ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

Россия, ты моя!
               И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре сжигающий листы...
В завшивленный барак, в распутную Европу
мы унесем мечту о том, какая ты.

Чужим не понята. Оболгана своими
   в чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме
   бурьяна и руин,

вот-вот погаснешь ты.
                     И кто тогда поверит
   слезам твоих кликуш?
Слепые, как кроты, на ощупь выйдут в двери
   останки наших душ.

...Россия, это ты
                  на папертях кричала,
когда из алтарей сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда лучом не доставала,
они ушли с мечтой о том, какая ты.

Сверчок в изголовье, что мелешь, скажи?
Бессмысленно песен твоих миражи

встают от жемчужин — до гнили домов,
обмоченных впрок мужиками с углов.

Я весь истаскался, в родимых краях,
как цуцик, живу с нищетой на паях.

На что уж — и то капитальней меня
сверчок супротив темноты и огня.

Никто не пытает: о чем он поет,
как любит, сколь долго на свете живет

и где умирает — все в том же углу?
— пока из печи выгребают золу...

Каприз роговицы в минуту труда
словесного, впрочем и то не беда,

светла, что горошина в спелом стручке,
слеза — о сменяемом братом сверчке.

Сын, мужавший за семью замками
   от моих речей,
все равно когда-нибудь глазами,
   честный книгочей,
пробежишь хоть по диагонали
   эти горбыли —
жидкие парижские скрижали
   бати на мели,
писанные, точно бороною,
   шедшей под углом,
кто там вспомнит — под какой звездою
   за каким столом...

Но когда полакомит пороша
   горку и межу,
высохшее сердце потревожа,
   — землю, где лежу,
и упруго в крест ударит ветер,
   я пойму, что так
ты впервой увидел и приветил
   мой словесный знак.
Словно ветка выделила иней
   из себя самой.
Потому, чем дольше — тем чужбинней
   праху под сырой.