мог ходить. Оставив²⁶ дворец, поехали мы назад в город, ²⁷чтобы отдохнуть несколько в том трактире, где обедали.²⁷

День склонялся к вечеру, и надобно было думать о возвращении. Вода с вином освежили меня, и мы поехали²⁸ назад в Берлин по Шарлотенбургской дороге. Мне хотелось видеть сей городок. Товарищ мой тут не езжал; но все уверяли нас, что нам не льзя сбиться с дороги. Чем далее ²⁹ехали мы,²⁹ тем хуже мне становилось. Раз шесть сходил я с лошади и отдыхал на траве. Ночь застала нас в большом лесу. Наконец я так ослабел, что не мог ни ехать, ни итти пешком, и как полумертвый лежал под деревом с закрытыми глазами. В лесу царствовала глубокая тишина. Товарищ мой стоял подле меня, держа обеих лошадей, ³⁰и горевал, не зная, как мне помочь. Одним словом, нас можно было в эту минуту изобразить на одном из тех эстампов, которыми украшаются модные романы! Д** вздумал-было искать³⁰ по близости какого нибудь селения, нанять телегу и везти меня в Берлин; но как же было ³¹остаться мне одному,³¹ ночью, в лесу и в такой слабости? ³²Пруссия не Аркадия, и наш век не золотой: меня могли ограбить, а со мною было все мое богатство. Наконец, через час, я встал,³² и пожав руку у моего любезного³³

товарища, сказал ему, что мне лучше. С версту³⁴ прошли мы пешком, и сели³⁵ на лошадей. Смертельная жажда томила меня, и за стакан воды отдал бы я половину своих червонцев. Шарлотенбург был от нас еще не близко. Несколько раз надеялись³⁶ мы видеть его, подъезжали и видели — лес и мрак. Наконец приехали в город; и с жадностию, какой еще никогда в жизни своей не чувствовал, лил я в себя холодную воду. До Берлина оставалась одна миля. Мне хотелось как нибудь добраться до места и мы въехали в алею зверинца. Луна взошла над нами; ясной свет ея разливался по зелени листьев; тихой и чистой воздух упитан был благовонными испарениями лип. И я мог жаловаться в сии минуты — тогда, как мать Природа дышала ароматами вокруг меня? ³⁷Эта ночь оставила во мне какия-то романическия, приятныя впечатления.³⁷ — Городския ворота были уже затворены; однакожь нас впустили.

Ныне поутру встал я ³⁸совершенно здоров,³⁸ оделся и поехал к Господину M**. Он повез меня к Формею, Секретарю Берлинской Академии, который принял ³⁹нас ласково.³⁹ Сей старик все еще бодр и весел. Он читал нам письмо, полученное им из П* от своего родственника, который всякую неделю пишет к нему, и не щадя бумаги. «Не поверите, с каким удовольствием я все это читаю!» сказал он. Г. Формей был знаком с Вольтером, и рассказывал нам некоторые анекдоты касательно до его пребывания в Берлине. — В следующий Четверток будет собрание в Берлинской Академии, в которое угодно было Господину Формею пригласить меня. ⁴⁰Мы поехали⁴⁰ к зятю его, Господину М***, Профессору, содержателю большого пансиона⁴¹ и также Члену Академии. Он показывал нам минеральный кабинет и библиотеку сестры покойного Короля, состоящую из Французских, Английских, Италиянских и Немецких книг — ⁴²Философов, Историков и Поэтов. — После обеда я был у Графа Н**: об нем ни слова! Говорят, что он в старину имел имя остроумного человека в свете. Австрийский Посол, Князь Р*, бывший у него в гостях, казался мне ласковее хозяина.

Я поехал в Оперу.⁴² Оперный дом велик и очень хорош. Тут видел я всю Королевскую фамилию и Штатгальтершу с дочерью. Играли Оперу Медею, в которой пела Тоди. Я слышал эту⁴³ славную певицу еще в Москве, и скажу — может быть к стыду своему — что ея пение мало трогает мое сердце. Для меня не приятно⁴⁴ видеть напряжение, с которым она поет. Впрочем, будучи только любителем музыки, не могу ценить искусства ея. Что принадлежит до декораций, то оне были великолепны.⁴⁵

<18>

Июля 5.

Ныне был я у старика Рамлера, Немецкого Горация. Самый почтенный Немец! Ваши сочинения, сказал я ему, почитаются у нас классическими. ¹Ему приятно было слышать,¹ что и в России читают его стихи и знают их цену. Рамлер напитался духом древних, а особливо Латинских Поэтов. В Одах его есть истинные восторги, высокое парение мыслей и язык вдохновения. Только иногда присвоивает он себе и чужие восторги, и заимствует² огонь у Горация ³или других древних Поэтов³ — правда, всегда искусным образом. Теперь он уже прожил век Поэзии. В новых его пиесах надобно удивляться круглости, чистоте и гармонии, ⁴т. е. искусству его в механизме стихотворства;⁴ но в них нет уже пиитического жара, который всегда с летами проходит. Кажется, что он сам это чувствует, и потому ныне мало сочиняет. Главное его упражнение с некоторого времени состоит в переводах Римских Поэтов, в которых почти всегда соблюдает⁵ меру оригинала. Сии пиесы, печатаемые в Берлинском Журнале, могут служить примером в искусстве переводить. «Теперь, сказал он мне, принялся я за Марциала. Только немногия из его эпиграмм⁶ были до сего времени ⁷известны на Немецком языке.⁷ Сам Лессинг перевел некоторыя, не упоминая Марциалова имени.» — Еще при жизни Геснеровой начал он перекладывать в стихи его Идиллии. «Я подражаю Сократу — писал он к Автору, своему другу — который в старости своей перелагал в стихи Езоповы басни.» Искусные Критики не довольны ⁸трудом его.⁸ Легкость и простота Геснерова языка, говорят они, пропадает в экзаметрах. К тому же в Идиллиях Швейцарского Теокрита есть какая-то гармония, которая не уступает гармонии стихов. Но Рамлер думает, и мне сказал, что Геснеровы Идиллии были единственно ⁹ потому несовершенны, что Автор писал их не экзаметрами. — Стихи свои, еще в рукописи, читает он одной¹⁰ приятельнице, которая, не будучи ученою, имеет природное нежное чувство изящного. «Иногда, сказал он мне, я ¹¹спорю с нею,¹¹ когда она находит что нибудь противное в моих сочинениях.¹²Говорите, что хотите, отвечает она: я не могу опровергать вас, но остаюсь при своем чувстве. Наконец, подумав хорошенько, нахожу, что она права, и винюсь перед нею.» — Мне пришла ¹³на мысль Аспазия, которой Афинские певцы отдавали на суд свои творения;¹⁴ ушам ея верили они более, нежели своим — и я думаю, что женщины вообще могут чувствовать ¹⁵некоторыя красоты Поэзии живее мущин.¹⁵ — Рамлер восстает против Греческих митологических имен, которыя Граф Штолберг, Фос и другие удерживали в своих переводах. Мы уже привыкли к Латинским, говорит он: начто переучивать нас без всякой нужды? — Он очень любит Театр, и все, что я слышал от него об искусстве представления, мне очень полюбилось. Славный Экгоф утверждал, что Актеру не надобно чувствовать для того, чтобы хорошо играть; естьли не ошибаюсь, то и Энгель в своей Мимике то же говорит: но

Рамлер думает противное, и кажется, справедливее их. В разговоре о Лейпцигских Ученых упомянул я о Вейсе. «Вейсе лучший друг мой», сказал он, и указал мне на стене портрет его. — Наконец я простился с ним, и он на память подарил мне Оду, сочиненную им нынешнему Королю, или, лучше сказать, кантат, выбранный из псалмов. — Рамлер высок, худощав, долгонос; говорит ¹⁶отборно и протяжно.¹⁶

¹⁷Ныне представляли¹⁷ Дон Карлоса, Шиллерову Трагедию. Нещастная любовь Принца к его мачихе Елисавете, которая прежде была его невестою, есть содержание сей Трагедии. Характер Короля Филиппа II, о котором История говорит столько ¹⁸худого и доброго; который, для истребления ереси, проливал кровь человеческую, но услышав¹⁸ о погибели флота своего, рассеянного ветром и разбитого Англичанами, равнодушно сказал: Я послал его против Англичан, а не против ветров: буди воля Божия! и сие нещастие перенес с твердостию Героя — сей характер изображен ¹⁹с великим искусством.¹⁹ Благородный и пылкий в страстях своих Дон Карлос трогает зрителя до глубины сердца. Великодушный²⁰Маркиз Поза, друг Принцов, пробуждающий в нем ревность к добродетели и к героическим²¹ делам, которую усыпила²² нещастная страсть, представлен Автором в пример истинно-великого мужа. Есть трогательныя²³ и ужасныя сцены. — Короля играл Флек, и я еще более уверился в том, что он великой Актер. Маттауш, молодой человек,²⁴ представлявший Дон Карлоса, ²⁵довольно хорошо²⁵ выражал живость и пылкость Принцова характера. К тому же он очень недурен собою. Что принадлежит до роли Маркиза Позы, то Унцельман играл ее как-то ²⁶очень бездушно.²⁶ Ему гораздо свойственнее²⁷ представлять в ²⁸Ненависти к людям²⁸ старого Генерала, который от скуки ²⁹бьет мух,²⁹ нежели важного Маркиза Позу. Ролю Королевы играла очень слабо какая-то молодая Актриса. Гж. Унцельман трогательно³⁰ представляла молодую Принцессу, влюбленную в Принца. — Сия Трагедия есть одна из лучших Немецких драматических пиес, и вообще прекрасна. Автор пишет в Шекспировом духе. Есть только слишком фигурныя выражения (так как и у самого Шекспира), которыя хотя и показывают остроумие Автора, однакожь в Драме не у места.

<19>

Берлин, Июля 6.

Веди меня к Морицу, сказал я ныне поутру наемному своему лакею. — «А кто этот Мориц?» — Кто? Филипп Мориц, Автор, Философ, Педагог, Психолог. — — «Постойте, постойте! Вы мне много насказали; надобно поискать его в календаре под каким нибудь одним именем. И так (вынув из кармана книгу) и так он Философ, говорите вы? Посмотрим.» — Простодушие сего доброго человека, который с важностию переворачивал

листы в своем всезаключающем календаре, и непременно хотел найти в нем роспись Философов, заставило меня смеяться. Посмотри его лучше между Профессорами — сказал я — пока еще число любителей мудрости не известно в Берлине. — Карл Филипп Мориц, живет в — — «Пойдем же к нему.»

Я имел великое почтение к Морицу, прочитав его Anton Reiser^[*] весьма любопытную¹ психологическую книгу, в которой описывает он собственныя свои приключения, мысли, чувства,² и развитие душевных своих способностей. Confessions de J.J. Rousseau, Stillings Jugendgeschichte^[**] и Anton Reiser, предпочитаю я всем систематическим Психологиям в свете.

Человеку с живым чувством и с любопытным духом трудно ужиться на одном месте; неограниченная деятельность души его требует всегда новых предметов, новой пищи. Таким образом Мориц, накопив от Профессорского дохода своего несколько луидоров, ездил в Англию, а потом в Италию, собирать новыя идеи и новыя чувства. Подробное и, можно сказать, оригинальное описание первого путешествия его, которое издал он под титулом Reisen eines Deutschen in England,^[***] читал я с великим удовольствием. О путешествии его по Италии, откуда он недавно возвратился, Немецкая Публика еще ничего не знает.

Я представлял себе Морица — не знаю, по чему — стариком;³ но как же удивился, нашедши в нем еще молодого человека лет в тридцать, с румяным и свежим лицом! — «Вы еще так молоды, сказал я, а успели уже написать столько прекрасного!» Он улыбнулся.⁴ — Я пробыл у него час, в которой мы перебрали довольно разных материй.

«Ничего нет приятнее, как путешествовать, говорит Мориц. Все идеи, которыя мы получаем из книг, можно назвать мертвыми в сравнении с идеями очевидца. — Кто хочет видеть просвещенный народ, который посредством своего трудолюбия дошел до высочайшей степени утончения⁵ в жизни, тому надобно ехать в Англию; кто хочет иметь надлежащее понятие о Древних, тот должен видеть Италию.» — Он спрашивал меня о нашем языке, о нашей Литтературе. Я должен был прочесть ему несколько стихов разной меры, которых гармония казалась⁶ ему довольно приятною. «Может быть придет такое время, сказал он, в которое мы будем учиться и Рускому языку; но для этого надобно вам написать что нибудь превосходное.» Тут невольный вздох вылетел у меня из сердца. Всем новым языкам предпочитает он Немецкой, говоря, ⁷что ни в котором из них нет столько значительных слов, как в сем последнем.⁷ Надобно сказать, что Мориц есть один из первых знатоков Немецкого языка, и что, может быть, никто еще не разбирал его так философически, как он. Весьма любопытны небольшия его пиесы Über die Sprache in psychologischer Rücksicht,^[****] которыя сообщает он в своем

Психологическом Магазине. — «Нам должно всегда соединенными силами искать истины, говорит он: она укрывается от уединенного искателя, ⁸и утомленному Философу часто призрак истины кажется истиною.»⁸ Мориц в ссоре с Кампе, славным Немецким Педагогом, который⁹ в Ведомостях разбранил¹⁰ его за то, что он вышел из связи с ним, и не захотел более печатать своих сочинений в его типографии. ¹¹«Я хотел¹¹ отвечать ему в таком же тоне, сказал Мориц, и написал-было уже листа два; однакожь одумался, бросил в огонь написанное и хладнокровно предложил Публике свое оправдание.» — Странные вы люди! думал я: вам не льзя ужиться в мире. Нет почти ни одного известного Автора в Германии, который бы с кем нибудь не имел публичной ссоры; и Публика читает с удовольствием бранныя их сочинения! — Adieu,^[*] Г. Профессор! —

Я хотел-было видеть Энгеля, сочинителя Светского Философа и Мимики; но, к сожалению, не застал его дома. После обеда был¹² на фарфоровой фабрике, которая, по чистоте и твердости фарфора, есть одна из первых в Европе. Мне показывали множество прекрасных вещей, в которых надобно удивляться искусству рук человеческих.

В Театре представляли ныне Шредерову Familiengemählde^[**] — пиесу, которая не сделала во мне никакого приятного впечатления, может быть от того, что ее худо играли — и Оперу Два охотника. В последней ¹³ ролю девки молошницы играла та Актриса, которая в Дон-Карлосе представляла Королеву: какое превращение! Однакожь девку молошницу играет она лучше,¹⁴ нежели Королеву.

<20>

Берлин, Июля 7.

Нравственность здешних жителей прославлена отчасти с худой стороны. Г. Ц* называет Берлин Содомом и Гомором; однакожь Берлин еще не провалился, и Небесный гнев не обращает¹ его в пепел. В самом деле Г. Ц*, писав это,² забыл, что во всех семьях бывают уроды, и что по сим уродам не льзя заключать о всей семье. Мудрено и людям считаться между собою в добродетелях или пороках, а городам еще мудренее. — Одним словом, естьли бы Г. Лейб-Медик и Кавалер был непристрастен; естьли бы некоторые люди в Берлине не зацепили его за-живое, то бы он конечно не заговорил таким не-философским,³ для Космополита и Филантропа оскорбительным языком.⁴

Говорят, что в Берлине много распутных женщин; но естьли бы Правительство не терпело их, то оказалось бы,⁵ может быть, более распутства в семействах — или надлежало бы выслать из Берлина тысячи

солдат, множество⁶ холостых, праздных людей, которые конечно не по Руссовой системе воспитаны, и которые по своему состоянию не могут жениться.⁷

Мне сказывали, что однажды ввечеру в зверинце развращенныя Берлинския Вакханты как Фурии бросились на одного нещастного Орфея, который уединенно гулял в темноте алей; отняли у него деньги, часы, и сорвали бы с него самое платье, естьли бы подошедшие люди не принудили их⁸ разбежаться. Но когда бы⁹ рассказали мне и тысячу таких¹⁰ анекдотов, то я все не предал бы анафеме такого прекрасного города, как Берлин.¹¹

В похвалу Берлинских граждан говорят, что они трудолюбивы, и что самые богатые и знатные люди не расточают денег на суетную роскошь, и соблюдают строгую экономию в столе, платье, экипаже и проч. Я видел старика Ф** едущего верхом на такой лошади, на которой бы, может быть, и я постыдился ехать по городу, и в таком кафтане, который сшит конечно в первой половине текущего столетия. Нынешний Король живет пышнее своего предшественника; однакожь окружающие его держатся по большой части старины. — В публичных собраниях бывает много хорошо-одетых молодых людей; в уборе Дам виден вкус.

<21>

Берлин, Июля 8.

Естьли бы из народной¹ брани можно было заключать о народном²характере, то бы из schwer Noth,^{[*] 3}любимого Немецкого слова,³ путешественник заключил, что в Немцах много желчи; но что бы тогда должно было заключить из любимой брани нашего народа?⁴

Здесь стоят на улицах наемныя кареты, так как у нас извощичьи дрожки или сани. За восемь грошей — что по нынешнему курсу составит 40 копеек — можно ехать в городе куда угодно, только в одно место. Карета и лошади очень изрядны.⁵

Справедливо говорят, что путешественнику надобно всегда останавливаться в первых трактирах, не только для лучшей услуги, но и для самой экономии. Там есть всему определенная цена, и лишнего ни с кого⁶ не потребуют; а в худых трактирах стараются взять с вас как можно более, естьли⁷ приметят, что в кошельке вашем есть золото. У Г. Блума плачу я за обед, который состоит из четырех блюд, 80 коп., за порцию кофе 15 коп., а за комнату в день 50 коп. Наемный лакей всегда благодарил меня, когда я давал ему в день полтину.⁸

Ныне счел я, что дорога от Кенигсберга⁹ стоит мне не более пятнадцати червонных. На ординарной почте платят за милю 6 грошей или 30 копеек; сверх того надобно давать постиллионам на вино.

<22>

За две мили от Дрездена, 10 Июля, 1789.

И так ^[1]ваш друг¹ уже в Саксонии! — Осьмого числа отправил я к вам свой пакет из Берлина, и думал еще пробыть там по крайней мере неделю; но I’homme propose, Dieu dispose.^[*] В тот же вечер стало мне так грустно, что я не знал, куда деваться. Бродил по городу, нахлобучив себе на глаза шляпу, и тростью своею считал на мостовой камни; но грусть в сердце моем не утихала. Прошел в зверинец, переходил из алеи в алею, но мне все было грустно. Что же делать? спросил я сам у себя, остановясь в конце длинной липовой алеи, приподняв шляпу и взглянув, на солнце, которое в тихом великолепии сияло на западе. ^[2]Минуты две²искал я ответа на лазоревом небе и в душе своей; в третью нашел его — ^[3]сказал: поедем далее!³ и тростью своею провел⁴ на песке длинную змейку, подобную той, которую в Тристраме Шанди начертил Капрал Трим (vol. VI, chap. XXIV),^[**] говоря ⁵o приятностях свободы.⁵ Чувства наши были конечно сходны. Так, добродушный Трим! nothing can be so sweet as liberty,^[***] думал я, возвращаясь скорыми шагами в город; и кто еще не заперт в клетку — кто может, подобно птичкам небесным,⁶ быть здесь и там, и там и здесь — тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть щастлив, и должен быть щастлив.

И так, не дожидаясь торжественного собрания Берлинской Академии, решился я на другой день ехать. ⁷Мне надлежало бы еще⁷ побывать у Гр. К*, которая звала меня к себе через Господина M*; однакожь и это не могло меня остановить. — Вечер⁸ провел я очень приятно с любезным Д*, а на другой день по утру, уклав свой чемодан и расплатясь с Господином Блумом, отправился в Саксонию — на ординарной почте, в открытой коляске, с двумя Студентами и одним молодым Лейпцигским купцом.⁹

С другой перемены поехал я на так называемой экстренной почте. В проклятой ¹⁰Немецкой фуре¹⁰ так ¹¹растрясло меня, что и теперь чувствую боль в груди.¹¹ Сверх того остался у меня на щеке рубец, и я должен еще благодарить Судьбу, что глаза мои целы. Надобно знать, что дорога к Саксонским границам идет по большой части лесом; а как почтовая коляска открыта¹² и очень высока, то сидящие в ней беспрестанно¹³ должны нагибаться, ¹⁴чтобы не удариться головою об дерево.¹⁴ Ввечеру я задремал и схватил¹⁵ от какого-то ветьвистого дерева такую пощечину, что у меня искры из глаз посыпались. Все это вместе заставило меня проститься с веселыми Студентами.¹⁶

Экстренная почта стоит почти вчетверо дороже ординарной. Мне дают пару лошадей с коляскою,¹⁷ и берут с меня за милю по талеру (120 коп).¹⁶

Саксонкие постиллионы отменны от Прусских только цветом своих кафтанов (на последних синие с красным воротником, а на первых желтые с голубым); впрочем они также жалеют своих лошадей, также любят пить в корчмах и также грубы.

Дороги в Саксонии ¹⁸очень дурны,¹⁸ и от Берлина до сего места не встречалось глазам моим ни одного приятного вида; только земля здесь, кажется, лучше обработана, нежели в Бранденбурге. По крайней мере известно то, что Саксонские земледельцы¹⁹ вообще гораздо богатее Прусских.

Я должен описать вам одну встречу, которая оставила во мне приятныя впечатления.

В местечке или в маленьком городке, где я ныне в полдень переменял лошадей, Почтмейстер не отправлял меня очень долго. Я прохаживался по двору, и думал — не знаю, о чем. Знаю только, что стук²⁰ коляски, подъехавшей к крыльцу почтового дома, перервал нить моих мыслей. Я взошел на крыльцо, и увидел молодую, прекрасную, нежную, белокурую женщину, — в маленькой черной шляпке, в Амазонском зеленом платье, с белым платком в руках, — вышедшую из коляски с пожилым, горбатым, долгоносым мущиною, которого изображение было бы не последнею пиесою между Гогардскими каррикатурами. Он подал ей руку, и когда они проходили мимо меня, я снял шляпу и поклонился красавице, — правда, не очень низко, для того, чтобы ни на секунду не выпустить²¹ из глаз прелестей лица ея. ²²Надобно думать, что взор мой стоил комплимента: на меня взглянули умильно, и даже ласково!²² Почтмейстер встретил гостей в сенях, ²³отвел им комнату,²³ и сам побежал за ключевою водою, в которой имела нужду красавица для освежения своих прелестей. Дверь затворилась, и я остался один в сенях. Но разве эта дверь не отворяется! ²⁴вздумал я, и тихонько²⁴ отворил ее. Красавица стояла перед зеркалом, и белым платком отирала пыль с белого лица своего; а сопутник ея сидел на креслах и зевал. «Извините, сказал я: у меня здесь осталась книга». Горбатый кавалер кивнул головою, и указал мне книгу мою, которая лежала на столе. Красавица отворотилась от зеркала, и взглянула на меня такими быстрыми, проницательными глазами, ²⁵что я верно бы²⁵ закраснелся, естьли бы у меня что нибудь дурное было на мысли; но я с спокойствием невинности смотрел на ея прекрасные голубые глаза, на ея правильный Греческий нос, ²⁶на ея розовые губы и щеки,²⁶ и любовался прелестями ея так, как молодой ваятель любуется Микель-Анджеловою статуею, или живописец Рафаэлевою картиною. — Красавица села, а я стоял против нее, и все еще не брал своей книги. «День очень жарок, » — сказала она приятным голосом, взглянув на своего сопутника и на меня. Он²⁷ зевнул, а я повторил ея слова: «день очень жарок.» Тут последовало ²⁸молчание. Зная, что женщины в решительных случаях жизни никогда не говорят первого слова, я спросил наконец:²⁸ «не в Дрезден ли вы едете, сударыня?» — «Нет, отвечала она: мы едем в деревню к своему приятелю. А вы конечно сами в Дрезден едете?» — Так, сударыня: я надеюсь быть там завтра очень рано. — «Вы конечно иностранец, естьли смею спросить?» —

Так, сударыня. — «Конечно Англичанин? потому что Англичане хорошо говорят по-Немецки.» — Извините, сударыня: я Москвитянин. — «Москвитянин? Ах, Боже мой! я еще от роду не видывала Москвитян.» — А я видал, сказал горбатый кавалер, и начал снова зевать. — «Да скажите пожалуйте, как вы к нам заехали?» — Из любопытства, сударыня. — «Надобно, чтобы вы были очень любопытны. Ведь вы конечно оставили в отечестве своем много любезного?» — Много, сударыня, много: я оставил отечество и. друзей. — Не знаю, до чего бы мы с нею договорились, естьли бы не пришел Почтмейстер с водою, и не сказал мне, что коляска моя готова. Я низко поклонился красавице, а она пожелала мне щастливого ²⁹пути. — «И только?» — Что ж делать! Не хочу лгать.²⁹

Прекрасный лужек, прекрасная рощица, прекрасная женщина — одним словом, все прекрасное меня радует, где бы и в каком бы виде ни находил его. Образ милой Саксонки остался ³⁰в моих мыслях,³⁰ к украшению картинной галлереи ³¹моего воображения.³¹ — На сей последней перемене ³²я решился³² ночевать. Теперь бьет 10 часов. В четыре ³³меня разбудят.³³

<23>

Дрезден, 12 Июля.

Утро было прекрасное; птички пели, и молодые олени играли на дороге. Тут вдруг открылся мне Дрезден, ¹на большой долине,¹ по которой течет кроткая Эльба. Зеленые холмы на одной² стороне реки, и величественный город, и обширная плодоносная долина, составляют великолепный вид. — С приятными чувствами въехал я в Дрезден, и при первом взгляде показался он мне огромнее самого Берлина.³

Я остановился в трактире на почтовом дворе, и, одевшись, пошел к Господину П*, к которому было у меня ⁴письмо из Москвы.⁴ Он принял меня очень ласково, и вызвался-было доставить мне приятныя⁵ знакомства в Дрездене; но как я пробуду здесь не более трех дней, и следственно не буду иметь времени пользоваться знакомствами, то мне оставалось только благодарить его за добрую волю. Мы пошли с ним ходить по городу.³

Дрезден едва ли уступает Берлину в огромности домов; но только улицы здесь гораздо теснее. Жителей считается в Дрездено около 35 000: очень не много ⁶по обширности города и величине домов!⁶ Правда, что на улицах и немного людей встречается; и на редком доме не прибито объявления об отдаче в наем комнат. За две или за три порядочно убранныя⁷ горницы платят здесь в месяц не более семи или осьми талеров. — В некоторых местах города видны еще следы опустошения, произведенного в Дрездене Прусскими ядрами в 1760 году. — С час стоял

я на мосту, соединяющем так называемый Новый город⁸ с Дрезденом, и не мог насытиться рассматриванием приятной картины, которую образуют⁹ обе части города и прекрасные берега Эльбы. — Сей мост, длиною в 670 шагов, считается¹⁰ лучшим в Германии; на обеих сторонах сделаны ходы для пеших и места для отдохновения.

Господин П* хотел, чтобы я у него обедал. Вы увидите мое семейство, сказал он. Нас встретила женщина лет в сорок, почтенного вида, и молодая девушка лет в двадцать, не прекрасная, но миловидная и нежная. Вот все мое семейство! сказал мне Господин П* — и я поцеловал руку ¹¹у той и другой.¹¹ Обед был самый умеренный, однакожь и не голодный. Хозяин и хозяйка расспрашивали меня о России, и вопросы их были так умны, что ответы не приводили меня в затруднение. Господин П* хотя и не есть Ученый,¹² однакожь много читал; и за бутылкою старого Рейнского вина, которую принесла нам сама хозяйка, говорил с великим жаром о творениях некоторых Немецких Поэтов. Миловидная Шарлотта по большой части молчала, но взоры и улыбки ея были красноречивы.^{13 14}После обеда она играла на клавесине, хотя в Немецком вкусе, однакож не без приятности.¹⁴ — От них пошел я в славную картинную галлерею, которая почитается одною из первых в Европе. Я был там три часа, но на многия картины не успел и глаз оборотить; не три часа, а несколько месяцев надобно,¹⁵ чтобы хорошенько осмотреть сию галлерею. ¹⁶Я рассматривал со вниманием Рафаэлеву^[*] Марию¹⁶ (которая держит на руках Младенца, и перед которою стоят на коленях Св. Сикстус и Варвара); Корреджиеву^[**] ночь, о которой столько писано и говорено было,

и в которой наиболее удивляются смеси света со тьмою; Микель-Анджелову^[*] картину, представляющую ³⁹осужденного на смерть³⁹ человека, и вдали город; картины Юлия Романа^[**]: Пана, который учит на флейте молодого пастуха; играющую Цецилию, окруженную Святыми, и проч. — Веронезовы:^[***] Воскресение, похищение Европы, и проч. — Караччиевы:^[****] Гения славы, летящего по воздуху; Марию со

Младенцем, Матфеем и Иоанном, и проч. — Тинторетовы:^[*] Аполлона с Музами, падение Ангелов, и проч. — Бассановы:^[**] Израильской народ в пустыне, Ноево семейство, и проч. — Джиордановы:^[***] похищение Сабинок, умирающего Сократа, Сусанну в купальне, и проч. — Розовы:^[****] собственный его портрет и ландшафт с деревьями, где сидящий старик говорит с двумя стоящими — Пуссеневы:^[*****] Ноево жертвоприношение, ландшафт с двумя сидящими Нимфами и с Нарциссом, который смотрится в воду, и еще другой, где спит нагая Нимфа, которую рассматривают из за-дерева двое-мущин — Рубенсовы:^[******] сидящую Марию с Младенцем, которому Ангелы подают плоды; Страшный Суд, Христа спящего на корабле во время бури, похищение Прозерпины, пьяного Силена с Нимфами. Венеру с Адонисом, наказываемого Купидона, которого одна женщина держит на руках, а другая сечет лозою; Нептуна, укрощающего море, и проч. — Фан Диковы^[*******] изображения Королей Карла II и Якова II; Иеронима, у ног которого лежит лев, и проч. — и наконец Менгсовы,

которых очень много. Между прочими картинами есть прекрасныя перспективы и такия живыя изображения винограда и других плодов, что хочется их взять.⁵⁵ — Самыя лучшия картины перешли в Дрезденскую галлерею из Моденской, на прим. ⁵⁶Корреджиева ночь.⁵⁶ Август III, Польской Король, был великой любитель живописи, и не жалел денег на покупку хороших картин.

Надзиратель сказывал, что за несколько недель перед тем украли из галлереи картин десять, и притом самых лучших; но что, к щастию, воров скоро отыскали, и картины возвратились на прежнее⁵⁷ свое место. — Выходя, вручил я Господину надзирателю Голландской червонец.

Надобно было еще видеть так называемую зеленую кладовую (das Grüne Gewölbe), или собрание драгоценных камней, которому в целом свете едва ли есть подобное; и чтобы взглянуть ⁵⁸на этот блестящий кабинет⁵⁸ Саксонского Курфирста и после сказать: я видел редкость! надобно заплатить Голландской червонец. Мне сказывали, что один знатный Француз, смотря⁵⁹ на камни, сказал Курфирсту: Хорошо, очень хорошо; а что это стоит Вашей Светлости?⁶⁰

После картинной галлереи и зеленой кладовой третия примечания достойная вещь в Дрездене есть библиотека, и всякой путешественник, имеющий некоторое требование на ученость, ⁶¹ считает за должность⁶¹ видеть ее, то есть, взглянуть на ряды переплетенных книг и сказать: какая огромная библиотека! — Между Греческими манускриптами показывают весьма древний список одной Эврипидовой трагедии, проданной в библиотеку бывшим Московским Профессором Маттеем; за сей манускрипт, вместе с некоторыми другими, взял он с Курфирста около 1500 талеров. ⁶²Спрашивается, где Г. Маттей достал сии рукописи?⁶²

Ввечеру ⁶³гулял я в саду,⁶³ который называется Zwinger Garten,^[*] и который хотя⁶⁴ не велик, однакожь ⁶⁵приятен. Посланника⁶⁵ нашего нет в Дрездене. Он поехал в Карлсбад.

<24>

Июля 12.

Ныне поутру вошел я в придворную Католическую¹ церковь во время обедни. Великолепие² храма, громкое и приятное пение, сопровождаемое согласными звуками органа; благоговение молящихся, к небу воздетыя руки Священников — все сие вместе произвело во мне некоторый восхитительный трепет. Мне казалось, что я вступил в мир Ангельской, и слышу гласы блаженных Духов, славословящих Неизреченного. Ноги мои подогнулись; я стал на колени и молился от всего сердца.

<25>

Июля 12, в 10 часов вечера.

После обеда был я в гостях у нашего молодого Священника, где познакомился еще с Секретарем нашего ¹Министра; а оттуда пошел один гулять за город,¹ в так называемый большой сад. Длинная алея вывела меня за обширный зеленый луг. Тут на левой стороне представилась мне Эльба и цепь высоких холмов, покрытых² леском, из за-которого выставляются кровли рассеянных домиков и шпицы башен. На правой стороне поля,³ обогащенныя плодами; везде вокруг меня ⁴расстилались зеленые ковры, усеянные цветами.⁴ Вечернее солнце кроткими лучами своими освещало сию прекрасную картину. Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и — ⁵даже плакал: что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! — Вынул бумагу, карандаш; написал: любезная Природа! и более ни слова!! Но едва ли⁵когда нибудь чувствовал⁶ так живо, что мы созданы наслаждаться и быть щастливыми; и едва ли когда нибудь ⁷в сердце своем был так добр⁷ и так благодарен против моего Творца, как в сии минуты. ⁸ Мне казалось, что слезы мои льются от живой любви к Самой Любви, и что оне должны смыть некоторыя черныя пятна в книге жизни моей.⁸

А вы, цветущие берега Эльбы, зеленые лееа и холмы! вы будете благословляемы мною и тогда, когда, возвратясь в северное, отдаленное отечество мое, в часы уединения буду воспоминать прошедшее!

<26>

Мейсен, Июля 13.

Я решился ныне поутру ехать в Лейпциг в публичной почтовой коляске (которая называется желтою, Gelbe Kutsche, для того что обита желтым сукном). В десять часов надлежало ¹нам отправиться.¹ Отдав свой чемодан Шафнеру (так называется в Саксонии проводник почты), и сказав ему, что буду дожидаться коляски на дороге, пошел я из Дрездена пешком в 9 часов утра. Наемный слуга согласился за несколько грошей быть моим путеводителем.²

Скорыми шагами вышел я из города; но вышедши, почти на каждом шагу останавливался и любовался прекрасною Натурою и плодами трудолюбия. Дорога идет вдоль по берегу Эльбы. На левой стороне за рекою видны горы, покрытыя частым зеленым березником и ольхами: а на правой плодоносная равнина с полями и деревеньками, которую в отдалении ограничивают виноградные сады.

Как ясно было небо, так ясна была душа моя. Я видел везде благоденствие, щастие и мир. Птички, который порхали и плавали по чистому воздуху над головою моею, ³изображали для меня веселье и беспечность.³ Оне чувствуют ⁴бытие свое,⁴ и наслаждаются им! ⁵Каждый поселянин, идущий по лугу, казался мне⁵ благополучным смертным, имеющим с избытком все то, что потребно человеку. Он здоров трудами — думал я — весел и щастлив в час отдохновения, будучи окружен ⁶мирным семейством,⁶ сидя подле верной своей жены, и смотря на играющих детей.⁷ Все его желания, все его надежды ограничиваются обширностию⁸ его полей; цветут поля, цветет душа его. — Молодая крестьянка с посошком была для меня Аркадскою пастушкою. Она спешит к своему пастуху — думал я — который ⁹ожидает ее⁹ под тению каштанового дерева, — там, на правой стороне, близь виноградных садов. Он чувствует электрическое потрясение в сердце,¹⁰ встает и видит любезную,¹¹ которая издали грозит ему посошком своим. Как же бежит он на встречу к ней! Пастушка улыбается; идет ¹²скорее, скорее — и¹²бросается в отверстыя объятия милого своего пастуха. — Потом ¹³видел я их (разумеется, мысленно) сидящих друг подле друга в сени каштанового дерева.¹³ Они целовались как нежныя горлицы.¹⁴

Я сел на дороге, и дождался почтовой коляски. ¹⁵У меня было довольно товарищей; между прочими Магистер,¹⁵ или деревенской Проповедник, в рыжем парике, и¹⁶ двое молодых Студентов, Лейпцигской и Прагской, ¹⁷который сидел¹⁷ подле меня, и тотчас вступил со мною в разговор — о чем,¹⁸ думаете вы? Непосредственно¹⁹ о Мендельзоновом Федоне, о душе и теле. «Федон, сказал он, есть может быть самое остроумнейшее философическое сочинение; однакожь все доказательства бессмертия нашего основывает Автор на одной гипотезе. Много вероятности, но нет уверения; и едва ли не тщетно ²⁰будем искать его²⁰ в творениях древних и новых Философов!» — Надобно искать его в сердце,²¹ сказал я. — «О! государь мой! возразил Студент: сердечное уверение не есть еще философическое уверение; оно не надежно; ²²теперь чувствуете его,²² а через минуту оно исчезнет, и вы не найдете его места. Надобно, чтобы уверение основывалось на доказательствах, а доказательства на тех врожденных понятиях чистого разума, в которых заключаются все вечныя, необходимыя истины. Сего-то уверения ²³ищет Метафизик в уединенных сенях,²³ во мраке ночи, при слабом свете лампады, забывая сон и отдохновение. — Ежели бы могли мы узнать точно, что такое есть душа сама в себе, то нам все бы открылось; но» — — — Тут вынул я ²⁴из записной книжки своей²⁴ одно письмо ²⁵доброго Лафатера,²⁵ и прочитал Студенту следующее:

«Глаз, по своему образованию, не может смотреть на себя без зеркала. Мы созерцаемся²⁶ только в других предметах.²⁷ Чувство бытия, личность, душа — все сие существует единственно²⁸ по тому, что вне нас существует, — по феноменам или явлениям, которыя²⁹ до нас касаются.» — «Прекрасно! сказал Студент, — прекрасно! Но естьли думает он, что» — — Тут коляска остановилась; Шафнер отворил дверцы³⁰ и сказал: «Госпожи и господа! извольте обедать».³¹

Мы вошли в трактир, где уже накрыт был стол. Нам подали пивной суп с лимоном, часть жареной телятины, салат и масло, — за что взяли после с каждого копеек по сороку.

Дорога до самого Мейсена очень³² приятна. Земля везде наилучшим образом обработана. Виноградные сады, которые сперва видны были в отдалении, подходят ближе к Эльбе, и наконец только одна дорога отделяет их от реки. Тут ³³стоят перпендикулярно³³ огромныя ³⁴гранитныя скалы!³⁴ Некоторыя из них — чего не делает трудолюбие! — покрыты землею и превращены в сады, в которых родится лучший Саксонский виноград. — На другой стороне Эльбы представляются развалины разбойничьих замков. Там гнездятся ныне летучия мыши, свистят и воют ветры.

Один древний поэт сказал:

В этом месте теперь я. — — Мейсен лежит частию на горе, частию в долине. Окрестности прекрасны; только город сам по себе очень не красив. Улицы не ровны и не прямы; домы все³⁵ готические, и показывают странный вкус прошедших веков. Главная церковь есть большое здание, почтенное ³⁶своею древностию.³⁶ Старый дворец возвышается³⁷ на горе. Некогда воспитывались там Герои от племени Виттекиндова (сего славного ³⁸Саксонского Князя,³⁸ который столь храбро защищал свободу своего отечества, и которого Карл Великий победил не оружием, а великодушием своим). Ныне в сем дворце делают славный Саксонский фарфор. Чтобы видеть фабрику, надобно выпросить билет у главного Надзирателя.

Г. Маттей был несколько лет Директором здешней школы; но ³⁹недель за шесть³⁹ перед сим оставил⁴⁰ Мейсен и уехал в Виттенберг. Ему конечно везде дадут место. Он считается⁴¹ в Германии одним из лучших Филологов.

Надобно садиться в коляску, и проститься с пером до Лейпцига.

<27>

Лейпциг, Июля 14.

Дорога от Мейсена идет сперва по берегу Эльбы. Река, кроткая и величественная в своем течении, журчит на правой стороне; а на левой возвышаются скалы, увенчанныя зеленым кустарником, из за-которого в разных местах показываются седые мшистые камни.

Отъехав от Мейсена с полмили, вышли мы с Прагским Студентом из коляски, которая ехала очень тихо, и версты две шли пешком. После вопроса: женат ли я? Студент¹ мой начал говорить о женщинах, и притом не в похвалу их. «На гробе друга моего — сказал он — друга, который пошел в землю от нещастной любви к одной ветреной, легкомысленной женщине, клялся я удаляться от этого опасного для нас пола, и вечно быть холостым. Науки занимают всю мою душу — и, благодаря Бога! могу² быть щастлив сам собою.» — Тем лучше для вас, сказал я.

Стали находить облака, и мы сели опять в коляску. Тут Магистер шумел с Лейпцигским Студентом о теологических истинах. Сей последний предлагал разныя сомнения. Магистер брался все решить; но, по мнению Студента, не решил ничего. Это его очень сердило. «Наконец я должен вспомнить — сказал он, потирая рукою свой красный лоб — что некоторые люди совсем не имеют чувства истины. Головы их можно уподобить бездонному сосуду, в который ничего влить не льзя; или железному шару, в который ничто проникнуть не может, и от которого все отпрыгивает» — — И такия головы, перервал Студент, часто бывают покрыты рыжими париками, и торчат на кафедрах. — Государь мой! закричал Магистер, поправив³ свой парик: о ком вы говорите? — О тех людях, о которых вы сами говорить начали, — спокойно отвечал Студент. Лучше замолчать, сказал Магистер. — Как вам угодно, отвечал Студент.

Между тем наступила ночь. Магистер снял с себя парик, положил его подле себя, надел на голову колпак и начал петь вечерния молитвы нестройным, диким голосом. Лейпцигской Студент тотчас пристал к нему, и они, как добрые ослы, затянули такое дуо, что надобно было зажать уши. — К щастию, певцы скоро унялись; в коляске все замолкло, и я заснул.

На рассвете остановились мы переменять лошадей, и когда стали выходить из коляски, чтобы итти в трактир пить кофе, Магистер хватился своего парика, искал его подле себя и на земле, и не могши найти, поднял крик и вопль: «Куда он девался? Как мне быть без него? как я бедный покажусь в город?» — Он приступил к Шафнеру, и требовал,⁴ чтобы парик его непременно был отыскан. Шафнер искал и не находил. Лейпцигской Студент тирански смеялся над горестию бедного Магистра, и наконец, как будто бы сжалясь над ним, советовал ему поискать у себя в карманах. Чего тут искать! сказал он; однакожь опустил руку в карман своего кафтана, и — вытащил парик. Какая минута для живописца! Магистер от внезапной радости разинул рот, держал парик перед собою, и не мог сказать ни одного слова. «Вы ищите за милю того, что у вас под носом» — сказал ему Шафнер с сердцем; но душа Магистрова⁵ была в сию минуту так полна, что ничто извне не могло войти в нее, и Шафнерова риторическая фигура проскочила естьли не мимо ушей его, то по крайней мере сквозь их, то есть (сообразно с Боннетовой⁶ гипотезою о происхождении идей) ⁷не тронув в его мозгу никакой новой или девственной фибры (fibre vierge).⁷

Конечно долее минуты продолжалось его безмолвное восхищение. Наконец он засмеялся, и надевая на себя парик, уверял нас, что он Магистер не клал его в карман; а как парик⁸ зашел туда, о том ведает Сатана и — — Тут взглянул он на Лейпцигского Студента и замолчал.

Без всяких дальнейших приключений ⁹доехали мы до Лейпцига.⁹

Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет перед сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце! — Но Судьба не хотела исполнить моего желания.

Воображая, как бы я мог провести те лета, в которыя, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах. — Не льзя возвратить потерянного! —

В 11 часов ночи. Я остановился в трактире у Мемеля против почтового двора. Комната у меня чиста и светла, а хозяин услужлив и говорлив до крайности. Между тем, как я разбирал свой чемодан, рассказывал он мне о порядке, заведенном в его доме, — о своем бескорыстии, честности и проч. «Все те, которые жили у меня — говорил он — были мною довольны. Я получаю конечно не много барыша, да за то идет обо мне добрая слава; за то у меня совесть чиста и покойна — а у кого покойна совесть, тот щастлив в здешней жизни, и ничего не боится, и ни от чего не бледнеет» — — В самую сию секунду грянул гром, и Г. Мемель испугался и побледнел. Что с вами сделалось? спросил я. «Ничего, отвечал он запинаясь, ничего; только надобно затворить окно,¹⁰ чтобы не было сквозного ветру.»

В нынешнее лето я еще не видал и не слыхал такой грозы, какая была сегодни.¹¹ В несколько минут покрылось небо тучами; заблистала молния, загремел гром, буря с градом зашумела, и — через полчаса все прошло; солнце снова осветило небо и землю, и трактирщик мой опять начал говорить о неустрашимости того, кто берет за все умеренную цену, и, подобно ему, имеет чистую совесть.¹²

За ужином познакомился я с Гм. фон-Клейстом, который служил Прусскому Королю Тайным Советником, но по некоторым неприятным обстоятельствам должен был ¹³оставить Пруссию,¹³ и который, выгнав из воображения своего все призраки льстящей надежды, живет здесь в философическом спокойствии, наслаждаясь приятностию дружбы и обхождения с просвещеннейшими ¹⁴мужами. — Ночь¹⁴ провел я в коляске беспокойно. Теперь глаза мои смыкаются.

<28>

Июля 15.

¹Ныне познакомился я с Гм. Мелли, молодым Женевцем,¹ к которому было у меня письмо из Петербурга от Ш*, Английского купца, и который, приняв меня учтиво,² взял на себя продать здесь один из векселей моих, а другой, Голландской, променять на Французской. — От него зашел я в теологическую Аудиторию; видел множество присутствующих, но мало слушающих. Дело шло о некоторых Еврейских словах — это не мое дело — и я, постояв у дверей, ушел.

Потом бродил я несколько часов ³из улицы в улицу³ и вокруг города, занимаясь местными наблюдениями. Собственно так называемый город очень не велик, но с предместиями, где много садов, занимает уже довольное пространство. Местоположение Лейпцига не так живописно, как Дрездена: он лежит среди равнин — но как сии равнины хорошо обработаны и, так сказать, убраны полями, садами, рощицами и деревеньками, то взор находит тут довольно разнообразия, и не скоро утомляется. Окрестности Дрезденския прекрасны, а Лейпцигския милы.⁴ Первыя можно уподобить такой женщине, о которой все при первом взгляде кричат: какая красавица! а последния такой, которая всем же нравится, но только тихо; которую все же хвалят, но только без восторга; о которой с кротким, приятным движением души говорят: она миловидна!

Домы здесь так же высоки, как и в Дрездене, т. е. по большой части в четыре этажа; что принадлежит до улиц, то оне очень не широки. Хорошо, что здесь по городу не ездят в каретах, и пешие не боятся быть раздавлены.⁵

Я не видал еще в Германии такого многолюдного города, как Лейпциг. Торговля и Университет привлекают сюда множество иностранцев. —⁶

После обеда был я у Г. Бека, молодого, но весьма уважаемого, по его знаниям и талантам, Профессора. Я отдал ему письмо к Магистру Р*, который у него жил, но которого здесь уже нет. Г. Бек рассказал мне, ⁷что Р* за несколько времени перед сим был вызван⁷ из Лейпцига одним деревенским Дворянином, с тем, чтоб быть Проповедником в его деревне; но что, приехав туда, нашел он много препятствий со стороны Духовных; что ему надлежало выдержать престрогой экзамен, на котором старались его разбить и запутать в словах; что он, вышедши наконец из себя, схватил шляпу, пожелал высокоученым своим испытателям поболее любви к ближнему, ушел и скрылся, неизвестно куда.⁸

Профессор Бек есть тихой, скромной человек, осторожный в своих суждениях, ⁹и говорящий с великою приятностию.⁹ От него узнал я о славе Анахарсиса, сочинения Аббата Бартелеми. Лишь только он вышел в свет, все Французские Литтераторы преклонили¹⁰ колена свои, и признали, что древняя Греция, столь для нас любопытная¹¹ —

Греция, которой удивляемся¹² в ея развалинах и в малочисленных, до нас дошедших памятниках ея славы — никогда еще не была описана столь совершенно. Геттингенской Профессор Гейне, один из первых знатоков Греческой Литтературы и Древностей, рецензировал Анахарсиса в Гиттингенских Ученых Ведомостях, и прославил его в Германии. Г. Бек с великим нетерпением ожидает своего экземпляра.

Никто из Лейпцигских Ученых так не славен, как Доктор Платнер, Эклектической Философ, который ищет истины во всех системах, не привязываясь особенно ни к одной из них: который на прим. в ином согласен с Кантом, в ином с Лейбницем, или противоречит обоим.¹³ Он умеет писать ясно, и кто хотя несколько знаком с Логикою и Метафизикою, тот легко понимает его. ¹⁴Афоризмы Платнеровы¹⁴ весьма уважаются, ¹⁵и человеку, хотящему пуститься¹⁵ в лабиринт философских систем, ¹⁶могут оне¹⁶ служить Ариадниною нитью.¹⁷ Мне хотелось его видеть, и от Г. Бека пошел я к нему. Он живет за городом в саду. В алее встретилась мне молодая жена его, Вейсеева дочь, и сказала, что Господин Доктор дома.¹⁸ Минуты через две явился¹⁹ он сам — высокой, сухощавый человек лет за сорок, с острыми глазами, с. ученою миною и с величавою осанкою. «Я уже слышал об вас от Г. Клейста» — ²⁰сказал он²⁰ и ввел меня в свой кабинет. «Признаюсь вам, что я теперь занят, продолжал он: мне надобно писать письма; завтра, ²¹в этот час,²¹ прошу вас к себе» — и проч. Я извинился, что пришел не во время, и кланялся, подвигаясь к дверям. «Какой, или каким наукам вы особенно себя посвятили?» спросил он. Изящным,²² отвечал я, и закраснелся, — знаю, от чего — может быть и вы, друзья мои, знаете.

²³Ввечеру я бродил²³ по садам и по алеям. Рихтеров сад велик и хорош. Девушка в белом корсете, лет двенадцати, подала мне при выходе букет цветов. Это мне очень полюбилось. ²⁴Я изъявил ей свою благодарность двумя грошами!!²⁴

В Вендлеровом саду видел я Геллертов монумент, сделанный из белого мрамора Профессором Эзером. Тут, смотря на сей памятник добродетельного мужа, дружбою сооруженный, вспомнил я то щастливое время моего ребячества, когда Геллертовы басни составляли почти всю мою библиотеку; когда, читая его Инкле и Ярико, обливался я горькими слезами, или, читая Зеленого осла, смеялся от всего сердца; когда Профессор**, преподавая нам, маленьким своим ученикам, Мораль по Геллертовым лекциям (Moralische Vorlesungen),^[*] с жаром говаривал: «Друзья мои! будьте таковы, какими²⁵ учит быть вас Геллерт, и вы будете щастливы!» ²⁶Воспоминания растрогали мое сердце.²⁶ История жизни моей представилась мне в картине: ²⁷довольно тени!²⁷ И что еще в будущем ожидает меня?

Я пошел из саду в церковь Св. Иоанна, где поставлен Геллерту учениками и друзьями его иной²⁸ памятник, представляющий Религию, которая из металла вылитый и лаврами увенчанный образ его подает Добродетели (прекрасная мысль!) Обе статуи сделаны из белого мрамора.

Внизу имя его и следующая надпись, сочиненная другом его Гейне: ²⁹«Сему учителю²⁹ и примеру добродетели и Религии посвятило сей памятник общество друзей его и современников, бывших свидетелями его достоинств». — Приятно, восхитительно для всякого ³⁰чувствительного сердца видеть³⁰ такия надписи, и знать, что не лесть, а истина начертала их. Все, знавшие покойного Геллерта, единогласно называли его мужем добродетельным. Жизнь его была сильнейшим³¹ опровержением мнения тех людей, которые, находя³² порок во всяком уголке сердца человеческого, считают³³ добродетель за одно пустое имя, — и тех, которые утверждают, что Религия не делает людей лучшими. «Всем, что есть во мне доброго — говаривал покойник тысячу раз друзьям своим — всем обязан я Християнству». — Описание его жизни заключается сими словами: «Неверно то удивление и бессмертие, которого ожидать могут произведения творческого духа, ибо вкус народов³⁴ переменяется со временем;³⁵ но честь его нравственного характера нетленна и непреходяща, подобно Религии и Добродетели, которых век есть — вечность!»³⁶

Нет, Г. Мемель, я не пойду ужинать. ³⁷Сяду под окном,³⁷ буду читать Вейсееву Элегию на смерть Геллерта, Крамерову и Денисову Оду; буду читать, чувствовать и — может быть плакать. Нынешний вечер посвящу памяти добродетельного. Он здесь жил и учил добродетели!

<29>

Июля 16.

Ныне поутру слышал я Эстетическую лекцию Доктора Платнера.

Эстетика есть наука вкуса. Она трактует о чувственном познании вообще. Баумгартен первый предложил ее как особливую, отделенную от других науку, которая — оставляя Логике образование вышших способностей души нашей, т. е. разума и рассудка — занимается исправлением чувств и всего чувственного, т. е. воображения с его действиями. Одним словом, Эстетика учит ¹наслаждаться изящным.¹

Превеликая зала была наполнена слушателями, так что негде было упасть яблоку. Я должен был остановиться в дверях. Платнер ²говорил уже на кафедре. Все молчало и слушало. Никакой шорох не мешал голосу Г. Доктора распространяться по зале.² Я был далеко от него, однако же не проронил ни одного слова. Он говорил о великом духе или ³о Гении. Гений,³ сказал он, не может заниматься ничем, кроме важного и великого — кроме Натуры и человека в целом. И так Философия, в высочайшем смысле сего слова, есть его наука. Он может иногда заниматься и другими науками, но только ⁴всегда в отношении к сей; имеет⁴ особливую способность находить сокровенныя сходства, аналогию, тайныя согласия в вещах, и часто⁵ видит связь там, где обыкновенный человек

никакой не видит; и потому часто находит важным то, что обыкновенному человеку, которого взор простирается не далеко, кажется безделкою. Лейбниц, великий Лейбниц, проехал всю Германию и Италию, рылся во всех архивах, в пыли и в гнили молью источенных бумаг, для того, чтобы собрать материалы для Истории — Брауншвейгского Дому! Но проницательный Лейбниц видел связь сей Истории с иными предметами, важными для человечества вообще. — Наконец во всех делах ⁶такого человека⁶ виден особливый дух ревности, который, так сказать, оживляет их и отличает от дел людей обыкновенных.⁷ Я вам поставлю в пример Франклина, не как Ученого, но как Политика. Видя оскорбляемыя права человечества, с каким жаром берется он быть ⁸его ходатаем! ⁸С сей минуты перестает⁹ жить для себя, и в общем благе забывает свое частное. С каким рвением видим его текущего к своей великой цели, которая есть благо человечества! — Сей же дух ревности оживляет и отличает сочинения великих Гениев.¹⁰ Естьли бы можно было извлечь его, на прим., из Мендельзоновых Философических Писем, или Иерузалемовой книги о Религии, то в первых осталось бы одно схоластическое мудрование, а во второй обыкновенные догматы Теологии; но, ¹¹одушевляемыя сим¹¹ огнем, возвышают оне душу читателя.¹²

Платнер говорит так свободно, как бы в своем кабинете, и очень приятно. Все, сколько я мог видеть, слушали¹³ с великим вниманием. Сказывают, что Лейпцигские Студенты никого из Профессоров так не любят и не почитают, как его. — Когда он сошел с кафедры, то ему, как Царю, дали просторную дорогу до самых дверей. «Я никак не думал вас здесь увидеть — сказал он мне — а естьли бы знал, что вы сюда придете, то велел бы приготовить для вас место.» Он пригласил меня к себе после обеда, и сказал, ¹⁴что хочет ужинать со мною в таком месте,¹⁴ где я увижу некоторых интересных людей.

<30>

Июля 16, в 2 часа по полудни.

Говорят, что в Лейпциге жить весело, — и я верю. Некоторые из здешних богатых купцов часто дают обеды, ужины, балы.¹ Молодые щеголи из Студентов являются с блеском в сих собраниях: играют в карты, танцуют, куртизируют². Сверх того ³здесь есть³ особливыя ученыя общества или Клубы; там говорят об ученых или политических новостях, судят книги и проч. — Здесь есть и Театр; только комедианты уезжают отсюда на целое лето в другие города, и возвращаются уже осенью к так называемой Михайловой ярманке. — Для того, кто любит гулять, много вокруг Лейпцига приятных мест; а для того, кто любит услаждать вкус,⁴ есть здесь отменно вкусные жаворонки, славные пироги, славная спаржа

и множество плодов, а особливо вишни, которая очень хороша и теперь так дешева, что за целое блюдо надобно заплатить не более десяти копеек. — В Саксонии вообще жить не дорого. За стол без вина плачу здесь 30 коп., за комнату также 30 коп.; то же⁵ платил я и в Дрездене.

Почти на всякой улице найдете вы несколько книжных лавок, и все Лейпцигские книгопродавцы богатеют, — что для меня удивительно. Правда, что здесь много Ученых, имеющих нужду в книгах; но сии люди почти все или Авторы⁶ или переводчики, и собирая библиотеки, платят они книгопродавцам не деньгами, а сочинениями или переводами. К тому же во всяком Немецком городе есть публичныя библиотеки, из которых можно брать для чтения всякия книги, платя за то безделку. — Книгопродавцы изо всей Германии съезжаются в Лейпциг на ярманки (которых бывает здесь три в год: одна начинается с первого Января, другая с Пасхи, а третья с Михайлова дня) и меняются между собою новыми книгами. Бесчестными почитаются из них те, которые перепечатывают в своих типографиях чужия книги, и делают через то подрыв тем, которые купили манускрипты у Авторов. Германия, где книжная торговля есть едва ли не самая важнейшая, имеет нужду в особливом и строгом для сего законе. — Вы пожелаете может быть знать, как дорого платят книгопродавцы Авторам за их сочинения? Смотря по сочинителю. Естьли он еще не известен Публике с хорошей стороны, то едва ли дадут ему за лист ⁷и пять талеров;⁷ но когда он прославится, то книгопродавец предлагает ему ⁸десять, двадцать и более⁸ талеров за лист.⁹

В 11 часов вечера. В назначенный час ¹⁰я пришел¹⁰ к Платнеру. Вы конечно поживете с нами, сказал он, ¹¹посадив меня.¹¹ — Несколько дней, отвечал я. — «Только? А я думал, что вы приехали пользоваться Лейпцигом. Здешние ученые сочли бы¹² за удовольствие способствовать вашим успехам в науках. Вы еще молоды, и знаете Немецкой язык. Вместо того, чтобы переезжать из города в город, ¹³лучше вам пожить¹³ в таком месте, как Лейпциг, где многие из ваших единоземцов искали просвещения, и, надеюсь, не тщетно.» — Я почел бы за особливое щастие быть вашим учеником, Г. Доктор; но обстоятельства, обстоятельства — — «И так мне остается жалеть, естьли они¹⁴ не позволяют вам на сей раз остаться¹⁵ с нами».¹⁶

Он помнит К*, Р* и других Руских, которые здесь учились. «Все они были моими учениками, сказал он: только¹⁷ я был тогда еще не то, что теперь.» — По крайней мере ваши Афоризмы ¹⁸еще не были изданы...¹⁸.

И в самую ту минуту, как я, упомянув об Афоризмах, хотел просить у него объяснения ¹⁹на некоторыя места из них,¹⁹ пришли к нему с Университетскими делами. Он²⁰ отправляет должность Ректора. — У меня не много свободного времени, сказал он: однакожь вы должны ныне со мною ужинать. В восемь часов велите себя проводить в трактир Голубого Ангела. —

²¹Я имел время погулять в Рихтеровом саду (где девушка в белом корсете опять вручила мне букет цветов), и в восемь часов пришел²¹ и трактир Голубого Ангела. Меня провели в большую комнату, где накрыт был стол на двадцать кувертов, но где еще никого не было. Через

полчаса явился Платнер с ученою братиею. Он каждому представлял²² меня, и сказывал мне имена их: но все они были мне неизвестны, кроме старого Профессора Эзера и Биргермейстера Миллера, издавшего Сульцерову Теорию Изящных Наук с своими примечаниями. ²³Сели за ужин, — самый Афинский;²³ только что вино пили мы не из чаш, цветами оплетенных, а из простых Саксонских рюмок. Все были веселы и говорливы; хотели, чтобы и я говорил, и спрашивали меня ²⁴о нашей Литтературе. Они очень удивились, слыша²⁴ от меня, что десять песней Мессиады переведены на Руской язык. ²⁵«Я не думал бы²⁵ — сказал молодой Профессор Поэзии — чтобы в вашем языке можно было найти выражения для Клопштоковых идей.» Еще то скажу вам, примолвил я, ²⁶что перевод верен и ясен.²⁶ — В доказательство, что наш язык не противен ушам, читал я им Руские стихи разных мер, и они чувствовали их определенную гармонию. Говоря о наших оригинальных произведениях, прежде всех наименовал я две Эпическия Поэмы, Россияду и Владимира, которыя должны имя творца своего сделать незабвенным в Истории Российской Поэзии. — Платнер играл за ужином первую ролю, т. е. он управлял разговором. Естьли вообще справедливо²⁷ укоряют Немецких Ученых некоторою неловкостию в обхождении, то по крайней мере доктор Платнер (и конечно вместе со многими другими) должен быть исключен из сего числа. Он самый светский человек: любит и умеет говорить; говорит смело, для того что знает²⁸ свою цену. — Старик Эзер любезен по своему простосердечию. К нему имеют уважение; слушают его анекдоты, и смеются, примечая, что он хочет смешить. Во время царствования Императрицы Елисаветы Петровны сбирался он ехать в Россию, но раздумал. — Что принадлежит до Биргермейстера Миллера, то он, кажется, очень важничает. — В десять часов встали, пожелали друг другу доброго вечера, и разошлись. Платнер не позволил мне заплатить за ужин: что для меня ²⁹не совсем приятно было.²⁹ — Таким образом избранные Лейпцигские Ученые ужинают вместе один раз в неделю, и проводят вечер в приятных разговорах.

Милые друзья мои! я вижу людей достойных моего почтения, умных, знающих, ученых, славных — но все они³⁰ далеки от моего сердца. Кто из них имеет во мне хотя малейшую нужду? Всякой занят своим делом, и никто не заботится о бедном страннике. Никто не хватится меня завтра, естьли нынешняя ночь на черных своих крыльях унесет мою душу из здешнего мира; ни чей вздох не полетит в след за мною — и вы бы долго, долго не узнали о преселении вашего друга!³¹

<31>

Июля 17.

В шестом часу вышел я за город с покойным и веселым духом; ¹бросился на траву бальзамического луга, наслаждался утром, — и был щастлив!¹

Солнце взошло высоко, и жар² лучей его дал мне чувствовать, что полдень недалеко.³ Деревня, в которой живет Вейсе, была у меня в виду. Пожелав⁴ доброго утра молодой крестьянке, которая мне встретилась, ⁵я спросил⁵ у нее, где дом Господина Вейсе? — ⁶«Там, на правой стороне⁶ большой дом с садом!»⁷ —

Вейсе, любимец драматической и лирической Музы⁸ — друг добродетели и всех добрых — друг детей, который ⁹учением и примером⁹ своим распространил в Германии правила хорошего воспитания — Вейсе проводит лето в маленькой деревеньке, верстах в двух от Лейпцига, среди честных поселян и семейства своего. Я вошел¹⁰ в горницу, и видел в окно, как любезный хозяин, маленькой человечик в красном халате и в белой шляпе, ¹¹спешил к дому¹¹ по алее, узнав от служанки, что какой-то Москвитянин его дожидается. Он вошел в горницу в том же красном халате, но только уже не в белой шляпе, а в напудреном парике с кошельком. Я с примечанием смотрел на портрет твой, любезной Вейсе, и узнал бы тебя между тысячами! — Ему уже слишком шестьдесят лет; ¹²но румяное и свежее лице его не показывает ни пятидесяти¹² — и во всякой черте лица сего видна добрая душа!¹³

Он обошелся со мной ласково, сердечно,¹⁴ просто; жалел, что я пришел к нему, а не он ко мне — ¹⁵и в такой жар:¹⁵ подчивал меня лимонадом, и проч.¹³

Я сказал ему, что разныя¹⁶ пиесы из его Друга детей ¹⁷ переведены на Руской, ¹⁸и некоторыя мною.¹⁸ В Германии многие писали и пишут для детей и для молодых людей; но никто не писал и не пишет лучше Вейсе. Он сам отец, и отец нежный, посвятивший себя ¹⁹воспитанию юных сердец.¹⁹ Со всех сторон осыпали его благодарностию, когда он издавал свои еженедельные листы: дети ²⁰благодарили за удовольствие,²⁰ а отцы за видимую пользу, которую ²¹сие чтение²¹ приносило их детям. — Он издает ныне Переписку Фамилии Друга Детей, ²²приятную и полезную молодым людям.²²

²³Вейсе с великою скромностию говорит²³ о своих сочинениях; однакожь без всякого притворного смирения, которое для меня так же противно, как и самохвальство. — С каким чувством ²⁴описывает семейственное свое щастие!²⁴ «Благодарю Бога, сказал он сквозь слезы — благодарю Бога! Он дал мне вкусить в здешней жизни самыя чистейшия удовольствия; и я осмелился бы назвать свое щастие совершенным, естьли бы Небесная Благость возвратила здоровье дочери моей, которая несколько лет больна, и которой искусство врачей не помогает.»²⁵ — Одним словом, естьли я любил Вейсе как Автора, то теперь, узнав его лично, еще более полюбил²⁶ как человека.²⁷

У него есть рукописная история нашего Театра, переведенная с Руского. Г. Дмитревской, будучи в Лейпциге, сочинил ее; а некто из Руских, которые учились в здешнем Университете, перевел²⁸ на Немецкой и подарил Господину Вейсе, который хранит сию²⁹ рукопись, как редкость,³⁰в своей библиотеке.³¹

Наконец я с ним простился. «Путешествуйте щастливо, сказал он, и наслаждайтесь всем, что может принести удовольствие чистому сердцу! Однакожь я постараюсь еще увидеться с вами в Лейпциге». — А вы наслаждайтесь ясным вечером своей жизни! сказал я, вспомнив ла-Фонтенов стих: sa fin (т. е. конец мудрого) est le soir d’un beau jour^[*] — и пошел³² от него, будучи совершенно доволен в своем сердце. Один взгляд на доброго есть щастие для того, в ком не загрубело чувство добра.

Возвратясь в Лейпциг, зашел я в книжную лавку и купил себе на дорогу Оссианова Фингала и Vicar of Wakefild.^[**] —

В полночь. Нынешний вечер провел я очень приятно. В шесть часов пошли мы с Гм. Мелли в загородный сад. Там было множество людей: и Студентов и Филистров.^[***] Одни, сидя под тению дерев, читали или держали перед собою книги, не удостоивая проходящих взора своего; другие, сидя в кругу, курили трубки и защищались от солнечных лучей густыми табашными облаками, которыя извивались и клубились над их головами; иные в темных алеях гуляли с дамами, и, — проч. Музыка гремела, и человек, ходя с тарелкою, собирал деньги для музыкантов; всякой давал, что хотел.

Г. Мелли удивил меня, начав говорить со мною по-Руски. «Я жил четыре года в Москве, сказал он — и хотя уже давно выехал из России, однакожь не забыл еще вашего языка». — К нам присоединились Гг. Шнейдер и Годи, путешествующие с Княгинею Белосельскою, которая теперь в Лейпциге. Первого видал я в Москве, и мы обрадовались друг другу как старинные знакомые. Г. Мелли угостил нас в трактире хорошим ужином. Мы пробыли тут до полуночи, и вместе пошли назад в город. Ворота были заперты, и каждый из нас заплатил по нескольку копеек за то, что их отворили. Таков закон в Лейпциге: или возвращайся в город ранее, или плати штраф.

<32>

Июля 19.

Ныне¹ получил я вдруг два письма от А*, которых содержание для меня очень неприятно. Я не найду его во Франкфурте. Он едет в Париж на несколько недель, и хочет, чтобы я дождался его или в Мангейме или в Стразбурге; но мне никак не льзя исполнить его желания. Таким образом разрушилось то здание приятностей и удовольствий, которое основывал я на свидании с любезным другом! И таким образом во всем своем путешествии не увижу² ни одного человека, близкого к моему сердцу! Эта мысль сделала меня печальным, и я пошел без цели бродить по городу и по окрестностям. Мне встретился Г. Бр., молодой Ученый, с которым я здесь познакомился. Оба вместе пошли мы в Розенталь, большой парк. Я вспомнил, что известный обманщик Шрепфер кончил тут жизнь свою пистолетным выстрелом. ³Кто не хотел бы знать его подлинной, таинственной истории? Сей человек³ долгое время был слугою в одном кофейном доме в Лейпциге, и никто не примечал в нем ничего чрезвычайного. ⁴Вдруг он скрылся,⁴ и через несколько лет опять явился в Лейпциге под именем Барона Шрепфера, нанял себе большой дом и множество слуг; объявил себя мудрецом, повелевающим Натурою и Духами, и в громкую трубу звал к себе всех легковерных людей, ⁵обещая им золотыя горы.⁵ Со всех сторон стекались к нему ученики. Иные подлинно хотели от него научиться тому, чему ни в каких Университетах не учат; а другим более всего нравился его хороший стол. С почты приносили ему большие пакеты, надписанные на имя Барона Шрепфера, а Банкиры, ⁶получая вексели, давали ему больший суммы денег.⁶ С разительным красноречием говорил он о своих таинствах, будто бы в Италии ему сообщенных, и разгорячив воображение слушателей,⁷ показывал им Духов, тени умерших знакомых, и проч. Прииди и виждь! кричал он всем, которые сомневались — приходили и видели тени и разные страхи, от которых у трусливых людей волосы дыбом становились. Надобно заметить, что круг ревностных его почитателей состоял не из Ученых, т. е. не из тех, которые привыкли рассуждать по Логике (сих людей не мог он терпеть, как таких,⁸ которые верят разуму более, нежели глазам), а из дворян и купцов,⁹ со всем незнакомых с науками. Заметить надобно и то, что он только показывал чудеса, а никого в самом деле не научал делать их; и что он показывал их только у себя дома, в некоторых, особливо на то определенных комнатах. Г. Бр. рассказал мне следующий анекдот. Некто М* пришел к Шрепферу с своим приятелем, для того, чтобы видеть его духопризывание. Он нашел у него множество гостей, которым беспрестанно ¹⁰подносили пунш.¹⁰ М* не хотел пить. Шрепфер приступал к нему, чтобы он выпил хоть один стакан; но М* отговорился. Потом ввели всех в большую залу, обитую¹¹ черным сукном, и в которой окна¹² были затворены. Шрепфер поставил всех зрителей вместе, очертил их кругом, и не велел никому трогаться с места. Шагах в трех от них, на маленьком жертвеннике, горел спирт, — чем единственно освещалась зала. Перед сим жертвенником Шрепфер, обнажив грудь свою и взяв

в руку большой блестящий мечь, бросился на колени и громко начал молиться, с таким жаром, с таким рвением,¹³ что М*, пришедший видеть обманщика и обман, почувствовал трепет и благоговение в своем сердце. Огонь блистал в глазах молящегося, и грудь его высоко поднималась. Ему надлежало призвать тень одного известного человека, не давно умершего. По окончании молитвы он начал призывание сими словами: «О ты, блаженный дух, преселившийся в бесплотный и смертным неизвестный мир! внемли гласу оставленных тобою друзей, желающих тебя видеть; внемли, и оставя на время новую свою обитель, явися очам их!» и проч. и проч. Зрители почувствовали электрическое потрясение в своих нервах, услышали удар, подобный громовому,¹⁴ и увидели над жертвенником легкий пар, который мало по малу густел, и наконец образовал человеческую фигуру; однакожь М* не приметил в ней большого сходства с покойником. Образ носился над жертвенником, а Шрепфер, который сделался бледен как смерть, махал мечем вокруг головы своей. М* решился вытти из круга и приближиться к Шрепферу; но сей, приметив его движение, вскочил, бросился на него, и устремив¹⁵ мечь к его сердцу, закричал страшным голосом: ты умрешь, нещастный, естьли хотя один шаг вперед ступишь! У М* подкосились ноги: так он испугался грозного голоса и блестящего меча его! Тень исчезла. Шрепфер от усталости растянулся на полу, и велел вытти всем зрителям в другую комнату, где подали им на блюдах свежие¹⁶ плоды. — Многие приходили к Шрепферу как в спектакль, и хотя знали, что вся тайная мудрость его состояла в шарлатанстве, однакожь с удовольствием смотрели на важныя комедии, им играемыя. Все это продолжалось несколько времени. Но вдруг Шрепфер задолжал в Лейпциге многим купцам, и притом таким, которые, не имея никакого желания видеть его Духов, требовали немедленно платежа. Векселей к нему уже не присылали, Банкиры не давали ему ни гроша, и нещастный мудрец, доведенный до крайности, застрелился в Розентале. — По сие время не известно, откуда получал Шрепфер деньги, и какую имел цель, выдавая себя за духопризывателя. ¹⁷По гипотезе ученых Берлинцов, он был¹⁷ орудие тайных Иезуитов ¹⁸(вместе с Калиостром,¹⁸ который в самом деле есть вторый Шрепфер) — Иезуитов, хотящих снова овладеть умами человеческими. Естьли это правда — в чем однакожь я очень, очень сомневаюсь — то с дозволения Господ тайных Иезуитов можно сказать, что они напрасно льстятся ныне подчинить себе Европу посредством таких шарлатанов — ¹⁹тогда, как¹⁹ законы разума ²⁰всенародно возглашаются,²⁰ и просвещение ²¹более и более распространяется²¹ — просвещение, которого одна искра может осветить бездну заблуждений. — Вы скажете, может быть, что Шрепфер брал деньги с обольщенных им людей? ²²Но точно не известен²² ни один человек, с которого бы он брал их.^{23 24}Сию минуту²⁴ получил я записку от Платнера, в которой изъявляет он свое желание, чтобы я когда нибудь пожил в Лейпциге долее, и подал ему случай заслужить мою благодарность. — Профессор Бек, который очень обязал меня своею ласкою, взял на себя искать Гофмейстера для П*.²⁵ Он будет писать ко мне в Цирих. — Простите, любезные друзья!²⁶

<33>

^[1]Веймар, Июля 20.¹

В путешествии своем от Лейпцига до Веймара не заметил я ничего, кроме прекрасной долины, на которой лежит город Наумбург, и маленькой деревеньки, где ребятишки набросали множество цветов к нам в коляску — к нам, говорю, потому что я ехал до Буттельштета с одним молодым Французом, который был чем-то в свите Французского посланника в Дрездене. Разумеется, что ребятишки хотели денег; мы бросили² несколько грошей, и они громко закричали нам: спасибо! — Француз, который не разумел ни одного слова по-Немецки, и которому я служил переводчиком, ³почти заплакал,³ когда нам пришлось расставаться. Впрочем он был для меня совсем не занимателен.⁴

На рассвете приехали мы в Буттельштет, где Почтмейстер дал мне до Веймара ⁵маленькую колясочку.⁵ Я подарил постиллиону фарфоровую трубку, купленную мною на Берлинской фабрике, а он из благодарности⁶ привез меня в Веймар довольно скоро.

Местоположение Веймара изрядно.⁷ Окрестныя деревеньки с полями и рощицами составляют приятный вид. Город очень не велик, и кроме Герцогского дворца не найдешь здесь ни одного огромного дома. — У городских ворот меня допрашивали; после чего предложил я караульному Сержанту свои вопросы, а именно: «здесь ли Виланд? здесь ли Гердер? здесь ли Гете?» Здесь, здесь, здесь, отвечал он — и я велел постиллиону везти себя в трактир Слона.⁸

⁹Наемный слуга немедленно был отправлен мною к Виланду,⁹ спросить, дома ли он? Нет, он во дворце. — Дома ли Гердер? Нет, он во дворце. — Дома ли Гете? Нет, он во дворце.

Во дворце! во дворце! повторил я, передражнивая слугу, — взял трость и пошел в сад. Большой зеленой луг, обсаженный деревьями и называемый звездою, мне очень полюбился; но еще более полюбились мне дикие, мрачные берега стремительно текущего ручья, под шумом которого, сев на мшистом камне, прочитал я первую книгу Фингала. — Люди, которые встречались мне в саду, глядели¹⁰ на меня с таким любопытством, с каким не смотрят на людей в больших городах, где на всяком шагу встречаются незнакомыя лица.

Узнав, что Гердер наконец дома, пошел я к нему. У него одна мысль, сказал об нем какой-то¹¹ Немецкой Автор, и сия мысль есть целый мир. Я читал его Urkunde des menschlichen Geschlechts,^[*] читал, многого не понимал; но что понимал, то находил прекрасным. В каких картинах изображает¹² он творение! Какое восточное великолепие! — Я читал его Бога, одно из новейших сочинений,¹³ в котором он доказывает, что Спиноза был глубокомысленный Философ и ревностный чтитель¹⁴ Божества, от пантеизма и атеизма равно удаленный. ¹⁵Гердер сообщает тут и свои мысли о Божестве и творении,¹⁵ прекрасныя, утешительныя для человека

мысли. Чтение сей маленькой книжки усладило несколько часов в моей жизни. Я выписал из нее многия места, которыя мне отменно полюбились. Постойте — не найду ли¹⁶ чего нибудь ¹⁷в записной книжке своей?...¹⁷ Нашел одно место, которое, может быть, и вам полюбится — и для того включу¹⁸ его в свое письмо. Автор говорит о смерти. ¹⁹«Взглянем на лилию¹⁹ в поле; она впивает в себя воздух,²⁰ свет, все стихии — ²¹и соединяет их с существом своим²¹ для того, что бы расти, накопить жизненного соку и расцвесть; цветет, и потом исчезает. Всю силу, любовь и жизнь свою истощила она на то, чтобы сделаться матерью, оставить по себе образы свои и размножить свое бытие. Теперь исчезло явление лилии; она истлела в неутомимом служении Натуры; ²²готовилась к разрушению с начала жизни.²² Но что разрушилось в ней, кроме явления, которое не могло быть долее, которое, — ²³достигнув до высочайшей степени, заключавшей в себе²³ вид и меру красоты ея, — назад обратилось? и не с тем, чтобы, лишась жизни, уступить место юнейшим живым явлениям — сие было бы для нас весьма печальным символом²⁴ — нет! напротив того она, как живая, со всею радостию бытия произвела бытие их, и в зародыше любезного²⁵ вида предала его²⁶ вечноцветущему саду времени, в котором и сама цветет. Ибо ²⁷лилия не погибла²⁷ с сим явлением; сила корня ея существует; она ²⁸вновь пробудится²⁸ от зимнего сна своего и восстанет в новой весенней красоте, подле милых дочерей²⁹ бытия своего, которыя стали ея подругами и сестрами. И так нет смерти в творении; или смерть есть не что иное, как удаление того, что не может быть долее, т. е. действие ³⁰вечноюной, неутомимой силы,³⁰ которая по своему свойству не может ни минуты быть праздною или покоиться. По изящному закону Премудрости и Благости, все в быстрейшем течении стремится к новой силе юности и красоты — стремится, и всякую минуту превращается.» — В сем сочинении все ясно и понятно и согласно. Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится па высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезающему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо несется на легких крыльях веющего зефира — несется ко храму вечной Истины, и светлою струею свой путь означает. — Я читал еще его Парамифии,^[*] нежныя произведения цветущей фантазии, которыя дышат Греческим духом, и прекрасны как утренняя роза.³¹

Он встретил меня еще в сенях, и обошелся со мною так ласково, что я забыл в нем ³²великого Автора,³² а видел перед собою только любезного, приветливого человека. — ³³Он расспрашивал³³ меня о политическом состоянии России, но с отменною скромностию. Потом разговор обратился на Литтературу, и слыша от меня, что я люблю Немецких Поэтов, спросил он, кого из них предпочитаю ³⁴всем другим?³⁴ Сей вопрос привел меня в затруднение. Клопштока, отвечал я запинаясь, почитаю самым выспренним³⁵ из Певцов Германских. «И справедливо,³⁶ сказал Гердер: только его читают менее, нежели других, и я знаю многих, которые в

Мессиаде на десятой песни ³⁷остановились с тем, чтоб уже никогда не приниматься за эту славную поэму.»³⁷ — Он хвалил Виланда, а особливо Гете — и велев маленькому своему сыну принести новое издание его сочинений, читал мне с живостию³⁸ некоторыя из его прекрасных мелких стихотворений. Особливо нравится ему маленькая пиеса, под именем Meine Göttin,^[*] которая так начинается:

«Это совершенно по-Гречески, сказал он — и какой язык! какая чистота! какая легкость!» — Гердер, Гете и подобные им, присвоившие себе дух древних Греков, умели и язык свой сблизить с Греческим и сделать его самым богатым и для Поэзии удобнейшим языком; и потому ни Французы, ни Англичане не имеют таких хороших³⁹ переводов с Греческого, какими обогатили ныне Немцы свою Литтературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная, благородная простота в языке, которая была душею древних времен, когда Царевны ходили по воду и Цари знали счет своим баранам.⁴⁰ — Гердер любезный⁴¹ человек, друзья мои. Я простился с ним до завтрашнего дня.⁴²

В церковь Св. Якова надобно было зайти для того, чтобы видеть там на стене барельеф покойного Профессора Музеуса, сочинителя Физиогномического Путешествия и Немецких народных сказок. Под барельефом⁴³ стоит на книге урна, с надписью: незабвенному Музеусу. — Чувствительная Амалия!^[***] потомство будет благодарить тебя за то, что ты умела чтить дарования.

<34>

Июля 21.¹

Вчера два раза был я у Виланда и два раза сказали мне, что его нет дома. ²Ныне пришел к нему² в восемь часов утра, и увидел его. Вообразите себе человека довольно высокого, тонкого, долголицого, рябоватого, белокурого, почти безволосого, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные — таков Виланд. ³Желание видеть вас привело меня в Веймар³ — сказал я. «Это не стоило труда!» отвечал он с холодным видом и с такою ужимкою, которой я совсем не ожидал от Виланда. Потом спросил он, как я, живучи в Москве, научился говорить по-Немецки? Отвечая, что мне ⁴был случай⁴ говорить с Немцами и притом с такими, которые хорошо знают свой язык, упомянул я о Л*. Тут разговор обратился на сего нещастного человека, который некогда был ему очень знаком. Между тем мы все стояли: из чего и надлежало мне заключить, что он ⁵не намерен удерживать меня долго в своем кабинете.⁵ Конечно ⁶я пришел не во время?⁶ спросил я. Нет, отвечал он: впрочем поутру ⁷ мы обыкновенно чем нибудь занимаемся.⁷ — «И так позвольте мне притти в другое время;⁸ назначьте только час. Еще повторяю вам, что я приехал в Веймар единственно для того, чтобы вас видеть.» —Виланд. Чего вы от меня хотите? Я. Ваши сочинения заставили меня любить вас, и возбудили во мне желание узнать Автора⁹ лично. Я ничего не хочу от вас, кроме того, чтобы вы позволили мне видеть себя. — В. Вы приводите меня в замешательство. Сказать ли вам искренно? — Я. Скажите. — В. Я не люблю новых знакомств, а особливо с такими людьми, которые мне ни по чему не известны. Я вас не знаю. — Я. Правда; ¹⁰но чего вам опасаться?¹⁰ — В. Ныне в Германии вошло в моду путешествовать и описывать путешествия. Многие переезжают из города в город, и стараются говорить с известными людьми только для того, чтобы после все слышанное от них напечатать. Что сказано было между четырех глаз, то выдается в публику.¹¹ Я на себя не надежен; иногда могу быть слишком откровенен. — Я. Вспомните, что я не Немец, и не могу писать для Немецкой Публики. К тому же вы могли бы обязать меня словом честного человека. — В. Но какая польза нам знакомиться? Положим, что ¹²мы сойдемся образом мыслей и чувств:¹² да наконец не надобно ли будет нам расстаться? Ведь вы здесь не будете жить? — Я. Для того, чтобы иметь удовольствие вас видеть, ¹³могу остаться¹³ в Веймаре дней десять, и расставшись с вами, радовался бы¹⁴ тому, что узнал Виланда¹⁵ — узнал как отца среди семейства, и как друга среди друзей. — В. Вы очень искренны.¹⁶ Теперь мне должно вас остерегаться, чтобы вы с этой стороны не приметили во мне чего нибудь дурного. — Я. Вы шутите. — В. Ни мало. Сверх того мне бы совестно было, естьли бы вы точно для меня остались здесь жить. Может быть в другом Немецком городе, на прим. в Готе, было бы вам веселее. — Я. Вы Поэт, а я люблю Поэзию: ¹⁷как бы приятно для меня было,¹⁷ естьли бы вы дозволили ¹⁸ мне хотя час провести с вами в разговоре ¹⁹о пленительных красотах ея?¹⁹ — В. Я не знаю,

как мне говорить с вами. Может быть, вы учитель²⁰ мой в Поэзии. — Я. О! много чести. И так мне остается проститься с вами в первый и в последний раз. — В. (посмотрев на меня, и с улыбкою) Я не физиогномист; однакожь вид ваш заставляет меня иметь к вам некоторую доверенность. Мне нравится ваша искренность; и я вижу еще первого Руского такого, как вы. Я видел вашего Ш*, острого человека, напитанного духом этого старика (указывая на бюст Вольтеров). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать Французам; а вы — — Я. Благодарю. — В. И так естьли вам угодно провести со мною часа два-три, то приходите ко мне ныне после обеда в половине третьего. — ²¹Я. Вы хотите быть только снисходительны! — В. Хочу иметь удовольствие быть с вами, говорю я,²¹ и прошу вас не думать, чтобы вы одни на свете были искренны. — Я. Простите! — В. В третьем часу вас ожидаю. — Я. Буду.— Простите!²²

Вот вам подробное описание нашего разговора, который сперва зацепил заживо мое самолюбие. Окончание ²³успокоило меня несколько;²³ однакожь я все еще в волнении пришел от Виланда к Гердеру, и решился на другой день ехать из Веймара.

Гердер принял меня с такою же кроткою ласкою,²⁴ как и вчера — с такою же приветливою улыбкою, и с таким же видом искренности.²⁵

Мы говорили об Италии, откуда он не давно возвратился, и где остатки древнего искусства были достойным предметом его любопытства. Вдруг пришло мне на мысль: что, естьли бы я из Швейцарии пробрался в Италию, и взглянул на Медицисскую Венеру, Бельведерского Аполлона, Фарнезского Геркулеса, Олимпийского Юпитера — взглянул бы на величественныя развалины древнего Рима, и вздохнул бы о тленности всего подлунного? А сия мысль сделала то, что я на минуту совсем забылся.

Я признался Гердеру, обратив разговор на его сочинения, что die Urkunde des menschlichen Geschlechts казалась мне по большой части не понятною. «Эту книгу сочинял я в молодости,²⁶ отвечал он, когда воображение мое было во всей своей ²⁷бурной стремительности,²⁷ и когда оно еще не давало разуму отчета в путях своих.» — Дух ваш, сказал я, прощаясь с ним, известен мне по вашим творениям;²⁸ но мне хотелось иметь ваш образ в душе моей, и для того я пришел к вам — теперь видел вас, и доволен.²⁹

Гердер не высокого росту, посредственной толщины, и лицем ³⁰очень не бел.³⁰ Лоб и глаза его показывают необыкновенной ум — (но я боюсь, чтобы вы, друзья мои, не почли меня каким нибудь физиогномическим колдуном). Вид его важен и привлекателен; в мине его нет ничего принужденного, ничего такого, что бы показывало желание казаться чем нибудь. Он говорит тихо и внятно; дает вес словам своим, но не излишний. Едва ли, по разговору его, можно подозревать в Гердере³¹ скромного любимца Муз; но великий Ученый и глубокомысленный Метафизик скрыт³² в нем весьма искусно.

Приятно, милые друзья мои, видеть наконец того человека, который был нам прежде столько известен и дорог по своим сочинениям; которого мы так часто себе воображали или вообразить старались. Теперь,

мне кажется, я еще с большим удовольствием буду читать ³³произведения Гердерова ума, воспоминая³³ вид и голос Автора.²²

В 9 часов вечера. Я пришел к Виланду в назначенное время. Маленькия прекрасныя дети его окружили меня на крыльце. Батюшка вас дожидается, сказал один.³⁴ Подите к нему, сказали двое вместе. ³⁵Мы вас проводим,³⁵ сказал четвертый.³⁶ Я их всех перецеловал, и пошел³⁷ к их батюшке.

Простите — сказал,³⁸ вошедши к нему — простите, естьли давешнее мое посещение было для вас не совсем приятно. Надеюсь, что вы ³⁹не сочтете наглостию того,³⁹ что было ⁴⁰действием энтузиазма,⁴⁰ произведенного во мне вашими прекрасными сочинениями. — «Вы не имеете нужды извиняться, отвечал он: я рад, что этот жар к Поэзии так далеко распространяется, тогда как он в Германии пропадает.» — Тут сели мы на канапе. Начался разговор, который минута от минуты становился живее и для меня занимательнее.⁴¹ Говоря о любви своей к Поэзии, сказал он: «Естьли бы Судьба определила мне жить на пустом острове, ⁴²то я написал бы все то же, и с таким же старанием⁴² выработывал бы свои произведения, думая, что Музы слушают мои песни.» Он желал знать, пишу ли я? ⁴³и не переведено ли⁴³ что нибудь из моих безделок на Немецкой? Я сыскал в записной своей книжке перевод печальной весны. Прочитав его, сказал он: «Жалею, естьли вы часто бываете в таком расположении, какое здесь описано. Скажите, — ⁴⁴потому что теперь вы вселили в меня желание узнать вас короче⁴⁴ — скажите, что у вас в виду?» Тихая жизнь, отвечал я. Окончав свое путешествие, которое ⁴⁵предпринял единственно для того,⁴⁵ чтобы собрать некоторыя приятныя впечатления и обогатить свое воображение новыми идеями,⁴⁶ буду жить в мире с Натурою и с добрыми, ⁴⁷любить изящное и наслаждаться им.⁴⁷ — «Кто любит Муз и любим ими, сказал Виланд, тот в самом уединении не будет празден, и всегда найдет для себя приятное дело. Он носит в себе источник удовольствия,⁴⁸ творческую силу свою, которая делает его щастливым.»

Разговор наш касался и до Философов. — «Никто из Систематиков, сказал Виланд, не умеет так обольщать своих читателей, как Боннет; а особливо таких читателей, которые имеют живое воображение. Он пишет ясно, приятно, и заставляет любить себя и Философию свою. — О Канте говорит Виланд с почтением; но, кажется, не ломает головы⁴⁹ над его Метафизикою. Он показывал мне новое сочинение своего зятя, Профессора Рейнгольда, под титулом Versuch einer neuen Theorie des menschlichen Vorstellungsvermögens,^[*] которое только-что отпечатано, и которое должно объяснить Кантову Метафизику. Прочтите его, сказал он мне, естьли вы читаете книги такого рода. Ваш Агатон, или Оберрон, для меня приятнее, отвечал я: однакожь иногда из любопытства заглядываю и в область Философии. — «А разве Агатон не есть философическая книга? сказал он: в нем решены самые важнейшие вопросы Философии.» — Правда, сказал я: и так прошу извинить меня. —

С любезною искренностию открывал мне Виланд мысли свои о некоторых важнейших для человечества предметах. Он ничего не отвергает, но только полагает различие между чаянием и уверением. Его можно назвать Скептиком, но только в хорошем значении сего слова.

Ему, казалось, приятно было слышать от меня, что некоторыя из важнейших его сочинений переведены на Руской. «Но каков перевод?» спросил он. — Не может нравиться тем, которые знают оригинал, — отвечал я. «Такова моя участь, сказал он: и Французские и Английские переводчики меня обезобразили.»

В шесть часов я встал. Он взял мою руку, и сказал, что от всего сердца желает мне щастия в жизни. «Вы видели меня таковым, каков я подлинно, примолвил он. Простите, ⁵⁰и хотя изредка⁵⁰ уведомляйте меня о себе. Я всегда буду отвечать вам, где бы вы ни были. Простите!» — Тут мы обнялись. Мне казалось, что он был несколько тронут; а это самого меня тронуло. На крыльце мы в последний раз пожали друг у друга руку, и расстались — может быть навечно. Никогда, никогда не забуду⁵¹ Виланда! Естьли бы вы видели, друзья мои, с какою откровенностию, с каким жаром говорит сей почти шестидесятилетний человек, и как все черты лица его оживляются в разговоре! Душа его еще не состарелась и силы ея не истощились. Клелия и Синибальд, последняя ⁵²из его поэм,⁵² писана с такою же полнотою духа, как Оберрон, как Музарион, и проч. Кажется еще, что он в последних своих творениях⁵³ ближе и ближе к совершенству подходит. Тридцать пять лет известен Виланд⁵⁴ в Германии как Автор. Самыя первыя его сочинения, на прим. нравоучительныя повести, Симпатии и проч., обратили на него внимание Публики. Хотя строгая критика, которая тогда уже начиналась в Германии, и находила в них много недостатков; однакожь отдавала Автору справедливость в том, что он имеет изобретательную силу, богатое воображение и живое чувство. Но эпоха славы его ⁵⁵началась с комических повестей,⁵⁵ признанных в своем роде превосходными и на Немецком языке тогда единственными. Удивлялись его остроте, вкусу, красоте языка, искусству в повествовании. Потом издавал он поэму за поэмою, и последняя всегда казалась лучшею. Давно уже Германия признала его одним из первых своих Певцев; он покоится на лаврах своих, но не засыпает. Естьли Французы оставили наконец свое старое худое мнение о Немецкой Литтературе (которое некогда она в самом деле заслуживала, т. е. тогда, как Немцы прилежали только к сухой учености)⁵⁶ — естьли знающие и справедливейшие из них соглашаются,⁵⁷ что Немцы не только во многом сравнялись с ними, но во многом и превзошли их: то конечно произвели это⁵⁸ отчасти Виландовы сочинения, ⁵⁹хотя и не хорошо на Французской язык переведенныя.⁵⁹

Вчера ввечеру, идучи⁶⁰ мимо того дома, где живет Гете, видел я его смотрящего в окно, — остановился и рассматривал его с минуту: важное⁶¹ Греческое лицо! Ныне⁶² заходил к нему; но мне сказали, что он рано уехал в Ену. — В Веймаре есть еще и другие известные Писатели: Бертух, Боде, и проч. ⁶³Бертух перевел⁶³ с Гишпанского Дон-Кишота, и выдавал Магазин Гишпанской и Португальской Литтературы; ⁶⁴а Боде

И.-В. Гете.

славится переводом⁶⁴ Стернова Путешествия и Тристрама Шанди. Герцогиня Амалия любила⁶⁵ дарования. Она призвала к своему двору Виланда и поручила ему воспитание молодого Герцога; она призвала Гете, когда он прославился своим Вертером; она же призвала и Гердера в начальники здешнего Духовенства.

Простите, друзья мои! Ясная ночь вызывает меня из комнаты. Беру свой страннической посох — иду смотреть на засыпающую Природу, и странствовать глазами по звездному небу.

<35>

Веймар, Июля 22.

Мне рассказывали здесь разные анекдоты о нашем Л*. Он приехал сюда для Гете, друга своего, ¹который вместе с ним учился¹ в Стразбурге, и был² тогда уже при Веймарском Дворе. Его приняли очень хорошо, как человека с дарованиями; но скоро приметили в нем великия странности. На прим. однажды явился он на придворный бал в домине, в маске и в шляпе, и в ту минуту, как все обратили на него глаза и ахнули от удивления, спокойно³ подошел к знатнейшей даме и звал⁴ ее танцовать с собою. Молодой Герцог любил фарсы и рад был сему забавному явлению, которое доставило ему удовольствие смеяться от всего сердца; но чиновные господа и госпожи, составляющий Веймарской Двор, думали, что дерзостному Л* надлежало за то⁵ по крайней мере отрубить голову. — С самого своего приезда Л* объявил себя влюбленным во всех молодых, хороших женщин, и для каждой из них сочинял любовныя песни. Молодая Герцогиня печалилась тогда о кончине сестры своей: он написал ей на сей случай прекрасные стихи; но не преминул в них уподобить себя Иксиону, дерзнувшему влюбиться в Юпитерову супругу. — Однажды он встретился с Герцогинею за городом, и вместо того, чтобы поклониться⁶ ей, упал⁷ на колени, поднял вверх руки, и таким образом дал ей мимо себя проехать.⁸ На другой день ⁹Л* всем знакомым разослал по бумажке,⁹ на которой нарисована была Герцогиня и он сам, стоящий на коленях с поднятыми вверх руками. — Но ни Поэзия, ни любовь не могли ¹⁰занять его¹⁰ совершенно. Он мог еще думать о реформе, которую, по его мнению, надлежало сделать в войске Его Светлости; и для того подавал Герцогу разные планы, писанные на больших листах. — За всем тем его терпели в Веймаре, а дамы находили приятным. ¹¹Но Гете наконец¹¹ с ним поссорился и принудил его выехать из Веймара. Одна дама взяла его с собою в деревню, где несколько дней читал он ей Шекспира, и потом отправился странствовать по белому свету.¹² —

<36>

Эрфурт, 22 Июля.

В два часа приехал я сюда из Веймара, остановился в трактире (которого имени, право, не знаю); выпил¹ чашку кофе, пошел на так называемую Петрову гору в Бенедиктинской монастырь, ²и просил там² первого встретившегося мне отца указать то место, где погребен Граф Глейхен. Толстой отец (ΝB. монастырь очень богат) охриплым голосом сказал мне, чтобы я шел к отцу церковнику. Мне надлежало итти через длинныя

сени или коридор, где ³в печальном сумраке³ представились глазам моим распятия и ⁴лампады угасающия.⁴ Вожатый⁵ оставил меня в коридоре и пошел искать отца церковника. Трудно описать, что чувствовал я, прохаживаясь один, в глубокой тишине, ⁶по сему темному коридору, и смотря на лампады и на старыя картины,⁶ на которых изображены были разныя страшныя сцены. Мне казалось, что я пришел в мрачное жилище Фанатизма. Воображение мое представило мне ⁷сие чудовище⁷ во всей его гнусности, с поднявшимися от ярости волосами, с клубящеюся у рта пеною, с пламенными, бешеными глазами, и с кинжалом в руке, прямо на сердце мое устремленным. Я затрепетал, и холодный ужас разлился по моим жилам. Из глубины прошедших веков загремели в мой слух адския заклинания; но, к щастию, в самую сию минуту пришел мой ⁸вожатый, и фантомы⁸ моего воображения исчезли. Отец церковник, сказал он, вместе с другими отцами сидит за вечернею трапезою. Да не можешь ли ты сам показать мне гроб Глейхена? спросил я. Могу, отвечал он, естьли вы только его хотите видеть. — Вошедши в церковь, поднял он две широкия скованныя доски, и я увидел большой камень. — Выслушайте историю.⁹

Когда святая ревность выгнать неверных из земли Обетованной заразила всю Европу, и благочестивые рыцари, крестом ознаменованные, устремились к востоку: тогда¹⁰ Глейхен, Имперской Граф, оставил свое отечество, и с верною дружиною направил путь свой к странам Азиатским. Не буду описывать вам великих дел его мужества. Скажу только, что¹¹ самые храбрейшие рыцари Христианства удивлялись его подвигам. Но Небесам угодно было искусить нещастием веру Героя — Граф Глейхен попался в плен к неверным, и стал невольником знатного Магометанца, который велел ему смотреть за своим садом. ¹²Граф, нещастный Граф поливал цветы, и стенал в тяжком рабстве. Но тщетны¹² были бы все его стенания¹³ и все обеты, естьли бы прекрасная Сарацынка, милая дочь господина его, не обратила ¹⁴взоров нежной любви на злощастного Героя.¹⁴ Часто в густых тенях вечера внимала она жалобным песням его; часто видела невольника¹⁵ молящегося со слезами, и сама слезы проливала. Робкая стыдливость¹⁶ долгое время не допускала ее изъясниться и сказать ему,¹⁷ что она берет участие в его печали. Наконец искра воспылала — стыдливость исчезла — любовь не могла уже таиться в сердце, и огненною рекою излилась из уст ея в душу изумленного Графа. Ангельская невинность ея, ¹⁸цветущая красота и способ разорвать цепь неволи, не дали ему вспомнить, что у него была супруга.¹⁸ Он клялся Сарацынке вечно любить ее, естьли она согласится оставить своего отца, отечество,¹⁹ и бежать с ним в страны Христианский. Но она уже не помнила ни отца, ни отечества — Граф был для нее все. Прекрасная летит, приносит ключь, отпирает дверь²⁰ в поле — летит с своим возлюбленным, и тихая ночь, одев их мрачным своим покровом, благоприятствует их побегу. Щастливо достигают они до отечества Графского. Подданные лобызают своего Государя и отца, которого считали²¹ они погибшим, и с любопытством смотрят на его статную сопутницу, покрытую флером. При входе во дворец Графиня бросается в его объятия. «Ты опять меня видишь, любезная супруга! говорит Граф: ²²благодари ее²² (указывая на свою

избавительницу) — ²³она все для меня оставила.²³ Ах! я клялся любить ее!» — Граф хочет рукою закрыть текущия слезы свои. Сарацынка открывает свое лице, бросается на колени перед Графинею, и рыдая говорит: я теперь раба твоя! — «Ты сестра моя, отвечает Графиня, подымая и целуя Сарацынку: супруг мой будет твоим супругом; разделим сердце его.» Граф удивляется великодушию супруги²⁴ — прижимает ее к своему сердцу — все обнимаются и клянутся любить друг друга до гроба. Небеса благословили сей тройственный союз, и сам Папа утвердил²⁵ его. Мир и щастие обитали в Графском доме, и верные супруги ²⁶были погребены вместе²⁶ — в Эрфурте, в церкви Бенедиктинского монастыря — и покрыты одним большим камнем, на котором рука усердного художника вырезала их изображения. Я видел сей большой камень, и благословил память супругов.²⁷

²⁸Взглянув с Петровой горы на город и окрестности,²⁸ пошел я в сиротской дом, и видел там келью, в которой Мартин Лютер жил от 1505 до 1512 года. На стенах сей маленькой, темной горницы написана его история. На столике лежит Немецкая Библия первого издания, которую употреблял сам Лютер, и в которой все белыя страницы исписаны его рукою. Можно ли, думал я, чтобы простой монах, живший во мраке этой кельи, сделал ²⁹не только великую реформу в Римской церкви, вопреки Императору и Папе, но и великую нравственную революцию в свете!²⁹ — Вышедши из кельи, увидел я в коридоре множество странных картин. На одной изображен Император, к которому смерть, в виде скелета, подходит и докладывает с низким поклоном, что ему пора сложить с себя земное величие и отправиться на тот свет. На другой представлена актриса, а позади ее смерть в царском одеянии, поднимающая ³⁰кинжал с маскою.³⁰ На третьей изображены содержатель типографии в штофном халате и в большом парике, помощник его и смерть, хотящая подкосить ноги первого; а внизу подписано, что и содержатели типографий умереть должны! и проч. и проч.

<37>

Гота, 23 Июля, в полночь.

Я приехал сюда в одиннадцать часов утра, и остановился в трактире Колокольчика. Сильная головная боль заставила меня пролежать¹ весь день. Ввечеру я встал, ходил² по городу, и видел перед дворцом иллюминацию и фейерверк, которым Готской Герцог веселил маленького Веймарского Принца, приехавшего к нему в гости.³

<38>

Франкфурт на Майне, Июля 28.

Вчера,¹ милые друзья мои, приехал я во Франкфурт. Дорога от Готы была для меня очень скучна. Почти на каждой станции надлежало мне ночевать — (я ехал на ординарной почте) — или по крайней мере стоять по нескольку часов. Дороги везде прескверныя, так что надобно ехать все шагом, и даже самыя улицы в маленьких городках и местечках так дурны, что с трудом проехать можно. Правда, я сидел в коляске² очень просторно, т. е. почти все один; но чрезмерно тихая езда и остановки были для меня несносны. К тому же ³почти ничего любопытного не встречалось глазам моим,³ и я сомневаюсь, чтобы сам Йорик нашел тут много занимательного⁴ для своего сердца.

Только дикия окрестности Эйзенаха произвели во мне некоторыя приятныя чувства, напомнив мне первобытную дикость всей Натуры.⁵ Еще заметил я замок Вартбург, который лежит на горе не далеко от Эйзенаха, и в котором после Вормсского Сейма содержан был Мартин Лютер. Тут возвышаются два камня, в которых воображение находит нечто похожее на человеческия фигуры, и о которых, по старому преданию, рассказывается следующая сказка:

Молодой монах влюбился в молодую монахиню. Тщетно⁶ сражался он с своею любовию; напрасно хотел умерщвлять плоть свою постом и трудами! Кровь его кипела⁷ и волновалась. Образ нежной⁸ монахини всегда⁹ присутствовал в душе его. Он хотел молиться: но язык его, послушный сердцу, не мог произнести ничего, кроме: люблю! люблю! люблю! Часто ходил он в тот монастырь, где заключена была прекрасная; часто, смотря на нее, лил¹⁰ пламенныя слезы, и видел огненный румянец на лице своей возлюбленной, — видел симпатическия слезы в глазах ея. Сердца их разумели друг друга, страшились ¹¹своих чувств¹¹ и — питали их. Наконец молодой монах трепещущею рукою вручил своей любезной следующее письмо: Милая сестра! не далеко от монастырских ворот, в правую сторону, возвышается крутая гора. Я буду там при наступлении ночи. Или ты, прекрасная, будешь там же, или я свергнусь с высокого утеса, и умру временною и вечною смертию. Сердце ея затрепетало. «Мне видеть его — думает она — мне видеть его за стеною монастырскою, и быть с ним одной в тишине ночи? Но я должна спасти его от страшного греха самоубийства.» — Она находит способ вытти ночью из монастыря — идет во мраке и страшится всякого шороха — всходит на гору, и вдруг чувствует себя в объятиях своего страстного обожателя. Они забывают все, трепещут в восторге — но вдруг кровь их хладеет, немеют члены, сердца перестают биться, и Небесный гнев превращает их в два камня. «Вы видите их» — сказал мне постиллион, указывая на верх горы. — Из сей народной сказки сочинил Виланд прекрасную поэму, под титулом: der Mönch und die Nonne.^12[*]

Проезжая через маленькое местечко ¹³близь Гиршфельда,¹³ постиллион мой остановился у дверей¹⁴ одного дома. Я ¹⁵счел этот дом¹⁵ трактиром, вошел в него, и ¹⁶первому человеку,¹⁶ который встретил меня с низким поклоном, ¹⁷велел принести бутылку воды и рейнвейна;¹⁷ сел на стул, и не думал снимать своей шляпы. В комнате было еще человека три,¹⁸ которые с великою учтивостию начинали говорить со мною. Принесли рейнвейн.¹⁹ Я пил, хвалил вино, и наконец спросил, что надобно заплатить за него? «Ничего, отвечали мне с поклоном: вы не в трактире, а в гостях у честного мещанина, который очень рад тому, что вам полюбился его рейнвейн.» Вообразите мое удивление! Я схватил с себя шляпу и стал извиняться. «Ничего! ничего! сказал мне хозяин: только прошу вас быть благосклонным к моей дочери, которая поедет с вами в коляске.» ²⁰Буду почтителен,²⁰ и все, что вам угодно, — отвечал я. Пришла дочь его, девушка лет в двадцать, изрядная собою, в зеленом суконном сертуке и в черной шляпе. Мы рекомендовались друг другу ²¹и сели в коляске рядом.²¹ Каролина (так называлась девушка) сказал мне, что она едет в деревню к своей тетке. Я не хотел беспокоить ее никакими дальнейшими вопросами, вынул из кармана своего Vicar of Wakefield и начал читать. Сопутница моя стала зевать, жмуриться, дремать, и наконец голова ея упала ко мне на плечо. Я не смел тронуться, чтобы не разбудить ее; но вдруг нас так тряхнуло, что она отлетела от меня в другой угол коляски. Я предложил ей большую свою подушку. Она взяла ее, положила себе под голову и опять заснула. Между тем смерклось, и наступила ночь. Каролина спала крепким сном, и не просыпалась²² до самого того места, где надлежало нам с нею расстаться. Что принадлежит до меня, то я вел себя так честно, как целомудренный рыцарь, боящийся одним нескромным взором оскорбить стыдливость ²³вверенной ему невинности.²³ Редки такие примеры в нынешнем свете, друзья мои, редки! Каролина, по своей невинности, не думала²⁴благодарить меня за мою воздержность, и простилась со мною очень сухо. Бог с нею!

Нигде во всю дорогу не было мне так грустно, как в Гиршфельде. Я приехал туда в пять часов вечера, и должен был пробыть там до полуночи. Город не представлял мне ничего любопытного,²⁵ и я не знал, что делать. Читать не мог — писать также, хотя Почтмейстерша, по моему требованию, и принесла мне целую тетрадь бумаги. Сидя подгорюнившись, думал я о друзьях отдаленных, чувствовал сиротство свое и грустил.

Сюда приехал я ночью в дождь, и остановился в трактире Звезды, где отвели мне хорошую²⁶ комнату.

<39>

Франкфурт, 29 Июля.

Ненастье продолжается. Сижу в своей горнице, под растворенным окном;¹ и хотя косой дождь мочит меня и разливает дрожь по моей внутренности, однакожь каменная Руская грудь не боится простуды, и питомец железного севера смеется над слабым усилием Маинских бурь.

Но такой ли погоды ожидал я в здешнем кротком климате? Более и более удаляясь от севера, радовался я мыслию, что оставляю за собою холод и сырость, все² сердитое, жестокое и угрюмое в натуре. Там, где течет Маин и Реин, думал я, там небо чисто, дни красны, и одни Зефиры струят воздух; там цветущая Природа ликует в ярком свете лучей солнечных. Но — приезжаю, и нахожу пасмурную осень середи лета. Только я намерен переупрямить погоду; и клянусь Титанами и страшным Стиксом, что не выеду из Франкфурта не дождавшись ясных дней.

Вчера был я только у Виллемера, богатого здешнего Банкира. Мы говорили с ним о новых Парижских происшествиях. Что за дела там делаются! Думал ли наш А* (который уехал отсюда недели за две перед сим) видеть в Париже такия сцены?

Не воображайте,³ чтобы мне скучно было сидеть в своей горнице. Публичная библиотека в трех шагах от трактира. Вчера я брал из нее Фиеско, Шиллерову⁴ трагедию, и читал ее с великим⁵ удовольствием от первой страницы до последней. Едва ли не всего более тронул меня монолог Фиеска, когда он, уединясь в тихий час утра, размышляет, лучше ли ему остаться простым гражданином, и за услуги, оказанныя им отечеству, не требовать никакой награды,⁶ кроме любви своих сограждан, или воспользоваться обстоятельствами и присвоить себе верховную власть в Республике.⁷ Я готов был упасть перед ним⁸ на колени и воскликнуть: избери первое! Какая сила в чувствах! Какая живопись в языке! вообще Фиеско тронул меня более, нежели Дон-Карлос, хотя сего последнего видел я на театре, и хотя критика отдает ему преимущество. — Ныне читал я также с великим удовольствием Ифландовы драмы, которыя можно назвать прекрасными семейственными картинами, и которыя верно полюбились бы нашей Публике, естьли бы искусный человек обработал⁹ их для Руского театра.

В одном трактире со мною живет молодой Доктор Медицины, который вчера пришел ко мне пить чай, и просидел у меня весь вечер. По его мнению все зло в мире происходит от того, что люди не берегут своего желудка. «Испорченный желудок, сказал он, бывает источником не только всех болезней, но и всех пороков, всех дурных навыков, всех злых дел. От чего Моралисты так мало исправляют людей? От того, что они считают¹⁰ их здоровыми, и говорят с ними как со здоровыми, тогда, как они больны, — ¹¹и когда бы,¹¹ вместо всех словесных убеждений, надлежало им дать несколько приемов чистительного. Беспорядок душевный бывает всегда следствием телесного беспорядка. Когда в машине нашей находится все в совершенном равновесии; когда все сосуды

действуют и отделяют исправно разныя жидкости; одним словом, когда всякая часть отправляет ту должность, которую поручила ей Натура: тогда и душа бывает здорова; тогда¹² человек рассуждает и действует хорошо; тогда бывает он мудр и добродетелен, и весел и щастлив.» — И так естьли бы у Калигулы не был испорчен желудок, то он не вздумал бы построить моста¹³ на Средиземном море? спросил я. — «Без сомнения,¹⁴ отвечал мой Доктор: и естьли бы лекарь его догадался дать ему несколько чистительных пилюль, то ¹⁵смешное предприятие¹⁵ было бы через час оставлено. От чего в златом веке были люди и добры и щастливы? Конечно от того, что они, питаясь только растениями и молоком, никогда не обременяли и не засоряли своего желудка. Наконец скажу вам, что естьли бы я был Государем, то велел бы всех преступников, вместо наказания, отсылать в больницы и лечить до того, пока они сделались бы добрыми людьми и полезными гражданами. Со временем предложу Публике свои мнения и доказательства, которыя, может быть, сделают революцию в Философии. Тогда вспомните, государь мой, что вы от меня слышали.» — Я удивлялся Логике Господина Доктора.

<40>

Июля 30.

Наконец Франкфуртское небо перестало хмурить брови, и прояснилось.¹ Пользуясь ²хорошим временем,² ходил я так много, что теперь чувствую боль в ногах.

³Трактирщик мой водил меня³ по здешним садам. В одном из них встретились мы с хозяином, почтенным стариком и, как сказывают, очень богатым человеком. Узнав от моего вожатого,⁴ что я путешествующий иностранец, он взял меня за руку и сказал:⁵ «Я сам покажу вам все то, что можно назвать изрядным в моем саду. Какова эта темная алея?» — В жаркое время тут хорошо прохлаждаться, отвечал я. — «А эта маленькая беседка под ветьвями каштановых дерев?» — Тут прекрасно сидеть ввечеру, когда луна покажется на небе и свет свой прольет сквозь развесистые ветьви на эту бархатную зелень. — «А этот холмик?» — Ах! как бы я желал встретить тут восходящее солнце! — «А этот маленький лесок?» — Тут верно поют весною соловьи, так спокойно⁶ и весело, как в самых диких местах Природы, ни мало не подозревая, чтобы сюда заманивало их искусство. — «Что вы скажете об этом домике?» — Он построен на то, чтоб быть жилищем Философа,⁷ любящего простоту, уединение и тишину. — «Теперь вам надобно согласиться выпить у меня чашку кофе». Мы вошли в домик, и сели на деревянных стульях вокруг маленького столика. Нам подали кофе. ⁸Я с удовольствием поблагодарил хозяина за его гостеприимство.⁸

В ненастное время казалось мне, что Франкфурт пуст; а теперь кажется, что он очень многолюден — от того, что в дурную погоду сидели все дома, кроме тех, которым уже по крайней нужде надлежало

корчится под дождем и топтать ногами грязь на улицах; а теперь, обрадовавшись солнцу, все как муравьи ползут из своих нор.

По своей цветущей и обширной коммерции, Франкфурт есть один из богатейших городов в Германии. Кроме некоторых дворянских фамилий, здесь поселившихся, всякой житель купец,⁹ то есть, производит какой нибудь торг. На всякой улице множество лавок, наполненных товарами. Везде знаки трудолюбия, промышленности,^[*] изобилия. Ни один нищий не подходил ко мне на улице просить милостыни.

Только не льзя назвать Франкфурт хорошо-выстроенным городом. Домы почти все старинные, и расписаны разными красками, — что для глаз весьма странно.¹¹

Еще скажу то, что здесь в трактирах стол ¹²очень дешев.¹² Мне приносят всегда пять хорошо приготовленных блюд и еще десерт, на двух или трех тарелках, и за это плачу¹³ не более 50 копеек. Вино также очень дешево. Бутылка молодого рейнвейна стоит 10 копеек, а старого 40. —

После обеда, когда солнце укротило жар лучей своих, вышел я за город. Сады, сельские домики, луга и винограды¹⁴ представились глазам моим. Сколько ландшафтов, достойных кисти Салватора Розы или Пуссеневой!

Уединенный домик с садиком, не далеко от большой дороги, прельстил меня, и я пошел к нему по узенькой тропинке. Два мальчика, игравшие на траве, бросились ко мне на встречу; но закричав: это не он! это не Каспар! побежали назад и скрылись в домик. Старое каштановое дерево призывало меня в свою тень — я сел под его ветьвями. Минут через пять мальчики опять выбежали, а за ними вышла женщина лет в тридцать, ¹⁵приятная лицем, в белой кофточке и в соломенной шляпке.¹⁵ Она села на крыльце, и смотрела с улыбкою ¹⁶на играющих мальчиков,¹⁶ с такою улыбкою, по которой легко было узнать, что она мать их. Они уговорились бегать в запуски; взявшись за руки, отошли от крыльца шагов тридцать, остановились, выставили вперед грудь и правую ногу, и дожидались, чтобы мать подала им знак. Она махнула им платком,¹⁷ и они пустились как из лука стрела. Большой опередил меньшего, прибежал к матери, и закричав: я первый! бросился целовать ее. Меньшой прибежал, и также кинулся к ней на шею. ¹⁸Любезная картина семейственного щастия!¹⁸ Может быть в городе она бы меньше меня тронула; но среди сельских красот сердце наше живее чувствует все то, что принадлежит к составу¹⁹ истинного щастия, влиянного благодетельным Существом в сосуд жизни человеческой. — Прости, уединенный домик! ²⁰Мир, тишина и покой да будут всегда наследственным добром твоих обитателей!²⁰ А ты, ветьвистое дерево! долго, долго еще принимай странников в тень свою — и под кровом шумящих листьев твоих да веселятся они веселием невинности и добродетели!