ЛЕОНИД ВИНОГРАДОВ

Мы — фанатики. Мы — фонетики.
Не боимся мы кибернетики.

Марусь!
Ты любишь Русь?

Я — паучок. Я паутинку тку
от этого цветка к тому цветку.

Самое святое —
своему сынишке,
у горшочка стоя,
застегнуть штанишки.

И дарить игрушку,
змея вместе ладить.
Милую макушку
мимоходом гладить.

Вербует верба воробьев —
помочь ей вылезть из оврага,
но вдруг взлетает вся ватага.
Шумят березы у краев:
«Осталось-то всего полшага!»
И пенится вода, как брага,
в ручье, поднявшем страшный рев.

И плачет пьяный Огарев,
в овраг, гремя, скатилась фляга,
других спугнувши воробьев.

Вороны как хлопья
бумаги сгоревшей.
В поклоне холопьем
трепещет орешник.

Я смело вышел на арену.
Качнулся цирк. И кончен бой.
Мелькнули лица. Как мгновенно
я был туширован судьбой!

Ей мало. Стала гнуть салазки.
Я на ковер покорно лег.
Лежу, не сняв борцовской маски,
спокойно глядя в потолок.

Как посмотришь на Россию
                        с птичьего полета,
так и сбросишь на Россию
                        птичьего помета.

Вздыхает жук,
присев на розу:
«Бывало, друг,
здесь тьма навозу».

Кто-то пашет землю,
косит впрок траву.
Я сему не внемлю.
Я другим живу.

Кто-то на заводе
делает жратву.
Или что-то вроде.
Я другим живу.

Есть еще Создатель.
Он другим живет.
Это мой приятель.
Он меня поймет.

Красит краской одной хлорофилл
и вьюнок и ползучий лишайник.
Я тебя, мое время, любил.
Ты прошло и теперь не мешай мне.

Будущее не наступает —
оно отступает.
Прошлое не отступает —
оно наступает.

Свернулось время трубкой,
края его сошлись.
Товарищ сталин с трубкой —
трубящий в рог улисс.

Выдает себя желе за
усталое железо.

Будь доволен флагом алым!
Будь доволен желтым салом!
Будь доволен черным калом!
Оставайся добрым малым!

И громко закричала Муза:
«Служу Советскому Союзу!»

Былины и блины.
Долины, что ровны.
Калины, что красны.
Дубины, что длинны.
Перины, что пышны.
Былины и блины.

Прищурившись из-под очков
на стрелки часиков карманных,
спешит от сыновей дьячков
профессор к радостям гурмана.

И слушатель его спешит
в свою сырую комнатушку.
Он там, перекусив, решит,
какую порешит старушку.

Есть конверт у письма.
Есть объем у ведра.
Есть границы ума.
Есть пределы добра.

Дотянуться до бра...
та... ракана убить...
До утра без добра
быть собой. И не быть.

Несу с базара сельдерей.
Орут из-за ворот, дверей,
из окон,
с крыш,
через порог:
«Почем творог? Почем творог?»

На мой медный грошик
человечности
отпусти мне, Божик,
кило вечности.

Я с фотопортрета
волчьего билета —
хитрый, как змея.
Нет, не я был это,
это был не я.

Или я был это,
а теперь не я?

У кого ключи от рая?
У еврея, мать честная!

Когда туда войдешь, то там легко.
А вот войти туда ужасно трудно —
контора невозможно далеко,
и очередь в контору многолюдна.

Картофель уходит в подполье.
Швыряет листовки дубок.
Побег совершает на волю
сквозь сада решетку дымок.

Природа скрипит под диктовку.
Лишь ветра священный порыв
спасает от тленья листовку,
меж книжных листов уложив.