ЮРИЙ АЙХЕНВАЛЬД

Я, как бык, попался в клетку,
Я, как бык, попался в сети,
Я теперь за все в ответе,
Я катаюсь по траве.
Я у пули в пистолете
С давних пор был на примете,
Уж она меня пометит
Бороздой на голове!
А четыре автомата
В четырех углах поляны
Дожидаются расплаты
Лишь с земли я снова встану.
А четыре лейтенанта
В четырех углах поляны
Уничтожат пасквилянта
За его характер странный.
Но в кровавой дымке бреда
Обозначилось сиянье:
В безысходности — победа
Обреченных на закланье!
Белым дымом подымуся
Я до облаков.
Есть у Господа Исуса
Царство для быков.
Путь широкий, светлый, млечный, —
Я гулять там буду вечно
По земле из облаков!
Я себе сломаю шею.
Я рогов не пожалею.
— Лейтенант, копай траншею!
Пли!
В белом воздухе ныряя,
Я всплыву, как пробка,
К раю,
В белом воздухе ныряя,
Оттолкнувшись от земли!

Удивительный мечтатели народ!
Перевёртывают все наоборот, —

Убеждают их добром и не добром,
Побеждают их пером и топором,

А мечтатели упрямо говорят,
Что не верят и что верить не хотят...

Ну, мечтали бы о чем-нибудь таком, —
Продуктивном, перспективном, деловом!

Им мечтать не приходилось бы тайком,
Снисходительно бы понял их райком,

И сказал бы им товарищ из ЦК,
Что, мол, правильно мечтаете пока...

Ведь заплатят даже деньги, если ты
Актуально эти выразишь мечты...

Удивительный мечтатели народ, —
Все мечтают наугад, наоборот,

Все мечтают непременно невпопад,
А у нас мечта такая нарасхват,

Ведь у нас такой мечте не привыкать
Без цензуры по России кочевать.

А вы слышали песни
Соловьев в Соловках?
— Ну-ка, выстройся, плесень,
С кайлами в руках!
Ты, очкастый, чего невнимателен?
Исключаешься ты
Из рабочей семьи,
И катись ты с земли
К Божьей Матери!

И распались кружки,
Раздружились дружки,
Потому что история
Любит прыжки,
Потому что безумный
Плясун на канате
Ненавидит
Времен пресловутую связь.
— Датский принц!
Вашу шляпу и шпагу!
Копайте!
Ибо Дания ваша
Без боя сдалась.

И распались кружки,
Раздобрели дружки,
Потому что история
Любит прыжки.
— По грошу
Положите в церковные кружки!
Помолитесь
За целые ваши горшки
Божьей Матери-Деве,
Пречистой старушке!

Датским принцем
Нельзя называться без Дании.
Вот земля и лопата —
Ваше «быть иль не быть».
Датский принц,
Что нелепей, смешнее, бездарнее,
Чем о званье, призванье своем
Не забыть!?

Датский принц
Удаляется в смутные дебри.
Он лежит,
Умирает на призрачной койке,
Он молчит,
С королевским достоинством терпит
И, конечно, заплатит
За все неустойки...

А в квартире
Кончалось счастливое детство:
Образованный мальчик,
Из хорошей семьи.
И за что-то ему
Перешло, как наследство,
Званье Датского Принца,
Короля
Без земли.

Вот так резинкою стирают
Рисунок конченный с бумаги.
Лежит художник, умирает.
Не хочет супа из салаки.
Лежит, пришпиленный к пространству.
Его стирают.
Делать нечего!..
Глядит тюремное начальство,
Как белизна в окне просвечивает.
А он толкует о Моне,
Рисует спичками горелыми
На оборотной стороне
Коробок из-под сигарет.
То черный цвет, то серый цвет
Опять перекрывает белое...

Ах, стать бы мне китайцем,
Сшить синие штаны,
Со всеми объясняться
«Сю-сю» или «хны-хны», —
И стать совсем таким же,
Как и любой другой
Под Китежем, на Ижме
И над Москвой-рекой!
А то ведь нет покоя.
Пора глухой тоски.
Тревога без отбоя.
Сжимаются тиски.
Сдвигаются, сжимаются, —
Кто выскользнет из них,
Летит и ушибается
О камни стран чужих.
А мы проводим времечко,
Имеем интерес
Весь вечер лускать семечки
Про обыск и арест.
И все давно рассказано,
И ясно — что куда,
А петля не развязана.
И новая беда.
А друг-китаец сетует,
Советует, жует.
Про все перебеседует
И всех переживет.
Дай, Боже, сил не сделаться
Китайцем средних лет
И помоги надеяться,
Пока надежды нет!

Хочет Даниил-Заточник,
Чтобы стали дни короче,
Чтобы день прошел скорей
От решеток до дверей...
Почему же я тоскую,
Умышляю наперед,
Словно день прошел впустую,
А ведь он еще идет!
День, приговоренный к казни,
Оцененный ни во что,
Отчего же он не праздник,
Где в нем солнце не взошло?
Вон оно, проходит мимо,
Солнце лета моего.
Ветви сосен черным нимбом
Сомкнуты вокруг него.
А кругом морской, небесный,
Луговой, лесной простор.
Меж собою им не тесно
С тех времен и до сих пор.
Отчего же эта жажда
Видеть завтра поскорей,
Словно день отмерен каждый
От решетки до дверей?

Я-то думал: эмигрант —
Одиночество такое,
Твердое, как адамант,
И чего-нибудь да стоит
Байроновский плащ и взгляд!
Эмигрант — исконный гранд.
Пусть он нищ и неприкаян,
Но живет в нем честь гвардейца,
Он — как драгоценный камень,
Не желающий владельца!
Но недавно довелось мне
Видеть это в старике.
Убедившись в благородстве
Белой кости,
Я заметил: он обкатан,
Словно камушек в реке —
И ни байроновской гордости,
Ни злости!
Был он сдержан и любезен.
Так сдающийся внаем
Дом
Открыт чужим несчастьям и успехам.
Все же грани эмигранта
Под конец сверкнули в нем:
— Уезжаю, как и в двадцать лет уехал.
Я хотел его спросить...
А он ответил на вопрос:
— Часто встреча продолжает расставанье.
Я хотел ему сказать...
Он на это произнес:
— Мне пора. Спокойной ночи. До свиданья.
Унесла его машина
Прочь, в гостиницу «Россия»,
А другая уведет за облака
И, как бабочка-капустница,
Куда-нибудь опустится...
Пошлю ему привет издалека!

Профессор или слесарь,
Писатель или врач,
Без веса или с весом,
А все равно хоть плачь!
То небо штурмовали,
То падали на дно,
То шумно выбирали
Из одного — одно...
Пережигали в уголь.
Сгноили. Упекли.
Искали пятый угол.
Под корень извели...
Морочило, мололо,
Выламывало так,
Словно на Русь монгола
Навел заклятый враг!
А между прочим сами
Крутили колесо:
Калечили-кромсали,
Чтоб только пронесло!
Но все теперь иначе:
Кто накопил — купил.
Как много это значит
Среди родных могил!
Как много в этом слове:
«Купить», а не «отнять»!
— Товарищ, сколько стоит?
— Давай, товарищ, пять!
На этом и увязнут
Истории клыки:
Все мелкобуржуазны
И все — большевики.

Кардиналы удалились, королевы спать легли,
Короли на троны сели, — да не встали...
Все — крам-бам-були, крам-бам-були,
Крам-бам-були-були, —
Пузырьками вверх, кустами вверх, крестами...
И в ограде копошится старый бедный человек,
Примириться он не может и не хочет,
Что другой такой же сгинул, словно прошлогодний снег.
Он над ним, как над живым, снует-хлопочет,
А старинный дом кирпичный тянет вверх свои кресты,
Словно там кого-то ищет, не находит...
Говорят, что есть Хозяин высоты и пустоты,
От которого все это происходит...
Если б знать, как беспощадна и бездарна простота,
Простоты мы никому бы не прощали.
На Ваганьковском кладбище никогда бы, никогда
Мы б с тобою, дорогая, не гуляли.
Но ведь мы и знать не знаем, что окажется потом.
Знать не знают все пророки и герои.
Только то и очевидно, что пучина и потоп
Обернулись здешней твердою землею...

Ненавижу я хозяйку,
Эту тонную вдову,
Эту даму — многознайку,
Дуру-паву на плаву!
Мне она сама сказала,
Что великий Кочетков
У нее на антресолях
Погребен среди тюков.
Вы не знаете такого?
Между тем известен он.
Друг поэта Кочеткова —
Златокудрый Аполлон.
А не верите — прочтите,
Не соврал я ничего!
Не достанете — простите:
Не печатали его.
Он лежит на антресолях
Мертвый, стало быть, поэт.
Об него споткнулась кукла,
У которой глаза нет.
Каблучонок женской туфли
Наступает на него.
Этот Кочетков не труп ли?
Труп — не более того!
Каблучонок-татарчонок,
Каблучонок-шебуток...
Слышен битых и ученых
Пыльных шмуток шепоток:
«Ишь, мол, ты, поэт великий,
Все равно, дурак, забыт,
Вместо памятных реликвий
Нами, нами, шкаф забит.
Нас с тобой перемешали,
Жди помойки, наш собрат!
Под крылом облезлой шали
Рукописи не горят!»
Ах, потомки и потемки,
Шмутки, шутки, тишина!
Спи, кифара без поломки,
Чья натянута струна!
И не важно, что там было,
Кто за нас, а кто за них...
...Гаснет дневное светило,
Без вести пропавший стих...

Черный снег на фоне белом.
Белом,
словно омертвелом, —
вот колымская судьба.
Вот такое
поле боя
алкашу — для водопоя,
а Шемяке — для суда.
Лица черные.
Землею
обожженные.
Золою
ставшие.
Экклезиаст
говорил про вещи эти:
— Почернеет все на свете.
Волк не выдаст —
Вошь продаст.
Не хотите — не ходите.
Голубым богам кадите.
Ждите
милостей в ответ,
Что в основе негатива?
Люди жили?
Эко диво!
Век в колымских перспективах
пишет свой автопортрет.