228.
КИЕВ
Трамвайчик бежит вниз к Подолу. Слободка и Туруханов Остров — еще под водой. Свайная, мещанская Венеция. За все великолепие верхнего города всегда расплачивался Подол. Подол горел. Подол тонул. Подол громили. Подол выдержан в строго-плюгавом стиле. Целая улица торгует готовым платьем. Вывески — «Лувр», «Змичка».
На площади Контрактов (киевская ярмарка) — деревянный кукиш каланчи, уездный гостиный двор, луковки подворий.
Презрение к Подолу чрезвычайно распространено в буржуазном городе:
«Она кричит, как на Подоле», «У нее шляпка с Подола», «Что вы от него хотите? Он торгует на Подоле».
Плоскими улицами Подола я вышел на Днепр к старику Розинеру, несчастному лесопильному компаньону. Мудрый семьянин и старейшина лесного дела сидел на теплой шершавой доске, у ног его лежали нежные как гагачий пух опилки. Он понюхал щепотку древесной пыли и сказал:
— Эта балка — больная, чахоточная... Разве так пахнет здоровое дерево?
И, взглянув на меня желтыми овечьими глазами, заплакал, как плачет дерево — смолой.
— Вы не знаете, что такое — частный капитал! Частный капитал это мученик! — и старик развел руками, изображая беспомощность и казнь частного капитала.
Мученики частного капитала чтут память знаменитого подрядчика Гинзбурга, баснословного домовладельца, который умер нищим (киевляне любят сильные выражения) в советской больнице. Но можно еще жить, пока есть крепкое изюмное вино, любой день превращающее в Пасху, густые прозрачные наливки, чей вкус — само удивление, и солоноватое вишневое варенье.
На этот раз я не застал в Киеве никаких слухов и никаких крылатых вымыслов, за исключением твердой уверенности, что в Ленинграде идет снег.
Одно в Киеве очень страшно: это — страх людей перед увольнением, перед безработицей.
— У меня в жизни была цель. Много ли человеку нужно? Маленькую службочку!
«Службочка» произносится с дрожью в голосе, со слезами влюбленности.
Потерять работу можно по увольнению (режим экономии) и украинизации (незнание государственного языка), но получить ее невозможно. Сокращенный или сокращенная даже не сопротивляются, а просто обмирают, как жук, перевернутый на спину, или ошпаренная муха. Заболевших раком не убивают. Но их сторонятся.
Вместо серной кислоты обиженные киевские жены мстят мужьям, добиваясь их увольнения. Я слышал такие рассказы в зловеще-романтическом киевском стиле.
Прислушайтесь к говору киевской толпы: какие
неожиданные, какие странные обороты! Южно-русское наречие цветет — нельзя отказать ему в выразительности.
«Не езди коляску в тени, езди ее по солнцу!»
А сколько милых выражений, произносимых нараспев, как формулы жизнелюбия: «Она цветет, как роза», «Он здоров, как бык» — и на все лады спрягаемый глагол — «поправляться».
Да, велико жизнелюбие киевлян. У входа в пышные приднепровские сады стоят палатки с медицинскими весами. Тут же «докторский электрический автомат», помогающий от всех болезней. Очередь — на весы. Очередь — к автомату.
На Прорезной я видел богомолок. Сотня босых баб шла гуськом, а впереди — монашек-чичероне. Бабы шли, не озираясь, слепые ко всему окружению, не любопытные и враждебные, как по турецкому городу.
Странное и горькое впечатление от нынешнего Киева. Необычайно по-прежнему жизнелюбие маленьких людей и глубока их беспомощность. У города большая и живучая коллективная душа. Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейско-русский город.
Немногое напоминает о годах эпической борьбы. Еще торчит на Крещатике остов семиэтажной громады, зияющей сквозными пролетами как Колизей, а напротив другая громада, с золотыми банковскими вывесками.
Днепр входит в берега. Пространство — как загрунтованный пол. Пространство врывается в город отовсюду, и широкая просека Бибиковского бульвара по-прежнему открыта — на этот раз не вражеским полчищам, а теплым майским ветрам.
1926