АЛЕКСАНДР МИРОНОВ

Подале от красной суконной Москвы
К заветным масонским кормушкам.
От русских широт и частушек — увы! —
Поближе к тирольским пастушкам...

Но счастье, что есть голова на плечах —
Фантазий невиданных зодчий,
Чтоб красное с белым сличать-различать
Господь отверзает нам очи.

Нам власть подарила два дива земных —
Свободу и радиоуши,
Чтоб славить дела и участвовать в них,
Господь созидает нам души.

В красивых бутылях растут мертвецы,
А в клети — три монстра-кретина.
Как дети в бутылях, так — в детях отцы:
Цари, командармы, монахи, слепцы —
Любезная многим картина.

Кого-то стошнило — ну что за беда!
Мы связаны кровью — не лыком.
Куда нам без вас — из утробы! — куда? —
Петь славу и мощь и величье труда —
В нордический край — безъязыким?

Безгласым — в простор италийских долин?
В Америку — нищим и сирым?
Оставьте мечтать и забудьте свой сплин.
Доверьтесь своим командирам.

Смотрите, герои растут, как грибы.
Достанется старым и малым!
И каждый из нас, потрясая гробы,
Под смерть зазвенит генералом!

На высоте российского обмана
кружилась птица празднично и пьяно,
людская дичь давно приелась ей.
Что там внизу — проказа иль столица,
кто там добреет, махровеет, злится? —
Избави меня, Боже, от кровей.

Во сне, венчаясь кругом ежегодным,
я опадал листвой, чтоб стать несходным
подобием безумца-воробья,
в невидимые веси протяженным,
окаменеть каким-нибудь блаженным
за станом очумевшего вранья.

Полно мне тужиться, тяжбу с собой заводить.
Славно плывем мы, и много ли нужно ума
В царстве Протея, и надо ли связывать нить
Тонкого смысла с летейской волною письма?

Только бы музыкой, музыкой заворожить
Муку-сестрицу, сварливую древнюю спесь.
В вальсе русалочьем скучно бедняжке кружить,
В серых зрачках ее желтая кроется месть.

Кличет Асклепия, просит флакончик вранья:
Черного хлебца, газетной дуранды чуть-чуть.
А за кормою то жизнь, то жена, то змея —
Шопенианы бесцельной болтливая муть.

О дурачье! Как случилось, что нам невдомек?
Кто мы, откуда, зачем мы грядем в пустоту?
Странные вести принес нам опять голубок
С вечно-зеленой масличной неправдой во рту.

Смех мой, агнче, ангеле ветреный,
Подари мне венец нетления,
Бог невидимый, смех серебряный,
Светлый Бог океана темного.

Бес, над трупом моим хохочущий,
Враг, пятой меня попирающий,
Смех — любовник мой вечно плачущий,
Узник в камере мира тварного.

Смех, страдающий в танце дервишей,
Я — Иуда твой, друг тринадцатый.
Приготовь мне петлю пеньковую,
Бог мой, смех, меня отрицающий!

Все те же праздные слова:
Не убивай, не бей, не мучай.
Один палач едва-едва
Причастен мудрости дремучей.

Но жреческий разомкнут круг,
Когда могильная малина
Сквозит из пенсионных рук
В доверчивые руки сына.

И тает страшное число,
Как память ветреных столетий,
Но странно — это ремесло
Определенней всех на свете.

Я помню только — Кто и с Кем,
Чья сквозняком прошита шкурка,
Чье имя — ягодка в руке,
В червивой яме демиурга.

Как будто несмышленый вор,
Похитив жизнь, забыл в прихожей
Ее тщету и нежный вздор —
Тот шум, что нам всего дороже.

И потому-то все слышней,
Все неизбывней сор былого —
Чешуекрылый хор психей,
Лишенных музыки и слова.