Комментарии

ВЗГЛЯДЫ Л. Н. ТОЛСТОГО
НА ИСКУССТВО И ЛИТЕРАТУРУ

В настоящий том включены теоретические работы Л. Н. Толстого, посвященные вопросам искусства, а также его критические статьи о русских и зарубежных писателях. В своей совокупности они дают достаточно полное представление о литературно-эстетических взглядах Толстого, о том, как они складывались и развивались в продолжение его более чем полувековой творческой деятельности.

Примечательно, что уже в пору создания повести «Детство» — первого завершенного художественного произведения — Толстой пишет первую статью по вопросам эстетики — «Для чего пишут люди» (1851). И не менее примечательно, что вопрос, который поставлен Толстым в заглавии этой статьи, явился одним из основных в его эстетике.

Позднее писатель связал его со многими другими вопросами науки об искусстве, входившими в круг его размышлений. В чем состоит сущность искусства? Каковы его назначение и роль в жизни людей? Какое искусство надлежит признать настоящим, истинным, необходимым людям? В чем сходство и различие научной и художественной деятельности? В чем состоят «внутренние законы» подлинного творчества и чем отличается настоящее художественное мастерство от всевозможных подделок под него? Какое искусство является нравственным и подлинно народным? В чем правда в искусстве? В каком положении находятся искусство и литература в классовом обществе, основанном на порабощении и эксплуатации народных масс? Когда и как произошло раздвоение единого всенародного искусства на искусство «господское», обслуживающее художественные потребности людей, принадлежащих к высшим классам общества, и народное искусство?

374

Какими станут искусство и литература в будущем обществе, когда «рабы капитала» добьются полного освобождения?

И это еще далеко не все вопросы, поставленные Толстым в работах, которые он называл своим «исследованием вопроса об искусстве», а также в Дневниках и письмах, художественных и публицистических произведениях. В многочисленных мемуарах о Толстом приводятся его интереснейшие суждения об искусстве и литературе, об особенностях труда писателей и художников, о его собственной работе над художественными произведениями.

До недавнего времени специалисты по эстетике судили о Толстом как теоретике и критике искусства и литературы лишь по его трактату «Что такое искусство?» и находили эстетику великого писателя «недостаточно всеобъемлющей». При этом не принималось во внимание, что указанному трактату предшествовали работы писателя об искусстве и литературе, относящиеся к 50-м и 60-м годам, а также цикл статей об искусстве, написанных в 80-е и 90-е годы. Перу Толстого принадлежит около двух десятков литературно-критических работ. Двадцать глав социологического трактата писателя «Так что же нам делать?» посвящены вопросам искусства и науки. Эти вопросы с большой остротой поставлены также в знаменитой «Исповеди» и других публицистических работах позднего Толстого.

Только объединив и подвергнув анализу перечисленные материалы 1, можно обоснованно судить о том, насколько «всеобъемлюща» эстетика Толстого. Толстовская теория прекрасного вырастала в значительной мере на основе творческого опыта ее создателя. Это дает основания оценить ее как «стройную эстетическую систему... в области писательского искусства»2.

И поскольку вопросы искусства и литературы поставлены в эстетике Толстого в тесной связи с коренными социальными проблемами века, ее следует признать «одной из великих социальных эстетик, появившихся в XIX веке» (см.: Р. Байер. История эстетики. Париж, 1981, с. 323. На франц. языке).

Из совокупности занятий Толстого теорией и практикой искусства и в соответствии с духом времени его эстетика рождалась по преимуществу как эстетика вопросов. «Существующий взгляд на искусство один,— писал Толстой,— но он выражается двояко — в теории и практике, в отвлеченных рассуждениях об


1 Их обширные своды даны в изданиях: «Лев Толстой об искусстве и литературе», тома 1, 2. М., 1958; «Л. Н. Толстой о литературе». М., 1955.

2 Конст. Федин. Писатель. Искусство. Время. М., 1973, с. 30.

375

искусстве и в самой деятельности так называемых художников»1.

Характеризуя свое время, Толстой говорил: «мир движется», «мир горит». И сам он находился в состоянии непрестанного движения, захваченный стремлением овладеть истиной. Основным содержанием «эпохи Толстого» В. И. Ленин считал бурную ломку всего старого уклада русской жизни и становление в стране новых социальных отношений, не приносивших народу, как это хорошо видел писатель, добра и счастья.

Развитие эстетической мысли Толстого, как и все его мировоззрение, отражало глубочайшие конфликты переходной эпохи, приводило писателя не только к противоречивым суждениям о роли искусства в общественной жизни, но и к таким «кризисам», как временный отказ от занятий литературой в начале 60-х годов или «отрицание» искусства в начале 80-х годов.

Но когда ему удалось справиться с первым из них, Толстой говорил о себе с величайшим воодушевлением: «Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал» (61, 24).

Напомним, что в эту пору Толстой приступил к созданию «Войны и мира». Но и с головой уходя в работу над художественными произведениями, он никогда не становился «чистым художником», отрешенным от злобы дня.

В Дневнике молодого Толстого, только вступавшего на писательский путь, появилась запись: «Никакая художническая струя не увольняет от участья в общественной жизни» (47, 95). Многое менялось в эстетических взглядах Толстого, складывавшихся на протяжении более чем полувековой писательской деятельности. Но мысль о неразрывной связи подлинного искусства с реальной действительностью, с общественной жизнью всегда оставалась руководящей в его суждениях по вопросам эстетики.

И жизненный и творческий путь Толстого имели одно направление — к народу. От гуманного сочувствия и жалости к «исполненной трудов и лишений» жизни «простого народа» — этого «жалкого и достойного класса», как сказано в Дневнике молодого Толстого (46, 184), к страстной защите его интересов, к полному разрыву с дворянским классом, к которому писатель принадлежал по рождению и воспитанию,— таков путь, пройденный «Львом русской литературы», как назвал его Горький 2.


1 Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90-та томах, т. 30. М., ГИХЛ, 1951, с. 209. В дальнейшем ссылки на это издание даются лишь с указанием тома и страницы.

2 М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28. М., 1954. с. 139.

376

«Я смотрю снизу от 100 миллионов...» (88, 233) — этими словами поздний Толстой определил свою позицию представителя «большого большинства» людей, их «большого мира».

Одной из важнейших проблем творчества Толстого является проблема народа, а в его эстетике — проблема народности искусства и литературы. С ее решением он связывал и многие другие эстетические проблемы.

Определяя цели и задачи художественной деятельности, Толстой подчеркивал, что искусство и литература имеют высокое назначение и призваны утверждать добро, служить людям честно и бескорыстно.

С древних времен философы и теоретики искусства изучают вопрос о взаимосвязях этического и эстетического в жизни и в искусстве. В его решении до наших дней противоборствуют две тенденции: одна из них состоит в стремлении как можно более разделить, разграничить эстетику и этику, другая — установить их единство. К числу авторитетнейших представителей второй тенденции принадлежал Толстой. Основываясь на убеждении, что высшим призванием человека является нравственная деятельность, Толстой не только сближал эстетику с этикой, но — временами — и отождествлял их. «Эстетика,— пишет он в Дневнике 1896 года,— есть выражение этики» (53, 119).

Однако в суждениях Толстого об этике и эстетике подвергнута анализу и другая сторона их связи. Призывая находить в делах нравственных то, что «дает своим последствием красоту», он писал: «Если все будут добры, все будет красиво» (52, 143).

И в теоретических работах об искусстве и в художественных произведениях Толстой говорит о красоте добра и низменности зла, берет под защиту одни нравственные принципы и отвергает другие, пользуясь при этом средствами и этической и эстетической оценки действующих лиц и событий.

«Чтобы производить художественное произведение,— утверждал Толстой, — неизбежно нужно знать, что хорошо и что дурно» (30, 299).

По мысли Толстого, «единство самобытного нравственного отношения» художника к тому, что он изображает, является цементом, связывающим художественное произведение в единое целое. «Нравственный критерий,— пишет М. Б. Храпченко,— входит в образное содержание лучших творений писателя не в качестве дидактического императива, не в виде абстрактных логических категорий, он раскрывается как определенный взгляд на жизнь человека и общества... Именно поэтому нравственное чувство не обособлено ни от эпического повествования, ни от

377

обличительных начал творчества Толстого, ни от его углубленного психологизма»1.

Отличительной чертой ранних произведений писателя Н. Г. Чернышевский назвал «чистоту нравственного чувства»2. Ею отмечено и все последующее творчество Толстого. Вполне закономерно, что вопрос о нравственном значении искусства занял в его эстетике одно из главных мест.

 

Первым публичным выступлением Толстого по вопросам искусства и литературы, явилась его «Речь в Обществе любителей российской словесности», произнесенная в 1859 году при вступлении в члены Общества. В ней Толстой высоко оценил достижения отечественной литературы, подчеркнув, что «словесность наша вообще не есть, как еще думают многие, перенесенная с чужой почвы детская забава», что она, отвечая «на разносторонние потребности своего общества», «есть серьезное сознание серьезного народа» и служит свидетельством его духовной возмужалости.

Однако в развитии литературы молодой Толстой усмотрел своего рода «крен», «односторонность», выразившиеся в том, что к началу 60-х годов в ней большое влияние приобрело обличительное направление. Толстому казалось тогда, что «политическая и, в особенности, изобличительная литература» совсем вытеснили подлинную поэзию. «...Для изящной литературы теперь прошло время (и не для России теперь, а вообще)...» — жаловался он в письмах к друзьям (60, 234).

Толстой не отрицал ни пользы, ни большого значения обличительного направления, но противопоставил ему «литературу, отражающую в себе вечные, общечеловеческие интересы», а самого себя причислил к «односторонним любителям изящной словесности». Это прозвучало как прямая поддержка сторонников «чистого искусства», и, в ответной речи, председательствовавший на заседании А. С. Хомяков счел себя обязанным подчеркнуть законность и даже необходимость обличения зла в литературе.

Однако теория «чистого искусства» не могла захватить и увлечь автора севастопольских рассказов, «Утра помещика» и других произведений, в которых были поставлены коренные вопросы русской предреформенной действительности. Толстого не


1 М. Б. Xрапченко. Лев Толстой как художник. М., 1978, с. 346.

2 Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III. М., 1947. с. 427.

378

покидала страстная заинтересованность в делах своего века, рано возникший и постоянно возраставший в нем интерес к народной ЖИЗНИ.

Еще в начале своей писательской деятельности Толстой обратил внимание на слова французского поэта и историка Ламартина, утверждавшего, что писатели пишут книги не для народа, а для своего круга и что для народа следует создавать особую литературу. Он увидел в этом утверждении Ламартина оттенок барски-покровительственного отношения к народу, хотя сам в то время считал неизбежным обособление литературы «высшего круга» от народа. «У народа,— писал Толстой в 1851 году,— есть своя литература,— прекрасная, неподражаемая; но она не подделка, она выпевается из среды самого народа. Нет потребности в высшей литературе, и нет ее. Попробуйте стать совершенно на уровень с народом, он станет презирать вас» (46, 71).

В ту пору Толстой еще думал, что литературе — «высшего круга» и народной — следует двигаться каждой своим путем. «Пускай,— говорил он,— идет вперед высший круг, и народ не отстанет; он не сольется с высшим кругом, но он тоже подвинется» (там же).

После того как Толстой на бастионах осажденного Севастополя близко увидел мужество и героизм русских солдат и матросов и вместе с ними пережил трагедию Крымской войны, он впервые задумался над ролью народа в истории, в судьбах отечества.

Пережитое и понятое в Севастополе, обострение общественно-политической ситуации в стране, вызванное поражением николаевской армии в войне, побудили Толстого к поискам выхода из кризиса. Он увидел выход в широком развертывании педагогической и просветительной деятельности.

В цикле статей о народном просвещении, напечатанных в открытом им журнале «Ясная Поляна», писатель уже по-новому ставит вопрос о народности искусства и литературы.

Возвращаясь к давно волновавшему его вопросу о взаимоотношениях «высшего круга» и народа, Толстой теперь приходит к выводу, что в поколениях тружеников и работников заключено силы и правды во много раз больше, чем в поколениях банкиров и фабрикантов, что все преимущества — и физические и нравственные — на стороне трудового народа. Отсюда его вывод, что «требования народа от искусства законнее требований испорченного меньшинства так называемого образованного класса» (8, 114).

Какими же аргументами обосновывал писатель подобные выводы? Вот его главный аргумент: «Все вопросы разрешаются

379

весьма просто: потому что нас тысячи, а их миллионы» (8, 112).

Развитие этой мысли приведет Толстого к убеждению, что «народ делает жизнь», что он кормит и одевает всех, кто живет на свете, что он — творец всего прекрасного и нужного.

Писателя-гуманиста глубоко возмущали деятели казенной педагогической науки, полагавшие, что «известные искусства и степень их могут существовать только в известном классе общества» и что людей из народа следует допускать к занятиям искусством «с известными ограничениями». «Я считаю все это несправедливым,— писал Толстой. — Я полагаю, что потребность наслаждения искусством и служение искусству лежат в каждой человеческой личности, к какой бы породе и среде она ни принадлежала, и что эта потребность имеет права и должна быть удовлетворена» (8, 115).

В педагогических статьях 60-х и 70-х годов Толстой с горечью пишет об отрыве народа от искусства и литературы, созданных образованными классами. Ссылаясь на свой опыт работы со школьниками, Толстой утверждал, что многие произведения классической литературы непонятны и неинтересны крестьянским детям, а стало быть, и всем другим людям из народа. В число таких произведений он называл тогда некоторые повести Пушкина и Гоголя, басни Крылова, книги Дефо, Жорж Санд и других писателей.

По наблюдениям Толстого, народ проявлял полнейшее равнодушие к изданиям, специально для него приноровленным (журналы «Народное чтение», «Народная беседа» и т. п.). Успех у народных читателей имели «книги, писанные не для народа, а из народа, а именно сказки, пословицы, сборники песен, стихов, загадок» и другие произведения фольклора.

Замечая, с каким интересом ученики его Яснополянской школы воспринимают произведения устного народного творчества и как неохотно читают произведения писателей, Толстой приходил к выводу, что «наша (то есть созданная людьми образованных классов. — К. Л.) литература не прививается и не привьется к народу».

На пути искусства, а также всех других благ культуры и цивилизации к народу, как и на пути народа к ним, легло разъединение, разобщение людей в классовом обществе, ставшее одной из главных тем творчества Толстого начиная с его первых произведений.

После перелома (а по определению самого писателя, переворота) в его мировоззрении, когда он «добро и самовольно» принял на себя обязанности «адвоката 100-миллиоппого земледельческого

380

народа» (76, 45), Толстой обрушился на буржуазную экономическую науку, «придумавшую» закон разделения труда. Его смысл писатель выразил словами: «...одним умирать с голода и работать, а другим вечно праздновать...» (25, 318). «...Уволив себя от труда за жизнь и поглощая труд других», люди науки и искусств говорят, что «их деятельность самая важная и нужная для всех людей и что без этой деятельности погибнет все человечество» (25, 326, 325).

Между тем «большое большинство» человечества ничего не знает об этой их деятельности и не пользуется ее плодами, ибо они ему непонятны и чужды.

В работах, написанных после перелома в его мировоззрении, Толстой еще более остро ставил и решал проблему «искусство и народ». В «Исповеди» и трактате «Так что же нам делать?» писатель открыто обвинил господствующие классы буржуазно-дворянского общества в том, что они ограбили народ не только материально, но и духовно.

«Для меня равенство всех людей — аксиома, без которой мыслить нельзя»,— говорил Толстой, определяя главное в своих социальных взглядах. «...Искусство, если оно искусство,— должно быть доступно всем, а в особенности тем, во имя которых оно делается» (25, 360—361),— писал Толстой, утверждая демократические основы своей эстетики.

Прослеживая многовековой путь, пройденный искусством, Толстой обнаружил две тенденции в его развитии: одна его часть развивалась в направлении все большей демократизации, а другая — все большего «аристократизма», обособленности. Писатель пришел к мысли, что разделение искусства на «господское» и народное произошло как неизбежное следствие неравенства общественных классов, их антагонистических отношений.

«...Наше утонченное искусство,— писал Толстой,— могло возникнуть только на рабстве народных масс и может продолжаться только до тех пор, пока будет это рабство».

Критику антинародного «господского» искусства Толстой неразрывно связал с обличением и отрицанием основ буржуазного строя. «Освободите рабов капитала,— писал он,— и нельзя будет производить такого утонченного искусства». Когда люди труда станут «потребителями искусства», оно не сможет оставаться утонченным, «потому что ему предъявят другие требования».

Искусство должно служить народу, быть для него доступным и понятным. В этих требованиях заключен основной пафос эстетики Льва Толстого. Не пресыщенные и далекие от жизни снобы и эстеты могут правильно судить об истинной ценности произведений искусства, а люди труда, составляющие большинство

381

человечества. Работая над художественными и публицистическими произведениями, писатель, по его словам, испытывал самое близкое его сердцу желание — «иметь своим читателем большую публику, рабочего, трудящегося человека и подвергнуть свои мысли его решающему суду» (72, 473).

В трактате «Что такое искусство?» Толстой пишет о том, как интересна жизнь и деятельность людей труда для настоящего художника. Поэтому он решительно не согласен с мнением, что «жизнь рабочего народа бедна содержанием, а наша жизнь праздных людей полна интереса...». «Искусство будущего,— писал Толстой,— будет прежде всего искусством всенародным». Будущее общество представлялось писателю общежитием свободных и равноправных тружеников, в котором художественная деятельность будет «доступна для всех людей».

От произведений искусства тогда будет требоваться не изощренность «техники», не утонченность формы, но, «напротив, ясность, простота и краткость». Содержанием искусства станут не изысканные, исключительные чувства «избранных», а чувства, общие всем людям. И главным его предметом явится «жизнь трудового человека с его бесконечно разнообразными формами труда», его отношениями с другими людьми и с природой.

Для пережившего идейный перелом Толстого образцом и идеалом жизни стала патриархально-крестьянская земледельческая жизнь, как он пишет в «Исповеди» — «жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей».

В статьях В. И. Ленина о Толстом с предельной ясностью показано, что дал писателю переход на позиции патриархального крестьянства. Могучей и острой стала толстовская критика господствующих классов буржуазно-дворянского общества — его социальных и идеологических основ, всех его институтов. Однако в решение общественных противоречий и проблем писатель внес и наивность, и отчуждение от политики, и религиозность — черты, свойственные патриархально-крестьянской идеологии.

Свое решение проблемы народности искусства Толстой сильно ослабил тем, что в качестве главного компаса, на который, по его мнению, должно ориентироваться всенародное искусство, он выдвигал «религиозное сознание», «очищенное» от церковных догм. Утратой религиозности, «безверием высших европейских классов» объяснял писатель причины упадка «господского» искусства, обеднения его содержания. Последнее «усилилось еще тем,— говорит Толстой в трактате об искусстве,— что, перестав быть религиозным, искусство перестало быть и народным».

382

Под «религиозным сознанием известного времени и общества» Толстой разумел «общее понимание людьми этого времени и общества назначения их жизни». Так, по его словам, для средневекового человека это была вера в церковную общину и в небесную иерархию. Высшей формой религиозного сознания своих современников Толстой считал истинное христианство, а его основой — «сознание братства людей».

С проповедью «очищенной» религии поздний Толстой нередко связывал и свое решение некоторых вопросов эстетики, например вопроса об идейной направленности художественного творчества. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть короткое предисловие к сборнику «Цветник» (1886), в котором Толстой старался «выразить, в чем состоит дело поэтического писания» (64, 40).

Здесь он справедливо подчеркивает важность для писателей и художников значительной идеи, высоких идеалов, которые они призваны утверждать в своих произведениях. «...Правду знает не тот, кто глядит себе под ноги, а тот, кто знает по солнцу, куда ему идти»,— пишет Толстой. Он считает необходимым, чтобы в каждом произведении искусства была дана четкая нравственная оценка того, что изображается, чтобы писатели и художники умели различать хорошее и дурное.

«Может быть такая книга,— говорит Толстой в предисловии к «Цветнику»,— и много, много есть таких романов, историй, в которых описывается, как человек живет для своих страстей, мучается, других мучает, терпит опасности, нужду, хитрит, борется с другими, выбивается из бедности и под конец соединяется с предметом своей любви и делается знатен, богат и счастлив. Книга такая, если бы и все, что в ней описывается, точно так и было и не было бы в ней ничего невероятного, все-таки будет ложь и неправда, потому что человек, живущий для себя и для своих страстей, какая бы у него ни была красавица жена и как бы он ни был знатен, богат, не может быть счастлив».

Писателю-гуманисту была глубоко чужда литература, прославляющая хищнический образ жизни. Он осуждал романы, героями которых были предприимчивые дельцы, готовые ради своих эгоистических целей, не стесняясь в выборе средств, любой ценой добиться своего «счастья», чего бы это ни стоило другим людям.

Однако в том же предисловии к сборнику «Цветник» истинно правдивыми произведениями искусства Толстой объявляет те, в которых не только объяснено, «в чем добро и в чем зло», но и указано, «к чему должен стремиться человек, чтобы исполнить волю бога».

За два года до предисловия к сборнику «Цветник» Толстой написал и произнес на встрече с московскими издателями «Речь

383

о народных изданиях». В ней он выступил против «искусственного деления: народ и не народ, интеллигенция» и указал путь к его искоренению: «Ауербах, помню, сказал очень хорошо: для народа, самое лучшее, что только есть,-только оно одно годится». Как видим, здесь писателем был выдвинут на первый план отнюдь не религиозный критерий отбора художественных произведений. И нужно сказать, что именно этот критерий в конечном счете был главным и решающим, когда Толстой определял ценность тех или иных произведений искусства и литературы.

Толстой считал искусство, как и науку, необходимым условием человеческой жизни. «Не будь наук и искусств, не было бы человека и человеческой жизни» (30, 238). Эта мысль — фундаментальная в эстетике Толстого. Нельзя поэтому не удивляться тому, что со времени появления в печати его «Исповеди» многие критики стали говорить о нем как об «отрицателе» искусства и науки, «ниспровергателе» эстетики.

Писателя глубоко задевали подобные наветы и обвинения. В трактате «Так что же нам делать?» одну из глав Толстой начинает словами: «Но наука, искусство! Вы отрицаете науку и искусство, то есть отрицаете то, чем живет человечество!» Мне постоянно делают это — не возражение, а употребляют этот прием, чтобы, не разбирая их, отбрасывать мои доводы. «Он отрицает науку и искусство, он хочет вернуть людей к дикому состоянию: что же слушать его и говорить с ним?» Но это несправедливо. Я не только не отрицаю науку и искусство, но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю...» (25, 363—364).

Пятью годами позднее Толстой жаловался на критиков, писавших о нем как о противнике прекрасного, разрушителе эстетики: «...со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом, считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой» (65, 246).

Книга Толстого «Так что же нам делать?» была встречена передовой критикой как «самое грозное из всех известных обличений, направленных против «евнухов науки» и «пиратов искусства», против касты жрецов духа...»1.

Если в трактате «Так что же нам делать?» писатель обличал социальные и нравственные основы эксплуататорского общества, показав, как ему служат «наука для науки» и «искусство


1 Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, т. 2. М., 1954, с. 293.

384

для искусства», то трактат «Что такое искусство?» целиком посвящен эстетическим проблемам, рассматриваемым здесь в свете тех социальных и моральных истин, к постижению которых его автор пришел в 80-е и 90-е годы.

В трактате «Что такое искусство?» Толстой анализирует большое число эстетических теорий, преимущественно основанных на понятии красоты как главном признаке искусства. В третьей главе писатель привел около семидесяти различных ее определений, извлеченных из книг по теории и истории искусства, с которыми он познакомился, работая над трактатом. Толстого поразила «странная и заколдованная неясность и противоречивость» в определении красоты у самых разных философов и эстетиков, начиная с книги «основателя эстетики» Баумгартена и кончая сочинениями «новых писателей».

Однако, присмотревшись к пестроте определений, Толстой решил их классифицировать и свел к двум главным видам — «объективно-мистическому» и «субъективному» или «опытному». Первого из них придерживались Гегель, Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр и другие философы-идеалисты. Второе принадлежит Канту и его последователям. Отличительный признак эстетиков «объективно-мистического» направления — признание того, что «красота есть нечто существующее само по себе, одно из проявлений абсолютно совершенного — идеи, духа, воли, бога»; главным во взглядах эстетиков второй группы Толстой считал признание, что «красота есть известного рода получаемое нами удовольствие, не имеющее цели личной выгоды».

Подвергнув критике эти определения красоты как предмета искусства и рассматривая их преимущественно в свете своей концепции народности искусства, Толстой нашел, что весь смысл этих эстетических теорий состоял в том, чтобы оправдать вкусы людей господствующих классов общества. Характеризуя связи между искусством и эстетической теорией своего времени, Толстой утверждал: «Какие бы ни были безумства в искусстве, раз они приняты среди высших классов нашего общества, тотчас же вырабатывается теория, объясняющая и узаконяющая эти безумства... А до какой степени может дойти бессмысленность и безобразие искусства, особенно когда оно знает, что оно считается, как в наше время, непогрешимым, мы видим по тому, что делается теперь в искусстве нашего круга».

Чтобы расчистить дорогу для верного определения искусства, Толстой предложил «откинуть путающее все дело понятие красоты». Это его предложение породило немало кривотолков и недоразумений. Многим читателям трактата казалось, что его автор ведет борьбу с прекрасным в жизни и в искусстве. В действительности же

385

Толстой предлагал отбросить лишь такие определения красоты, которыми прикрывались и прикрываются всевозможные «безумства» в искусстве. Он осуждал «теории искусства, основанные на красоте», отрицая не красоту в искусстве, а мистифицированные понятия о ней, положенные в основу многих эстетических учений. При этом писатель критикует не только метафизические определения красоты, но и те ее «ходячие определения», которыми пользуется «средний человек» так называемого «образованного общества». Под огонь критики попали теории искусства (физиолого-эволюционная, опытная и др.), в которых также нет «объективного определения красоты», как нет и верного истолкования сущности искусства.

Свое определение искусства Толстой строит на основе различения деятельности художественной и научной. При этом он находит, что наука («слово») занимает в жизни людей столь же большое место, как и искусство. Их различие, по Толстому, состоит в том, что «словом один человек передает другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства». Исходя из этого различия, Толстой и выводит свое определение: «Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».

Каким же путем происходит этот процесс передачи чувств и «заражения» ими? Художник сначала вызывает в самом себе испытанное им чувство, а затем «посредством движений, линий, красок, звуков, образов, выраженных словами», передает его так, чтобы зрители, слушатели или читатели смогли испытать это же чувство и «заразились» им.

В толстовском определении искусства подчеркивается его огромная роль в жизни человеческого общества и отчетливо обозначается его специфика — отличие от других форм духовной деятельности людей. Толстой указывает на образность и на эмоциональную силу его воздействия: оно «заражает» людей теми чувствами, которые испытал и выразил художник. Вместе с тем в таком определении искусства есть и заметная неполнота: здесь его область ограничена чувствами людей. В статьях, предшествовавших трактату, Толстой такого ограничения не делал. Например, в вариантах к статье «Об искусстве» (1889), требуя, чтобы писатели и художники не повторяли того, что всем известно, а выражали бы новые соображения и мысли, Толстой говорит, что самый процесс творчества представляет собой «художественное выражение мысли» (30, 436).

386

Там же Толстой дает такие определения задач искусства, в которых речь идет о передаче в художественных произведениях и чувств и мыслей. Вот одно из них: «Искусство только потому важно, только потому и занимаются им художественные критики и сами от него получают значение, что искусство открывает людям нечто новое, что искусство учит людей видеть, понимать, чувствовать».

В статье «О том, что есть и что не есть искусство, и о том, когда искусство есть дело важное и когда оно есть дело пустое» (1889) Толстой предлагает считать произведением настоящего искусства только такое, которое «передает людям нечто новое, добытое напряжением чувства и мысли художника...».

Нераздельной слитностью эмоционального и интеллектуального начал характеризуется и творческий процесс у самого Толстого. Говоря о своей работе над романами «Война и мир» и «Анна Каренина», писатель подчеркивал, что в первом он любил «мысль народную», а во втором — «мысль семейную»1. В одном из писем об «Анне Карениной» Толстой заметил, что при создании этого романа им «руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя...» (62, 269).

И наивно было бы предполагать, что «художник мысли», как называл Толстого Тургенев, может свести роль искусства к передаче одних только чувств. Но как возникла та неполнота в определении искусства, с которой мы встречаемся в эстетическом трактате Толстого? Работая над ним много лет, писатель долго бился над тем, как разделить сферы искусства и науки. «Много думал и думаю об искусстве (и науке),— писал он В. Г. Черткову в 1893 году.— (Это трудно, но должно разделить)...» (87, 200). Он пытался это сделать в статьях «Наука и искусство», «О науке и искусстве», но не смог, и статьи эти остались незаконченными.

В трактате «Что такое искусство?» он снова вернулся к этой проблеме. «Заключение» трактата в значительной своей части посвящено вопросу о том, как соотносятся искусство и наука. Здесь упор сделан не на их разделении, а, напротив, на их тесном сближении. «Наука и искусство,— пишет Толстой,— так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце, так что если один орган извращен, то и другой не может правильно действовать». Делом науки он считает отыскание важных истин и внедрение их в сознание людей. «Искусство же,— с точки зрения Толстого,— переводит эти истины из области знания в область чувства». Здесь


1 С. А. Толстая. Дневники в 2-х томах, т. 1. М., 1978, с. 502.

387

он снова приблизился к определению искусства как художественного выражения мысли. Однако в «формулу» искусства, которая дана в пятой главе эстетического трактата Толстого, это определение не вошло.

Необходимо иметь в виду, что толстовское понимание природы и назначения искусства раскрывается не только в его суждениях о нем, но и в критике многих «ученых» его трактовок. Искусство, говорит писатель, «не есть... проявление какой-то таинственной идеи, красоты, бога... не есть... игра, в которой человек выпускает избыток накопившейся энергии; не есть проявление эмоций внешними знаками, не есть производство приятных предметов...».

В этот перечень отвергаемых им определений искусства Толстой включает еще много других. Он говорит о них, критикуя большое число различных трактовок прекрасного как предмета искусства. Все они, по его мнению, далеки от верного представления о сущности искусства, от должного понимания его целей и задач, а также роли в жизни людей. В одном из вариантов заключения к трактату Толстой писал: «...искусство есть очень определенный и необходимый в каждое данное историческое время орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство и потом в дело и жизнь... Могущество искусства огромно» (30, 425).

В этом определении содержится едва ли не самое важное из всего сказанного Толстым об искусстве: оно есть орган жизни человечества (разрядка моя. — К. Л.).

В трактате эта формула приобрела развернутый вид. «Для того, чтобы точно определить искусство,— говорит здесь Толстой,— надо прежде всего перестать смотреть на него как на средство наслаждения, а рассматривать искусство как одно из условий человеческой жизни. Рассматривая же так искусство, мы не можем не увидеть, что искусство есть одно из средств общения людей между собой» (разрядка моя.— К. Л.).

Поскольку общение людей протекает в реальном времени и пространстве, Толстой решал коренной вопрос эстетики об отношении искусства к действительности как убежденный художник-реалист. Жизнь он считал выше, богаче, содержательнее искусства, и, чтобы последнее не «заносилось», он иногда называл его не зеркалом, а «зеркальцем», отражающим жизнь.

Утверждая, что «жизнь есть основа всего», Толстой был убежден в том, что она «была, есть и будет» (54, 128). При этом он имел в виду жизнь земную, посюстороннюю, доступную нашим ощущениям и чувствам.

388

Когда единомышленники писателя спрашивали, что, по его мнению, представляет собой «жизнь» человека после того, как заканчивается его земной путь, Толстой отвечал: «...ни последующей, ни предшествующей (жизни) — нет, а есть только представление о ней; а настоящая — есть и только одна она и важна и свята» (63, 383).

Писатель резко критиковал церковное ученье, согласно которому «жизнь, какая есть здесь, на земле, со всеми ее радостями, красотами, со всею борьбой разума против тьмы,— жизнь всех людей, живших до меня, вся моя жизнь с моей внутренней борьбой и победами разума есть жизнь не истинная, а жизнь павшая, безнадежно испорченная; жизнь же истинная, безгрешная — в вере, то есть в воображении, то есть в сумасшествия» (23, 376).

Толстой не мог примириться с учением церкви о том, что человек от рождения, по самой сущности своей, порочен и грешен, ибо оно «под корень подсекает все, что есть лучшего в природе человека» (23, 230). Видя, с какой быстротой казенная церковь теряла свое влияние на народные массы, писатель пришел к выводу: «Все живое — независимо от церкви».

Исповедуя философское воззрение, как он говорил, «вынесенное из жизни», Толстой терпеть не мог пессимистов — и верующих и не верующих в загробный мир. «Мне,— признавался он,— всегда хочется сказать пессимисту: «Если мир не по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим».

Ничего другого и не мог «посоветовать» пессимистам художник, стремившийся захватить своих читателей чувством любви к живой жизни, радости бытия.

Из философских раздумий Толстого рождались формулы: «Жизнь есть движение» (29, 171), «Жизнь человека есть движение» (53, 66). Из их соединения возникла третья: «Все движение. Человек сам непрестанно движется, и потому все ему объясняется только движением» (53, 195).

Задача подлинного искусства, связанного с действительной жизнью, огромна и не может быть выполнена никаким другим родом человеческой деятельности. В чем же она состоит? «Есть самое важное — жизнь... — отвечает Толстой,— но жизнь наша связана с жизнью других людей и в настоящем, и в прошедшем, и в будущем. Жизнь — тем более жизнь, чем теснее ее связь с жизнью других, с общей жизнью. Вот эта-то связь и устанавливается искусством, в самом широком его смысле» (65, 220).

Служить этой цели, осуществлять ее может только правдивое искусство. Не терпя в художественных произведениях фальши, Толстой утверждал: «...в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается» (62, 308).

389

Синонимом правдивости в искусстве для Толстого был реализм, но не приземленный, не копирующий действительность, а по его выражению, яркий реализм (62, 139). Его главным признаком он считал «одухотворяющую мысль, делающую бессмертными истинно великие произведения человеческого ума и сердца...»1.

Высоко ценя картины своего друга, художника H. H. Ге, писатель восторгался их «удивительной реальностью».

Нельзя, однако, не заметить, что термин «реализм» Толстой нередко употреблял в ином, чем наше, современное, его понимании. Иногда он критиковал «теорию реализма», но при этом имел в виду теорию и практику писателей-натуралистов, именуя реализм «так называемым реализмом». В изобиловавших пространными описаниями и ненужными подробностями произведениях натуралистов Толстой видел проявление «провинциализма в искусстве», критикуя их за отсутствие мысли, идеи, цели, а главное — нравственного содержания. Ему всегда были глубоко чуждыми произведения, не выражавшие высоких идеалов, не утверждавшие гуманистических принципов.

Опираясь на творческий опыт великих писателей-реалистов, Толстой дал четкое решение вопроса о взаимосвязи содержания и формы в художественных произведениях. Требуя, чтобы форма и содержание составляли одно неразрывное целое, он, не колеблясь, отводил главенствующую роль содержанию. Однако, подчиняя форму содержанию, Толстой не только не умалял ее роль, но утверждал, что вне художественной формы не существует настоящих произведений искусства. Неустанно подчеркивая, что «художественное произведение требует строгой художественной обработки», Толстой в то же время осуждал писателей и художников, превращающих мастерство в самоцель. Подлинный художник, по убеждению Толстого, так владеет мастерством, что во время работы не думает о правилах мастерства, как не думает о правилах механики человек, когда ходит. Работая над произведением, художник должен думать о том, «чего он хочет достигнуть через свое искусство, точно так же как путешественник о том, куда он идет». При этом условии и достигается «высшая степень мастерства... при которой не видно усилия, позабывается о художнике» (30, 437, 434).

Отвергая усложненность и нарочитую утонченность формы произведений, Толстой в то же время выступал против вульгарной простоты, против примитивности и бедности художественной формы. «...Просто,— говорил Толстой,— это огромное и трудно достигаемое


1 «Литературное наследство», т. 37—38, кн. II, М., 1939, с. 422.

390

достоинство, если оно есть» (62, 142). Он писал в Дневнике в 1896 году: «Харибда и Сцилла художников: или понятно, но мелко, вульгарно, или мнимо возвышенно, оригинально и непонятно» (53, 126). Неодобрение Толстого вызывали как те из писателей и художников, кто гнался за красотой формы ради нее самой, сочиняя произведения «смотря по требованию и моде», так и те, кто пренебрегал формой.

Важнейшим признаком настоящего искусства Толстой считал поиски нового. Исходя из мысли, что «условие искусства — новизна», он указывал, что подлинный художник всегда стремится открыть нечто новое, неизвестное людям. Для того чтобы ярче выразить это содержание, художник ищет также и новые формы.

Толстой был убежден, что «ни в чем так не вредит консерватизм, как в искусстве», что «в каждый данный момент оно должно быть — современное — искусство нашего времени». Но на всякое современное искусство является настоящим, подлинным. И Толстой предупреждает: «Только надо знать, где оно. (Не в декадентах музыки, поэзии, романа)» (53, 81).

Десятая глава эстетического трактата Толстого целиком посвящена критике декадентских произведений. Когда автор трактата познакомился с творчеством декадентов и символистов, он сразу же увидел его связь с теорией «чистого искусства». «Ведь это опять искусство для искусства,— писал он в Дневнике 1892 года. — Опять узкие носки и панталоны после широких, но с оттенком нового времени» (52, 76).

Упадок буржуазного искусства писатель связывал с его отчужденностью от народа, с тем, что оно полностью подчинило себя интересам господствующих классов. Отделившись от народного искусства, искусство высших классов сбилось с верной дороги и постепенно превращалось в пустую забаву праздных людей. «...И вот теперь,— писал Толстой в конце 90-х годов,— дошло до декадентства» (53, 116).

В декадентстве Толстой увидел прямой признак вырождения культуры, «последнюю степень бессмыслия», как написал он в Дневнике 20 декабря 1896 года (53, 126).

В статьях об искусстве, предшествовавших его эстетическому трактату, Толстой отверг определение искусства как «сверхполезной» деятельности человеческого духа. Видя, что на практике этот взгляд приводит к тому, что любая «материально бесполезная» деятельность признается искусством, Толстой, разумеется, не мог с ним согласиться.

В дневниковых записях и статьях об искусстве, относящихся к 80-м и последующим годам, Толстой с полной определенностью

391

выразил свое несогласие с основными положениями философия Шопенгауэра и его эстетическими «законами», которые были унаследованы декадентами. В Дневнике писателя за 1889 год есть, например, такие записи: «...читал эстетику Шопенгауэра: что за легкомысленность и неясность... Но правду сказал мне кто-то, что царствующая эстетическая теория — его» (50, 122, 123). В дневниковой записи от 22 августа того же года Толстой подробно исследует происхождение теории «искусства для искусства» и «науки для науки». «Псевдонаука и псевдоискусство», с точки зрения Толстого,— порождение «избыточествующих классов», и для их оправдания «подстраиваются теории». И здесь же, в качестве примера, Толстой называет теории Шопенгауэра и Конта (там же, с. 125).

Не без основания Толстой видел в Шопенгауэре одного из родоначальников «господской» эстетики и духовных отцов декадентского искусства.

В 90-х годах минувшего века духовным лидером декадентов стал Фридрих Ницше с его учением о «сверхчеловеке». Всю силу и мощь своей критики Толстой направил на то, чтобы развенчать этого новоявленного «пророка», чьи антидемократические идеи полвека спустя были взяты на вооружение немецкими и другими фашистами. Относительно Ницше Толстой проницательно заметил, что, «отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший, и злой сумасшедший, признается учителем?» (54, 77).

Критика декадентства — «этой болезни времени» — была заслугой Толстого. Одним из первых он указал на заимствование идейно-эстетических основ декадентства из арсенала ницшеанской философии.

Толстой считал, что декаданс в его крайних формах враждебен подлинному искусству. «Их поэзия, их искусство,— писал Толстой о декадентах,— нравятся только их маленькому кружку точно таких же ненормальных людей, каковы они сами. Истинное же искусство захватывает самые широкие области, захватывает сущность души человека. И таково всегда было высокое и настоящее искусство» (78, 67).

Критикуя модернистов (к числу которых он относил не только декадентов, но и все другие разновидности формалистического искусства, всех представителей «искусства для искусства»), Толстой противопоставлял им великих художников реалистического направления. «Не унывайте,— наставлял он одного из начинающих писателей в 1910 году,— и не берите в писании за образец новых, а Пушкина и Гоголя...» (81, 46).

392

Справедливо оценивая декадентство как «несомненный упадок цивилизации» (78, 67), Толстой был не прав, безоговорочно относя к декадентам едва ли не всех поэтов-символистов, близких к символизму драматургов, а также поэтов, художников и музыкантов романтиков.

И не случайно при переводе трактата «Что такое искусство?» на иностранные языки он вносил в его текст уточнения, как раз касавшиеся оценок некоторых выдающихся мастеров искусства. Вот один из примеров. Переводчик трактата на английский язык Э. Моод попросил Толстого указать, к каким операм Вагнера относится его критика. И Толстой ответил: «Операм Вагнера последнего периода» (70, 196). Э. Моод ввел это уточнение в английский текст трактата. Оно соответствует тому, что сказано о Вагнере в XIII главе трактата, где Толстой указывает, что он критикует музыку «Вагнера последнего периода».

Десятилетие спустя в беседе о Вагнере Толстой сказал: «Я его музыку недостаточно знаю»— и добавил, что, «когда Вагнер появился», он решил, что его искусство «выросло среди богатых, непонятное для масс». И сделал вывод: «Таков Вагнер. То же — декадентство. (То же самое в живописи) »1.

Толстой сближает Вагнера с декадентами, находя, что, как и они, выдающийся композитор непонятен массам. Однако для Толстого постепенно становилось очевидным, что Вагнер искал пути к искусству будущего, хотя, с точки зрения Толстого, не нашел к нему верного пути 2.

 

Крупнейшими из литературно-критических работ Толстого, тесно связанных с его эстетическим трактатом, являются предисловие к сочинениям Мопассана (1894) и критический очерк «О Шекспире и о драме» (1904).

С произведениями Мопассана Толстой впервые познакомился в трудное для него время «внутренней перестройки всего... миросозерцания...». Эта перестройка привела его к новому взгляду на задачи искусства и, прежде всего, к повышенным требованиям к нравственному содержанию произведений художественного творчества.

Анализируя с этой точки зрения каждое из сочинений Мопассана, появившихся вслед за книжкой его рассказов «Заведение


1 Д. П. Maковицкий. У Толстого. 1904—1910. «Яснополянские записки». — «Литературное наследство», т. 90, кн. 3. М., 1979, с. 81.

2 Там же, кн. 1, с. 185.

393

Телье», которую Толстому подарил Тургенев, Толстой устанавливает, в каком направлении развивалось творчество замечательного французского писателя. После этих рассказов Толстой прочел «превосходный роман» Мопассана «Жизнь», а затем его роман «Милый друг», в котором увидел также «серьезную мысль и чувство» и «серьезные запросы от жизни». Однако, став «модным автором», Мопассан, по мнению Толстого, утратил то, что сделало значительными его первые два романа: поддался теории, согласно которой художники могут «совершенно игнорировать всякие нравственные вопросы», и обратился к изображению женской красоты и физической любви. «Удовлетворяя этому-то требованию избранных умов,— с горькой иронией замечает Толстой,— и писал Мопассан свои романы, наивно воображая, что то, что считается прекрасным в его кругу, и есть то прекрасное, которому должно служить искусство». Это привело писателя и к художественным потерям: на всех произведениях, написанных вслед за «Милым другом», лежит «печать поспешности и, главное, выдуманности».

И тем не менее Толстой не относил Мопассана к авторам «чувственных романов», беззастенчиво выдающих «дурное за хорошее». «...Мопассан был талант,— говорит Толстой,— то есть видел вещи в их сущности, и потому невольно открывал истину...» И далее в статье Толстого следуют поразительные страницы о значении истинно талантливых людей в искусстве, об «удивительном свойстве всякого истинного таланта», состоящем в том, что он «учит обладателя его, ведет его вперед по пути нравственного развития, заставляет его любить то, что достойно любви, и ненавидеть то, что достойно ненависти».

Пример Мопассана показывает, что «носитель таланта — человек — может ошибаться, но талант, если только будет дан ему ход, как давал ему ход Мопассан в своих рассказах», поправит его и «он невольно сделает не то, что хочет, а то, что должно. И это случилось с Мопассаном».

В свете этой мысли Толстой анализирует и оценивает и «прелестные мелкие рассказы» Мопассана, и «лучшую книгу» его «На воде», и поздние романы.

Заключая статью, Толстой говорит о «трагизме жизни» Мопассана, порожденном его долгим пребыванием в «самой ужасной по своей уродливости и безнравственности среде», из которой он пытался, но не смог вырваться.

В то же время одной из решающих причин трагической гибели Мопассана Толстой считал равнодушие писателя к религии, его безверие. Но и признав Мопассана безрелигиозным художником, Толстой не захотел и не смог его осудить: «Будем же благодарны

394

этому сильному, правдивому человеку и за то, что он дал нам».

Статья Толстого о Мопассане была опубликована за несколько лет до появления его трактата «Что такое искусство?». Статью «О Шекспире и о драме», названную «критическим очерком», Толстой написал через пять лет после опубликования трактата об искусстве. В ней, как и в трактате, Толстой ставит и по-своему решает важнейшие эстетические вопросы: в чем сущность искусства, каковы роль и взаимосвязи содержания и формы в художественных произведениях, определяет нравственные задачи искусства. Здесь эти проблемы решаются на основе опыта мировой драматургии и, в частности, творчества Шекспира. Естественно, что в ней Толстой говорит и о специфике драматического искусства, его законах.

Свое неприятие Шекспира Толстой мотивировал тем, что английский драматург считается «великим среди высших классов нашего общества». В статье «О Шекспире и о драме» этот тезис получил дальнейшее развитие.

Читая книги таких «наибольших хвалителей» Шекспира, как Гервинус, Брандес и другие, приписавших миросозерцанию великого драматурга несвойственные ему черты, Толстой пришел к выводу, что содержание шекспировских пьес заключается главным образом в восхвалении сильных мира и презрении к толпе, к рабочему люду, в отрицании всяких не только религиозных, но и «гуманитарных стремлений, направленных к изменению существующего строя».

Отвергнув этические принципы Шекспира, Толстой попытался развенчать и его художественно-эстетический авторитет. Критикуя аллегории и пышные метафоры, гиперболы и непривычные сравнения, «ужасы и шутовство, рассуждения и эффекты» — характерные черты стиля шекспировских пьес, Толстой принял их за приметы исключительного искусства, обслуживающего запросы «высшего сословия» общества.

Поздний Толстой полагал, что драма должна «служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени религиозного сознания» и поэтому шекспировская драматургия и все пьесы, созданные под влиянием Шекспира, должны быть отвергнуты.

Нет сомнений, что Толстой не смог должным образом оценить значение шекспировской драматургии. Однако еще Бернард Шоу, назвавший статью «О Шекспире и о драме» «великой толстовской ересью»1, сумел обнаружить в ней не только заблуждения писателя,


1 «Литературное наследство», т. 37—38, кн. II, с. 622.

395

но и его совершенно справедливые требования, обращенные к современному искусству.

Критикуя в своей статье Шекспира, Толстой в то же время указывает и на многие достоинства пьес великого драматурга: его замечательное «умение вести сцены, в которых выражается движение чувств», необыкновенную сценичность его пьес, их подлинную театральность. В статье о Шекспире содержатся глубокие суждения Толстого о драматическом конфликте, характерах, развитии действия, о языке персонажей, о технике построения драмы и т. д.

Современники писателя свидетельствуют, что он противопоставлял шекспировские драмы декадентско-символистским пьесам. Он говорил: «Вот я себе позволял порицать Шекспира. Но ведь у него всякий человек действует; и всегда ясно, почему он поступает именно так. У него столбы стояли с надписью: лунный свет, дом. И слава богу, потому что все внимание сосредоточивалось на существе драмы, а теперь совершенно наоборот». Толстой, «отрицавший» Шекспира, ставил его выше драматургов — своих современников, создававших бездейственные пьесы «настроений», «загадок», «символов». Критикуя их, Толстой замечал: «Вообще у современных писателей утрачено представление о том, что такое драма»1.

Признав, что под влиянием Шекспира развивалась вся мировая драматургия, не имеющая «религиозного основания», Толстой отнес к ней и свои «театральные пьесы», заметив при этом, что они были написаны «случайно» (35, 270). Так, критик В. В. Стасов, восторженно встретивший появление его народной драмы «Власть тьмы», находил, что она написана с шекспировской мощью 2.

Все то, что сказал Толстой «в пользу» Шекспира в своем «критическом очерке», свидетельствует, что он не был тем безоглядным ниспровергателем классического наследия, каким его до сих пор изображают иные зарубежные критики.

В очерке о Шекспире поставлен вопрос об авторитетах в искусстве. Слепая вера в них и в особенности их канонизация приводят, по мысли Толстого, к тому, что даже «ошибки авторитетов берутся за образцы» (53, 125).

Наряду с Шекспиром под огонь толстовской критики попали Данте, Рафаэль, Бетховен, Гёте, Пушкин. Однако же трехвековой


1 См.: А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 114.

2 См.: «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878— 1906», Л., 1929, с. 70.

396

шекспировский культ побудил Толстого избрать именно английского драматурга главной мишенью своей критической атаки.

Отрицание Толстым Шекспира, как и некоторых других классиков мирового искусства, не было постоянным и тем более абсолютным.

Беседуя в 1898 году с деятелями народного театра, Толстой говорил: «Почему вы не ставите для народа Шекспира? Может быть, вы думаете, что народ Шекспира не поймет? Не бойтесь, он не поймет скорее современной пьесы из чуждого ему быта, а Шекспира народ поймет. Все истинно великое народ поймет»1.

Свои противоречивые оценки пушкинского творчества (критические нападки на него в педагогических статьях 60-х годов и в трактате об искусстве) Толстой опроверг признанием, сделанным в 1908 году: «...я... высоко ценил (и ценю) гений Пушкина...» (78, 105). И, в конце концов, то же самое он мог сказать о каждом из великих писателей и художников, иронически оценивая свое «отрицание» искусства (действовал по пословице: «осердясь на блох, и шубу в печь») (30, 211).

Проблема отношения к классическому наследию выдвигалась Толстым как социальная проблема. Когда «наука и искусство служат только небольшой кучке счастливцев»,— говорил писатель,— тогда произведения классиков являются «кондитерским пирожным среди голодающих». Но в том случае, «когда общественная жизнь построена на любовных, братских началах и наука и искусство служат всем людям одинаково, тогда имеют полное право на существование и картины Репина, и философский журнал Грота, и романы Толстого»2.

Толстой видел, что в классовом обществе рост культуры и цивилизации неизбежно сопровождается ростом страданий народных масс. «Надо,— писал он,— отказаться от роскоши и цивилизации, будучи готовым устроить ее завтра же, только общую и равную» (50, 102).

Эти слова писателя не оставляют сомнений в том, что вопрос о судьбах классического наследия он решал, исходя из своего представления о справедливой общей жизни, из интересов трудового народа, как он их понимал.

Статьями о Мопассане и Шекспире, предисловием к роману Поленца «Крестьянин» не исчерпывается то, что написал и сказал Толстой о западноевропейской литературе, а статьей о Гоголе, предисловием к роману Эртеля «Гарденины» и послесловием к рассказу


1 «Театр и искусство», 1899, № 4, с. 76.

2 «Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом». М., 1911, с. 77—78.

397

Чехова «Душечка» далеко не исчерпывается то, что он написал и сказал о русских писателях. Однако в названных работах, пожалуй, наиболее полно обнаружились те принципы, которым следовал Толстой, выступая в роли литературного критика. В них и в небольших по объему статьях Толстого о творчестве крестьянских писателей С. Т. Семенова и В. С. Морозова мы видим ясное стремление связать оценку того или иного произведения или писателя с вопросами о назначении искусства, о его роли в жизни людей, о нравственном содержании художественных произведений, их доступности для народных масс.

В критических работах Толстого содержатся также интересные суждения о языке литературы. Их главный пафос направлен на борьбу за реализм, красоту и правду художественного слова, за искоренение фальши, штампов, искусственности в языке литературных произведений, за сближение его с живой, развивающейся народной речью.

Превыше всего ценя «тот настоящий, сильный, где нужно — нежный, трогательный, где нужно — строгий, серьезный, где нужно — страстный, где нужно — бойкий и живой язык народа», Толстой терпеть не мог нарочитого простонародничания в языке художественных произведений. В статье «О языке народных книжек», говоря о книгах, предназначенных для детей и читателей из народа, писатель заметил: «Язык должен быть не только понятный или простонародный, но язык должен быть хороший». У самого Толстого были основания, сказать о себе: «Я старался коренной русский язык употреблять»1.

В трактате «Что такое искусство?», работа над которым, по признанию автора, продолжалась 15 лет, Толстой стремился привести в систему свои многочисленные, часто противоречивые суждения по вопросам эстетики, но ему не удалось этого добиться.

Противоречивость многих суждений Толстого об искусстве возникла как результат его непрестанных исканий, его стремления во всем, в том числе и в эстетике, «дойти до корня», не останавливаясь перед крайними выводами.

Определяя цели, которые он ставил перед собой во время многолетней работы над трактатом, Толстой говорит: «Все, что я писал, я писал только для того, чтобы найти ясный, разумный критерий, по которому можно бы было судить о достоинствах произведений искусства». И писатель тут же добавляет, что критерий этот «совпадает с простым и здравым смыслом». А владеют


1 Цит. по: Д. П. Маковицкий. У Толстого. 1904—1910. «Яснополянские записки». — «Литературное наследство», т. 90, кн. 2, с. 130.

398

им те, кто принадлежит и «большому свету», «большему большинству» человечества — к трудовому народу.

Толстой не замечал, что критерий «простого здравого смысла» вступает в непримиримое противоречие с предложенными им рецептами спасения искусства при помощи обновленной религии. И писатель не мог предвидеть, что высший судья искусства, каким он справедливо считал народ, руководствуясь «указаниями разума и здравым смыслом», отвергнет эти его рецепты.

Значение эстетики Толстого — в страстной защите верного действительности реалистического искусства, в бескомпромиссной критике декадентства и его разновидностей, в борьбе за искусство, как серьезное дело жизни, в утверждении принципов гуманизма и народности, высокой идейности и правдивости.

Не сомневаясь в том, что сила эстетического и нравственного воздействия произведений искусства решающим образом зависит от морального облика их творцов, Толстой разработал этический кодекс художника, в основных своих чертах и поныне сохраняющий свое значение. Главный принцип этого кодекса — «эстетика есть выражение этики» — исключительно важен в наше время, когда воинствующий аморализм буржуазной эстетики служит оправданием самых разрушительных тенденций модернистского искусства.

Эстетика Толстого сохраняет и сегодня свой наступательный, воинствующий характер. По меткому слову Ромена Роллана, великий писатель создавал ее, «неустанно участвуя в социальных битвах»1.

Толстым создано эстетическое учение, в котором коренные вопросы искусства и литературы ставятся в свете бурных событий «конца века», знаменовавших приближение первой народной революции в России. В романе «Воскресение», увидевшем свет одновременно с трактатом «Что такое искусство?», Толстой с огромной художественной мощью пишет о возрождении измученных царским деспотизмом и буржуазно-дворянским гнетом страны и народа. В эстетическом трактате он выдвинул проблему возрождения искусства и выразил уверенность в том, что произойдет оно в обществе будущего, когда сам народ будет решать свою судьбу.

Уверенно говоря о контактных линиях, связывающих эстетику Толстого с нашей эпохой, мы помним о том, что ее творцом был мыслитель и художник, о котором Горький сказал: «В конце, он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно»2.


1 Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, т. 2, с. 326.

2 М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28. М., 1954, с. 117.

399

Не умалчивая о «диссонансах», нередко звучащих в суждениях Толстого об искусстве и литературе, мы стремимся привлечь внимание читателя прежде всего к тому, что составляет «душу живу» в эстетике писателя.

«Исторические заслуги,— учит нас Ленин,— судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками»1.

Историками европейской и американской эстетической мысли было отмечено ее измельчание во второй половине XIX века, углубившееся в XX веке. Одни из эстетиков стремились освободить науку о прекрасном от вопросов, возникающих при изучении связей искусства с действительностью. Другие пытались «освободить» искусство от идеологии, развивая мысль о его «абсолютной самоценности». Третьи провозглашали освобождение искусства от познавательной и эстетической функций.

В противовес всем подобным теориям Толстой в трактате «Что такое искусство?» и других работах об искусстве и литературе выдвинул на первый план наиболее универсальные, коренные проблемы эстетики: что делает искусство общезначимым и общедоступным, действительно всенародным, в чем состоит его общечеловеческое значение, какое искусство воспитывает и учит людей, приносит им ни с чем не сравнимую радость. В решении этих вопросов участвовала не только эстетика великого писателя, но и его бессмертное художественное творчество.


1 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, с. 178.


Ломунов К.Н. Комментарии. Л.Н. Толстой. Т. 15 // Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 тт. М.: Художественная литература, 1983. Т. 15. С. 374—400.
© Электронная публикация — РВБ, 2002—2024. Версия 3.0 от 28 февраля 2017 г.