Он тотчас же узнал от Алексея Егоровича, что Варвара Петровна, весьма довольная выездом Николая Всеволодовича — первым выездом после восьми дней болезни — верхом на прогулку, велела заложить карету и отправилась одна, «по примеру прежних дней, подышать чистым воздухом, ибо восемь дней, как уже забыли, что означает дышать чистым воздухом».
— Одна поехала или с Дарьей Павловной? — быстрым вопросом перебил старика Николай Всеволодович и крепко нахмурился, услышав, что Дарья Павловна «отказались по нездоровью сопутствовать и находятся теперь в своих комнатах».
— Слушай, старик,— проговорил он, как бы вдруг решаясь,— стереги ее сегодня весь день и, если заметишь, что она идет ко мне, тотчас же останови и передай ей, что несколько дней по крайней мере я ее принять не могу...
что я так ее сам прошу... а когда придет время, сам позову,— слышишь?
— Передам-с,— проговорил Алексей Егорович с тоской в голосе, опустив глаза вниз.
— Не раньше, однако же, как если ясно увидишь, что она ко мне идет сама.
— Не извольте беспокоиться, ошибки не будет. Через меня до сих пор и происходили посещения; всегда к содействию моему обращались.
— Знаю. Однако же не раньше, как если сама пойдет. Принеси мне чаю, если можешь скорее.
Только что старик вышел, как почти в ту же минуту отворилась та же дверь и на пороге показалась Дарья Павловна. Взгляд ее был спокоен, но лицо бледное.
— Откуда вы? — воскликнул Ставрогин.
— Я стояла тут же и ждала, когда он выйдет, чтобы к вам войти. Я слышала, о чем вы ему наказывали, а когда он сейчас вышел, я спряталась направо за выступ, и он меня не заметил.
— Я давно хотел прервать с вами, Даша... пока... это время. Я вас не мог принять нынче ночью, несмотря на вашу записку. Я хотел вам сам написать, но я писать не умею,— прибавил он с досадой, даже как будто с гадливостью.
— Я сама думала, что надо прервать. Варвара Петровна слишком подозревает о наших сношениях.
— Ну и пусть ее.
— Не надо, чтоб она беспокоилась. Итак, теперь до конца?
— Вы всё еще непременно ждете конца?
— Да, я уверена.
— На свете ничего не кончается.
— Тут будет конец. Тогда кликните меня, я приду. Теперь прощайте.
— А какой будет конец? — усмехнулся Николай Всеволодович.
— Вы не ранены и... не пролили крови? — спросила она, не отвечая на вопрос о конце.
— Было глупо; я не убил никого, не беспокойтесь. Впрочем, вы обо всем услышите сегодня же ото всех. Я нездоров немного.
— Я уйду. Объявления о браке сегодня не будет? — прибавила она с нерешимостью.
— Сегодня не будет; завтра не будет; послезавтра, не
знаю, может быть, все помрем, и тем лучше. Оставьте меня, оставьте меня наконец.
— Вы не погубите другую... безумную?
— Безумных не погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом деле кликну «в последний коней», как вы говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами себя губите?
— Я знаю, что в конце концов с вами останусь одна я, и... жду того.
— А если я в конце концов вас не кликну и убегу от вас?
— Этого быть не может, вы кликнете.
— Тут много ко мне презрения.
— Вы знаете, что не одного презрения.
— Стало быть, презренье все-таки есть?
— Я не так выразилась. Бог свидетель, я чрезвычайно желала бы, чтобы вы никогда во мне не нуждались.
— Одна фраза стоит другой. Я тоже желал бы вас не губить.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех,— быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна.— Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больны ми, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу... Вы всё знаете.
— Нет, я никогда не мог узнать, чего вы хотите; мне кажется, что вы интересуетесь мною, как иные устарелые сиделки интересуются почему-либо одним каким-нибудь больным сравнительно пред прочими, или, еще лучше, как иные богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают иные трупики попригляднее пред другими. Что вы на меня так странно смотрите?
— Вы очень больны? — с участием спросила она, как— то особенно в него вглядываясь.— Боже! И этот человек хочет обойтись без меня!
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция стоить будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
— Но вы твердо уверены, что это было привидение?
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
— Вы встретили его ночью, и он сделал вам такое предложение? Да неужто вы не видите, что вы кругом оплетены их сетью!
— Ну пусть их. А знаете, у вас вертится один вопрос, я по глазам вашим вижу,— прибавил он с злобною и раздражительною улыбкой.
Даша испугалась.
— Вопроса вовсе нет и сомнений вовсе нет никаких, молчите лучше! — вскричала она тревожно, как бы отмахиваясь от вопроса.
— То есть вы уверены, что я не пойду к Федьке в лавочку?
— О боже! — всплеснула она руками,— за что вы меня так мучаете?
— Ну, простите мне мою глупую шутку, должно быть, я перенимаю от них дурные манеры. Знаете, мне со вчерашней ночи ужасно хочется смеяться, всё смеяться, беспрерывно, долго, много. Я точно заряжен смехом... Чу! Мать приехала; я узнаю по стуку, когда карета ее останавливается у крыльца.
Даша схватила его руку.
— Да сохранит вас бог от вашего демона и... позови те, позовите меня скорей!
— О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся. А ведь вы, Даша, опять не смеете говорить чего-то?
Она поглядела на него с болью и укором и повернулась к дверям.
— Слушайте! — вскричал он ей вслед, с злобною, искривленною улыбкой.— Если... ну там, одним словом, если... понимаете, ну, если бы даже и в лавочку, и потом я бы вас кликнул,— пришли бы вы после-то лавочки?
Она вышла не оборачиваясь и не отвечая, закрыв руками лицо.
— Придет и после лавочки! — прошептал он подумав, и брезгливое презрение выразилось в лице его: — Сиделка! Гм!.. А впрочем, мне, может, того-то и надо.