---

1. И.С. Тургенев
2. Полное собр. соч. в 30 тт.
3. Т. 7

---

Дым

(с 249)

ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА

Главные лица будущей повести: «Дым» 1862. Черновой автограф. 1 л. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 198. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3-4, p. 261—263.

Набросок к списку действующих лиц: «К Потугину—». Черновой автограф. 1 л. Хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, р. 62; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 207. Опубликовано: Revue des Etudes slaves, 1925, т. 5, вып. 3-4, p. 263.

«Дым, повесть Ивана Тургенева». Черновой автограф. 206 л. авторской пагинации. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 84; описание см.: Mazon, p. 68—70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.

Отрывок текста: «Однако, что за разговор ~ с щелкопером — чудо!» (с. 301—303). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 4 и 5 авторской пагинации; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.

Отрывок текста: «Страшная, темная история ~ мимо читатель, мимо!» (с. 366—367). Черновой автограф, запись на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова» (см. наст. изд., т. 8). Хранится в Bibl Nat, Slave 84, л. 6 авторской пагинации; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 312.

«Дым». Беловой автограф. 389 л. авторской пагинации. Наборная рукопись¹. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 83; описание см. : Mazon, p. 70; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 314.

«Прибавления и поправки к „Дыму“». Беловой автограф с поправками, 6 л. авторской пагинации. Хранится в рукописном отделе РИМ, ф. 440, № 1265.

«Опечатки в „Дыме“». Беловой автограф. Хранится в отделе рукописей РИМ, ф. 440, № 1265. В списке зарегистрировано 39 опечаток, среди которых 9 выделены звездочками как «особенно важные». Черновой автограф хранится в рукописном отделе Bibl Nat, Slave 84; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 311.

Рус Вестн, 1867, № 3, отд. I, с. 5—160.

Т, Дым, 1868 — «Дым», соч. Ив. Тургенева. Издания 1-е и 2-е братьев Салаевых. М., 1868.

Т, Соч, 1869, ч. 6, с. 21—210.

Т, Соч, 1874, ч. 6, с. 25—210.

Т, Соч, 1880, т. 5, с. 3—191.

Т, ПСС, 1883, т. 5, с. 1—217.

Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1867, № 3, с подписью: И. С. Тургенев.

Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к ч. 7 издания 1874 г. и к т. 1 издания 1880 г., а также списка опечаток, оставшегося в рукописи.

В текст Т, ПСС, 1883 внесены следующие исправления:

Стр. 256, строка 30: «Этот даже феникс!» вместо «Это даже феникс!» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 270, строка 12: «явятся на сцену» вместо «явится на сцену» (по черновому автографу, наборной рукописи, Рус Вестн, Т, Дам, 1868).

Стр. 273, строка 1: «очи в потолоки» вместо «очи в потолки» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874).

Стр. 273, строка 10: «и лучше нас» вместо «лучше нас» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).

Стр. 282, строка 20: «одна эта улыбка» вместо «одна улыбка» (по Рус Вестн, Т, Дым, 1868, Т, Соч, 1869).

Стр. 285, строка 8: «не мог решительно» вместо «не мог решить» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 314, строка 30: «в Петербурге au chateau мы беспрестанно видались» вместо «в Петербурге мы беспрестанно встречались» (по списку опечаток).

Стр. 316, строка 38: «Валериан Владимирович» вместо «Валериан Александрович» (описка Тургенева).

Стр. 327, строка 22: «хлеб сырым молотит» вместо «хлеб сырьем молотит» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 337, строки 24—25: «заиграло оно несколько мгновений спустя» вместо «заиграло оно несколько спустя» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 343, строки 41—42: «заговорила она слабым голосом» вместо «заговорила она жалобным голосом» (по списку опечаток).

Стр. 357, строка 9: «Это днем-то бриллианты» вместо «Это днем бриллианты» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 360, строка 32: «с жемчугом в волосах» вместо «с жемчугом на волосах» (по черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).

Стр. 394, строка 3: «разговор получил под конец» вместо «разговор получил, наконец» (до черновому автографу, наборной рукописи, списку опечаток).

I

В черновом автографе «Дыма» Тургенев точно указал время работы над романом: начало — 6 (18) ноября 1865 г., конец — 17 (29) января 1867 г., причем в 1866 г. в течение девяти месяцев он «не писал ни строки». Таким образом, процесс писания «Дыма» отнял

у Тургенева всего шесть месяцев, если не считать дополнительной работы над текстом при переписывании рукописи набело, перед сдачей в набор и в связи с выходом в свет отдельного издания романа (1868 г.).

Столь короткий срок работы над большим произведением объясняется тем, что его замысел возник значительно раньше и был обдуман Тургеневым задолго до его литературного оформления.

Ю. Г. Оксман впервые обосновал предположение, что «вся идеологическая нагрузка» романа «была предопределена историко-философскими и социально-политическими дискуссиями Тургенева с Герценом, Огаревым и Бакуниным», проходившими в Лондоне в начале мая н. ст. 1862 г. (Т, Сочинения, т. 9, с. 419).

Точки зрения споривших сторон были отражены Герценом в цикле статей «Концы и начала», появившемся на страницах «Колокола» в 1862—1863 гг. (Герцен, т. 16, с. 129—198).

Имея в виду уже опубликованные три первые статьи «Концов и начал», Герцен спрашивал у Тургенева в письме от 10 (22) августа 1862 г.: «Читал ли ты ряд моих посланий к тебе („Концы и начала“) — доволен ли ими, али прогневался,— прошу сказать» (Герцен, т. 27, с. 252). Тургенев отвечал Герцену 15 (27) августа 1862 г.: «Я их только теперь прочел <...> и нашел в них всего тебя, с твоим поэтическим умом, особенным уменьем глядеть и быстро и глубоко, затаенной усталостью благородной души и т. д.,— но это еще не значит, что я с тобой вполне согласен... Ты, мне кажется, вопрос не так поставил. Я решился тебе отвечать в твоем же журнале, хотя это не совсем легко — во всяческом смысле этого слова, а ты, пожалуйста, сохрани мое имя в тайне и даже, если можно, отведи другим глаза. Я надеюсь через неделю послать тебе ответ — он уже начат». Однако, в связи с арестами по «делу 32-х» (см. письмо Тургенева от 7 (19) января 1863 г. к П. В. Анненкову и примеч. к нему), русский посол во Франции посоветовал Тургеневу не печататься в газете Герцена, и он вынужден был отказаться от мысли опубликовать свои возражения на страницах «Колокола». Об этом Тургенев сообщил Герцену в письме от 26 сентября (8 октября) 1862г.: «Что же касается до моего ответа на письма, помещенные в „Колоколе“, то уже несколько страниц было набросано — я тебе покажу их,— но так как всем известно, что ты пишешь мне — я приостановился,— тем более что получил <...> официозное предостережение не печататься в „Колоколе“. Потеря, в сущности, не большая для публики, хотя для меня оно было бы важно». Последние строки цитированного отрывка знаменательны. Очевидно, не имея возможности ответить Герцену, но считая такой ответ принципиально важным, Тургенев решил высказать свою точку зрения в художественном произведении. По всей вероятности, в это время, т. е. осенью 1862 г., и возник замысел «Дыма».

Критики и исследователи «Дыма» неоднократно указывали, что любовная линия романа легко отделяется от описания губаревского кружка, сцен с баденскими генералами и монологов Потугина, т. е. от тех страниц, на которых Тургенев как бы продолжал спор со своими лондонскими оппонентами. Л. В. Пумпянский считал, например, что сюжетная линия романа Ирина — Литвинов в чистом виде — это «небольшое произведение, носящее все жанровые черты повести» (Т, Сочинения, т. 9, с. XVIII).

И действительно, в самом начале 1862 г. Тургенев собирался написать небольшую повесть. 14 (26) апреля он извещал M. H.

Каткова, что надеется к осени доставить ему «новый труд, хотя не столь обширный, но задуманный с любовью». В письме от 19 (31) июля того же года Тургенев указал объем «труда»: «Я не успел кончить повесть для „Русского вестника“ <...> Она составит около 4-х печатных листов — может быть, даже больше».

Более поздних упоминаний о работе над повестью нет, а концом 1862 года датируется уже составленный Тургеневым список действующих лиц «Дыма» (см. ниже), задуманного с самого начала как «большое произведение».

На основании приведенных фактов можно высказать предположение, что Тургенев решил превратить задуманную им ранее повесть в общественно-политический роман.«Любовная история, приобретя новый смысл (об этом см. ниже), составила сюжетное ядро «Дыма», но сохранила при этом некоторые характерные признаки тургеневских повестей.

Первым документом, связанным с работой Тургенева над его новым романом, является набросок, названный писателем: «Главные лица будущей повести: „Дым“, 1862», который может быть датирован концом декабря 1862 г.— началом февраля 1863 г. (см. публикацию А. Мазона — Revue des études slaves. Paris, 1925. T. V, p. 261—263).

«Список действующих лиц

Главные лица будущей повести: „Дым“, 1862

1. Литвинов, [Григорий Андреич] [Андрей] Григорий Михайлыч	27. 1835. X
2. Ворошилов, Семен Яковлевич	30. 1832. Сл<учевский>
3. Губарев, Степан Николаевич	42. 1820. О<гарев>
4. Биндасов, Тит [Егорыч] Ефремович	47. [1810] 1815. Ке<тчер>
5. Пищалкин, Алексей [Александрович] Егорович	25. [1836] 1837. К<асаткин>
6. Генерал [Олитанский] Селунский, [Григорий] Валериан Владимирович	40. 1822. А<льбединский>
7. [Александра Михайловна] [Александра Ивановна] Наталья [Ивановна] Александровна, его жена	22. [1839] 1840. К<няжна>Д<олгорукая>
8. Капитолина Марковна Шестова	55. [1806] 1807. Т<етк>а О<льги>
9. Татьяна Павловна Шестова	20. 1842. X
10. Чекмезов, Василий Васильевич	44. 1818. Мил. и Краснок<утский> (Мур.)
11. [Тугин] Потугин, Сократ Иванович	[28] 38. 1824. П.
12. Суханчиков, [В<асилий>] Иван Петрович	50. 1812. Б.»

Сопроводив перечень лиц будущей повести точным указанием возраста, года рождения каждого персонажа и начальными буквами фамилий реально существовавших людей, черты которых должны были служить отправной точкой в создании того или иного образа, Тургенев сделал исключение только для Литвинова и Татьяны. Рядом с их именами стоят буквы X.

Имена прототипов почти все были раскрыты в публикации А. Мазона, который воспользовался пометами В. М. Лазаревского, сделанными им на экземпляре «Русского вестника» (см.:

Чешихин-Ветринский В. К созданию «Дыма».— В сб.: T u его время, с. 293-295).

А. Мазон определил, что прототипами действующих лиц «Дыма» были: Ворошилова — К. К. Случевский, Губарева — Н. П. Огарев, Биндасова — Н. X. Кетчер, Ратмирова — П. П. Альбединский, Ирины — княжна А. С. Долгорукая. Ю. Г. Оксман в комментариях к «Дыму» (Т, Сочинения, т. 9, с. 418—419) сделал некоторые дополнения к расшифровкам А. Мазона. Так, он справедливо указал, что прототипом Капитолины Марковны Шестовой была Надежда Михайловна Еропкина, «тетка Ольги», т. е. Ольги Александровны Тургеневой, которую современники узнали в образе Татьяны (см.: Гутьяр Н. Иван Сергеевич Тургенев и семейство Виардо-Гарсиа.— ВЕ, 1908, № 8, с. 434—437)². Очевидно, следует согласиться и с предложением Ю. Г. Оксмана расшифровывать букву К. рядом с Пищалкиным как фамилию эмигранта В. И. Касаткина.

Вообще же необходимо учитывать, что Тургенев неоднократно предостерегал от отождествления его героев с реальными людьми. Изобразив в романе широко известную «историю» княжны А. С. Долгорукой, фаворитки Александра II, Тургенев, по свидетельству журналиста X. Бойесена, пояснял: «Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне действительно существовавшей личностью, которую я знавал лично. Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают. Это то же и не то же <...> Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы» (Минувшие годы, 1908, кн. VIII, с. 69).

Следует также иметь в виду, что персонажи «Дыма» вобрали в себя черты не одного, а нескольких реально существовавших лиц. Так, создавая образ генерала Ратмирова, Тургенев, несомненно имел в виду не только П. П. Альбединского, но и Алексея Петровича Ахматова, генерал-адъютанта, занимавшего в 1862—1865-х годах пост обер-прокурора синода. О нем в письме Тургенева к Герцену от 26 декабря 1857 г. ст. ст. сказано: «Этот господин совсем в другом роде: сладкий, учтивый, богомольный — и засекающий на следствиях крестьян, не возвышая голоса и не снимая перчаток. Он метил при Н<иколае> П<авловиче> в обер-прокуроры Святейшего синода; теперь попал в обер-полицеймейстеры — должности весьма, впрочем, однородные». Близость этой характеристики Ахматова к некоторым моментам биографии Ратмирова не требует доказательств.

Губарев — также образ собирательный, только некоторыми внешними чертами напоминающий Огарева. Составляя список действующих лиц, Тургенев написал букву «О», расшифровываемую как Огарев. Не ставя перед собой задачи карикатурного изображения Огарева, Тургенев, очевидно, намеревался все же воспользоваться какими-то чертами его облика при создании образа главаря

эмигрантского кружка. Портрет Губарева в «Дыме» действительно напоминал Огарева. Один из современников, хорошо знавший Огарева, писал: «Внешность „того самого“ <Губарева> чуть не сфотографирована с другого „того самого“ (лондонского)». Однако автор статьи тут же добавил: «Правда, что кроме внешности да привычки рассказывать по несколько раз одни и те же анекдоты, ничего нет сходного в этих личностях»³.

К аналогичному выводу пришел и А. Д. Галахов: «В Губареве,— писал он,— представители наших прогрессистов думали видеть Огарева, но едва ли справедливо,— между ними нет никакого сходства, кроме разве того, что их фамилии образуют богатую рифму» (ИВ, 1892, № 1, с. 141).

«Собирательность» образа Губарева отмечал вспоследствии и сам Тургенев. «Кстати,— писал он Я. П. Полонскому 2 (14) января 1868 г.,— как же ты говоришь, что незнаком с типом „Губаревых“? Ну, а г-н Краевский А. А.— не тот же Губарев? Вглядись попристальнее в людей, командующих у нас,— и во многих из них ты узнаешь черты того типа». Безропотное подчинение грубой власти, о чем в «Дыме» говорит Потугин, Тургенев считал почти национальной чертой, воспитанной в русском народе долгими годами рабства (см. с. 271).

Прототипом Матрены Суханчиковой Ю. Г. Оксман называет Е. В. Сальяс, подкрепляя свои соображения воспоминаниями Е. М. Феоктистова и Б. Н. Чичерина (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 423). Матрена Суханчикова показалась похожей на Сальяс не только Феоктистову и Чичерину, но и А. Н. Плещееву, который писал 15 (27) июля 1867 г. А. М. Жемчужникову: «А не правда ли, что Суханчикова напоминает Сальяс? Матреновцы — это Феоктистов и Вызинский»⁴. Вместе с тем публикация журнала русских студентов в Гейдельберге под названием «A tout venant je crache, или Бог не выдаст — свинья не съест» (см.: Черняк А. Журнал русских студентов в Гейдельберге.— Вопросы литературы, 1959, № 1, с. 173—183) позволяет предположить, что какие-то черты характера Матрены Суханчиковой были подсказаны Тургеневу писаниями «Матери Матрены», печатавшимися на страницах этого издания⁵. Не только Матрена Суханчикова, но и другие участники губаревских сцен изображены были Тургеневым по личным впечатлениям. В период обдумывания замысла романа писатель неоднократно ездил в Гейдельберг изучать колонию русских студентов, многие из которых претендовали на роль политических эмигрантов. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. Тургенев сообщал: «Я ездил на днях в Ваш Гейдельберг. Ничего, город интересный. Уезжая отсюда, я дня два там пробуду, посмотрю на диких русских юношей».

Зарисовки представителей высшего света были сделаны автором «Дыма» также с натуры. Современники Тургенева считали, например, что в образе славянофила, который «весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп укорял... да вдруг сам взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков» (с. 271), писатель изобразил А. И. Кошелева, и называли прототипом князя Коко эмигранта-католика Н. И. Трубецкого, а прототипом графа Рейзен-баха — министра почт и телеграфа И. М. Толстого^в. «Знаменитый богач и красавец Фиников» (с. 334) также имеет реальные прототипы: Ю. Г. Оксман считал, что им был Е. А. Дурасов (см.: Т, Сочинения, т. 9, с. 427), из переписки же Тургенева с А. А. Мещерским выясняется, что этот герои списан с П. П. Демидова, владельца нескольких горных заводов, одного из самых богатых людей в России того времени (см.: Орнатская Т. И. «Дым». О прототипе одного из персонажей.— Т сб, вып. 2, с. 173—174).

Помимо списка действующих лиц, Тургенев сделал еще небольшой набросок, представляющий собою «заготовки» для работы над образом Потугина.

«К Потугину:
Взволнованные улитки (улитка с намёчком)
Третьестепенная порода.
Буду! Буду!
Сплетня — главный характер нашего русского совр(еменног)о общества. Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)».

Этот автограф не датирован, но несомненно, что он написан после перечня действующих лиц «Дыма», так как фамилия Потугина здесь уже дана без первоначального варианта (Тугин).

Первые две записи этого автографа, очевидно, определяли общий характер будущего героя: некоторую его ущербность и замкнутость; третья и четвертая — были реализованы в речах Потугина; последняя: «Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)» — не связана ни с одним из эпизодов окончательного текста романа⁷, и смысл ее до сих пор остается непроясненным.

Первое упоминание о работе над «Дымом» содержится в письме Тургенева к Н. В. Щербаню от 2 (14) июня 1863 г., в котором он сообщил, что «намерен деятельно приняться» за свой «большой роман». Аналогичные сообщения были сделаны в письме к тому же Щербаню от 26 июня (8 июля) 1863 г. и в письме к Валентине Делес-сер от 1 (13) июля 1863 г., в котором Тургенев делился своими творческими планами. «Сейчас я приступаю к работе над романом более значительным (в смысле длины), чем всё то, что я написал до сих пор»,— писал он своей корреспондентке. Однако непосредственную работу над осуществлением замысла Тургенев не начинал, объясняя это неустойчивостью русской жизни. «За новый роман,— писал он Валентине Делессер 8 (20) сентября 1863 г.,—- серьезно еще не принимался <...> Неопределенность — самое неподходящее для

творчества душевное состояние, а в нынешние времена нет русского, который не находился бы во власти этого чувства. Будущее по-прежнему очень мрачно — и неизвестно, чего вообще следует желать».

Сам Тургенев был привлечен к судебной ответственности по «делу 32-х» и вынужден был отправиться в январе 1864 г. в Петербург для дачи показаний в Сенатской следственной комиссии. Лишь после того, как писатель вернулся в Баден-Баден, получив официальные заверения в том, что «процесс 32-х» не будет иметь для него никаких последствий, он мог снова думать о романе. 18 (30) апреля 1864 г. Тургенев сообщал Людвигу Пичу: «Я написал несколько предварительных набросков и готовлюсь начать большое произведение...» Однако к реализации своего давнишнего замысла он приступил только в ноябре 1865 г.

Важным стимулом к осуществлению задуманного ранее романа явилось обсуждение его плана с В. П. Боткиным, навестившим Тургенева в Баден-Бадене в начале ноября н. ст. 1865 г. и одобрившим замысел романа⁸. В то же время В. П. Боткин высказал Тургеневу и свои сомнения по поводу образа Потугина. «Только мне кажется,— писал он ему из Берлина,— ты не довольно выяснил себе твоего циника-патриота, потому что у него любовь к России скорее похожа на привязанность к своему старому домотканому халату, хотя он и пропитан потом и нестерпимо воняет. Конечно, трудно отдать себе отчет в том, на чем основывается наша любовь к отечеству — и тем более нам, русским. Но, вдумываясь в свое собственное чувство — ибо всякий должен руководиться в этом деле собственным, личным чувством, я нахожу, что желаю ей всевозможных благ цивилизации и гражданского устройства» (Боткин и Т, с. 228—229).

Начатая работа выполнялась со значительными трудностями. В письме к Людвигу Пичу от 9 (21) декабря 1865 г. Тургенев жаловался: «Я так давно не писал, что ощущаю внутреннюю не то чтобы усталость —но некоторую вялость, исчезающую слишком медленно. Может быть, мне это всё же удастся — иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима, хотя она и несколько наивна».

II

В черновом автографе, для которого характерны многочисленные поправки и вставки на полях, всё содержание «Дыма» распределено не на 28 глав, как в окончательном тексте, а на 26. Последний слой чернового автографа мало отличается от первого слоя наборной рукописи (за исключением сцен с баденскими генералами и отсутствующей в черновом автографе «страшной истории»)⁹.

Изучение чернового автографа «Дыма» позволяет сделать вывод, что наибольших творческих усилий от Тургенева потребовали так называемые «генеральские сцены», работа над которыми продолжалась и при переписывании романа набело.

Генерал Ратмиров в черновом автографе назван Селунским, и его биография имеет некоторые отличия от окончательного ее варианта. Так, польская фамилия (Селунский) соответствовала польскому происхождению героя. Его отец был женат не «на красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство» (с. 317), а «на польке-шляхетке, очень красивой и лукавой женщине». Кроме того, черновой автограф содержит намек на участие Ратмирова в жестоком подавлении крестьянского восстания начала 1860-х годов. А именно, вместо текста: либерализм «не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения» (с. 317), в черновом автографе читаем: либерализм «не помешал ему, однако, запороть насмерть пять человек крестьян в взбунтовавшемся [приволжском] белорусском селении».

Говоря о «приволжском селении», Тургенев, несомненно, имел в виду кровавые события 1861 года в приволжском селе Бездна (Казанской губернии), подробная информация о которых печаталась на страницах «Колокола» (см.: Герцен, т. 15, с. 107—109). Характерно, что даже число крестьян, запоротых насмерть (помимо погибших от пуль), названное Тургеневым в черновом автографе, соответствовало официальным данным.

Черновой автограф содержит также важные штрихи для характеристики нравственного облика этого персонажа. Например, Ратмиров не может примириться с изменой Ирины именно потому, что его соперником оказался плебей. С «принцем» — он готов делить свою жену. Вместо фразы основного текста: «Хоть бы... другой кто-нибудь» (с. 368) в черновом автографе читаем: «хоть бы принц какой был!»

Создавая портреты русских аристократов, Тургенев шел по пути усиления сатирического эффекта. Особенно это касается «генеральских сцен», где писатель применил метод изображения, близкий к «свирепому юмору» Салтыкова-Щедрина. Пользуясь приемами «политической сатиры», Тургенев называл генералов не по фамилиям, а «сатирическими кличками»¹⁰.

Сатирический метод изображения сказывается и в «гейдельбергских арабесках», которые подверглись в черновом автографе значительной стилистической правке. При этом в числе вариантов, не вошедших в основной текст, имеются и такие, которые должны быть учтены при осмыслении губаревщины.

Судя по черновому автографу, Тургенев считал необходимым отметить, что члены кружка Губарева знакомы с идеями Чернышевского и в частности с его романом «Что делать?». Так, на полях рукописи имеется позднейшая вставка, из которой читатель узнает, что Матрена Суханчикова, пропагандируя женскую эмансипацию, рекомендовала приобретать швейные машины. Кроме того, в черновом автографе содержится намек на то, что поклонники Губарева читали не только «Колокол», но и «Современник». В отброшенном варианте рукописи было сказано, что собравшиеся у Губарева говорили не о Наполеоне III, как вошло в окончательный текст (см. с. 266), а о Кавуре и русской литературе. Известно, что деятельности Кавура

были посвящены статьи Добролюбова, вызвавшие возражения Тургенева (см. наст. том, с. 423, 460).

В то же время некоторые варианты чернового автографа являются дополнительными подтверждениями того, что члены губаревского кружка не были связаны общей идеей и не отдавали себе отчета о целях и задачах их совместных сборищ. Имея в виду дискуссии в салоне Губарева, Тургенев там после слов: «... Бамбаев, из уважения к хозяину, рассказывал что-то вполголоса» (с. 265) писал: «Беседа продолжалась довольно долго и всё в том же роде — в роде какого-то напряженного барахтанья в пустоте и в полутьме!» Размышление Литвинова о том, что увлечение естественными науками — временное явление («ветер переменится, дым хлынет в другую сторону»), в черновом автографе сопровождалось замечанием автора, что уменьшение числа студентов в Гейдельберге, которое он предсказывал, нельзя объяснить правительственными мерами.

В наброске «К Потугину» Тургенев записал: «Сплетня — главный характер нашего русского современного общества» (с. 514), а в «Воспоминаниях о Белинском» (1869) пояснил причину живучести этого явления: «Сплетня и до сих пор не совсем утратила свое значение, исчезнет она только в лучах полной гласности и свободы».

Сплетни привлекали внимание Тургенева, с одной стороны, потому, что, действительно, в эмигрантских кругах точная информация зачастую подменялась ложными «слухами», а с другой — потому, что он сам страдал от распространявшихся на его счет сплетен¹¹.

Комментаторы «Дыма» уже отмечали, что, вкладывая в уста Суханчиковой передачу сплетен о Тентелееве, Тургенев имел в виду вымышленные истории, рассказывавшиеся за границей о нем самом (Т, Сочинения, т. 9, с. 424). Обе реплики о Тентелееве: о том, как Тентелеев просил графиню Блазенкрамф «заступиться», и о встрече с Бичер-Стоу (с. 262) являются позднейшими вставками, сделанными на полях чернового автографа. При этом в черновом автографе — там, где рассказывается сплетня, связанная с «процессом 32-х» (об этом см. письмо Тургенева Герцену от 21 марта (2 апреля) 1864 г.), вместо: «Спасите, заступитесь» (с. 262) было «„Спасите, спасите!“ — а прежде как либеральничал!».

Аналогичный эпизод рассказал Тургеневу в письме из Женевы от 18 (30) октября 1865г. М. В. Авдеев: «... один господин спросил меня здесь (и эту новость он вывез из Петербурга): „Правда ли, что Тургеневу правительство предлагало в награду за „Отцов и детей“ деньги?“ (Ему, вероятно, совестно было сказать, что Вы взяли их.) Я на это отвечал ему вопросом „за что предлагали? за то ли, что Тургенев дурно, или за то, что Тургенев хорошо отозвался о молодом поколении, так как это вопрос спорный между самой молодежью“. И действительно, прежде, нежели он отвечал мне, двое заспорили...» (Т сб, вып. 1, с. 409).

Стремление создать в «Дыме» сатирически заостренные образы представителей высшей знати и губаревского окружения позволило Тургеневу сказать (в письме к М. В. Авдееву от 25 января (6 февраля) 1867 г.), что его последний роман написан в новом для него роде. Усиление сатирического элемента в «Дыме» было отмечено и П. В. Анненковым, который писал в рецензии на роман: «... многие не узнали любимого своего автора в нынешнем сатирике и писателе, высказывающем свои впечатления прямо и начистоту <...> Свидетелями его новой „манеры“ остаются знаменитая сцена пикника на террасе Баденского замка, вечер у Ратмировой, заседание у Губарева и пр. Всё это написано им непосредственно с натуры, как случалось ему писать прежде только, в виде исключения» (ВЕ, 1867, № 6, с. 101—102).

Страницы, посвященные Потугину, в черновом автографе также подвергнуты значительной правке. В большинстве случаев — это дополнения, сделанные на полях рукописи. Существенна, в частности, вставка, содержащая рассуждение Потугина о том, что он «с некоторых пор» не боится прямо высказывать свои убеждения (см. с. 275, текст: «Я давно... нет, недавно ~ зайцем к нему забегает»).

В этой декларации содержался намек на позицию самого Тургенева после полемики вокруг «Отцов и детей», «процесса 32-х» и заметки в «Колоколе» о «Седовласой Магдалине» (см. письмо Тургенева к Герцену от 21 марта (2 апреля) 1864 г. и примеч. к нему).

Выше было высказано предположение, что любовная коллизия Литвинов — Ирина, по первоначальному замыслу Тургенева, должна была составить самостоятельную повесть. Изменение этого замысла, расширение повести до общественно-политического романа повлекло за собой переосмысление отношений, связывающих Ирину и Литвинова.

В списке действующих лиц указано, что жене генерала Наталье Александровне (т. е. Ирине) в 1862 г. было 22 года. Следовательно, на этом этапе Тургенев не предполагал еще сделать встречу героев в Баден-Бадене вторичной встречей, состоявшейся спустя 10 лет после их знакомства в юности. Это позволяет сделать вывод, что, когда Тургенев составлял список действующих лиц, сюжетная линия «Дыма», генетически связанная с отброшенным замыслом повести, не претерпела еще всех изменений, продиктованных задачами общественно-политического романа. История светской «карьеры» Ирины, начавшейся еще в юности и играющей столь важную роль в обличении нравов, господствующих при дворе, была введена писателем, очевидно, уже на более поздней стадии обдумывания замысла «Дыма», а окончательно завершена только перед сдачей рукописи в набор, когда Тургенев добавил рассказ о жизни Ирины в Петербурге (об этом см. ниже).

Изменение функции любовной истории при включении ее в новый замысел не могло не повлечь за собой и изменение характера героини.

Облик Ирины, ставшей героиней общественно-политического романа, получил новую окраску, по всей вероятности, еще до начала работы Тургенева над черновым автографом, но он изменялся и в процессе работы над рукописью.

Исправления и дополнения, сделанные Тургеневым, как правило, оттеняли отрицательные черты характера Ирины.

Описывая юность героини, Тургенев включил в повествование ряд деталей, содержащих намеки на возможность ее будущих

успехов в высшем свете. Так, на обороте наборной рукописи¹² сделана вставка об унизительной бедности, царившей в доме князей Осининых, и об их чувстве вины перед Ириной, которой «как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение» (см. с. 282, текст: «Бывало, при какой-нибудь ~ на роскошь, на поклонение»). На полях чернового автографа вписан также эпизод ссоры Ирины с Литвиновым по поводу его «несветской» внешности и рассуждение о том, что Ирина охотно каялась в несуществующих грехах и «упорно отрицала свои действительные недостатки» (см. с. 285, текст: «Однажды он забежал ~ действительные недостатки»).

Очевидно, Тургеневу было важно подчеркнуть и тщеславие Ирины, так как он добавил к первоначальному варианту разговор Ирины и Литвинова о ее неотразимой красоте (см. с. 289, текст: «Ирина посмотрела со восторженных похвалах»).

Работая над страницами рукописи, повествующими о периоде жизни Ирины в высшем свете, Тургенев подчеркивал, с одной стороны, что она хорошо понимает ничтожность общества, с которым связана, а с другой — что она не способна порвать с этой средой. Так, например, текст: «Я повторяю вам ~ не в такой степени» (с. 321) был вписан в наборную рукопись.

Тургенев сделал также ряд вставок, обнажающих лицемерие Ирины, ее привычку жить в атмосфере лжи и потека (см. с. 376, текст: «Признаюсь ~ Или ты полагала...»). Особое значение Тургенев придавал сцене, вставленной в черновой автограф с пометой NB₁, в которой описано, как Ирина, сразу же после решающего объяснения с Литвиновым, отправилась на прогулку с «тучным генералом» (см. с. 389, текст: «Конский топот ~ за нею»).

О том, что Ирина, при всей искренности ее чувства к Литвинову, не помышляла навсегда оставить высший свет, свидетельствует один из отброшенных вариантов чернового автографа. В нем, после слов Ирины: «Ты хочешь, чтобы я бежала с тобою» (с. 377) было: «Я до сих пор полагала, что бегают только в романах...».

Существенное значение имеет также то место рукописи, где Тургенев дополнительно вписал размышления Литвинова, осознавшего наконец, что поведение Ирины — это поведение модной дамы, которая «тяготится и скучает светом, а вне его круга существовать не может» (см. с. 391, текст: «... делить с ней ~ существовать не может»).

Образ Литвинова также претерпел некоторые изменения по сравнению с первоначальным замыслом. Несмотря на то, что в письме к Писареву от 23 мая (4 июня) 1867 г. Тургенев отзывался о своем герое как о «дюжинном честном человеке», черновой автограф позволяет сделать вывод, что, создавая этот персонаж, писатель ставил перед собой задачу показать, что такие люди, как Литвинов, нужны пореформенной России.

Первоначальную характеристику Литвинова Тургенев дополнил существенной вставкой на полях рукописное которой отметил его дельность и самоуверенность, основывающиеся на том, что он нашел, как ему казалось, свое место в жизни («На первый взгляд ~ окружало в этот миг» — с. 253).

Большое значение придавал Тургенев целеустремленности

Литвинова. Указание на эту черту характера героя автор сопровождал знаменательной эмоциональной ремаркой. После слов: «...он выдержал искус до конца, и вот теперь, уверенный в самом себе» (с. 254) в отброшенном варианте чернового автографа было: «уверенный в своей будущности, в том, что ему следует делать (великое [преимущество] слово!)».

Хотя Литвинов и говорит в романе, что у него «нет никаких политических убеждений» (с. 264), черновой автограф свидетельствует всё же, что автор стремился сделать своего героя человеком прогрессивных взглядов. Характеристика героя дополнена, например, фразой, вписанной на полях рукописи, в которой сказано, что он «благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата» (с. 284).

История любви Литвинова и Ирины продолжает тему трагической любви ранних повестей Тургенева, особенно таких, как «Затишье», «Переписка», «Фауст» и «Первая любовь».

Характер поправок в черновой рукописи позволяет прийти к заключению, что взаимоотношения Литвинова и Ирины приобрели фатальный оттенок в значительной степени благодаря дополнениям, сделанным в автографах. Так, на полях черновой рукописи Тургенев сделал два наброска. Первый из них (с. 282, текст: «На ее обращении ~ презрительною суровостью») придавал чувству любви, которое возникает в душе Ирины, как бы против ее воли, оттенок враждебности к Литвинову. Второй (с. 283, текст: «Он попытался ~ которую ей нанес») — повествовал о тщетной попытке Литвинова освободиться от власти Ирины, «вырваться из заколдованного круга, в котором мучился и бился безустанно, как птица, попавшая в западню».

После рассказа о первом разрыве отношений Ирины и Литвинова Тургенев на полях чернового автографа добавил: «Так внезапно... (Люди беспрестанно видят, что смерть приходит внезапно, но привыкнуть к ее внезапности никак не могут и находят ее бессмысленною)» (с. 292). Эта вставка, придавшая переживаниям Литвинова оттенок трагической безысходности, является как бы лирическим отступлением, отразившим характерные для Тургенева философские раздумья о неизбежности смерти, высказанные им ранее в «Довольно», в «Призраках» и в письме к Пичу от 18 (30) апреля 1864 г., где сказано, что «жизнь вообще тяжела — и всего тяжелее в ней эта равнодушная необходимость, эта естественность страдания и утрат. Она разбивает самые пленительные и прекрасные образы, даже не замечая их — как колесо, которое раздавило цветок».

Еще задолго до завершения работы над черновым автографом Тургенев начал переписывание текста романа набело. В письме к M. H. Каткову от 13 (25) декабря 1866 г. автор «Дыма» сообщал, что он может уже прислать в Москву «переписанную первую половину романа».

Если даже учесть, что в письме к издателю Тургенев мог несколько преувеличить объем подготовленного к печати текста, все-таки несомненно, что работа над беловой рукописью «Дыма» к тому времени уже началась. В письме к H. H. Рашет от 25 января (6 февраля) 1867 г., отправленном спустя всего неделю после даты завершения черновой рукописи (17 (29) января 1867 г.), Тургенев извещал, что «роман окончен перепиской», а 29 января (10 февраля) 1867 г. в Баден-Бадене состоялось первое чтение «Дыма».

При переписке, представлявшей собою творческий процесс,

Тургенев сделал ряд дополнений и изменений. Наиболее значительной переработке подверглись «генеральские сцены».

На этом этапе работы Тургенев убрал обвинения генералов во взяточничестве и мелких злоупотреблениях (см.: Т, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 406—407, варианты к с. 202—206) и добавил разговор, прояснивший отношение представителей высшей чиновничьей знати к таким злободневным вопросам русской жизни, как исторические судьбы поместного дворянства и дворянских имений, крестьянская реформа и пр. (с. 301—304, текст: «Однако что за разговор ~ произвести, а по-моему»). Текст этот, отсутствующий в черновом автографе «Дыма», первоначально был записан на полях рукописи другого произведения Тургенева, над которым он в это время работал,— «История лейтенанта Ергунова» с пометой: «NB. К стр. 130». (Сообщено Л. М. Лотман.)¹³

Переписывая этот отрывок в наборную рукопись (в соответствии с пометой, начиная со стр. 130), Тургенев внес в его текст новые дополнения и произвел некоторую стилистическую правку¹⁴.

Важно подчеркнуть, что главным оппонентом «генералов» Тургенев сделал Литвинова. Именно он спрашивает «снисходительного генерала», предлагавшего воротиться «назад»: «Уж не до семибоярщины ли нам вернуться?» и, отвечая на его же вопрос, заявляет, что «волю» у народа отнять нельзя.

Таким образом, Литвинов принимает участие в политическом споре, что, казалось бы, противоречит его утверждению об отсутствии у него политических убеждений.

В отброшенном варианте наборной рукописи Тургенев дополнительно пояснял, какой смысл он вкладывал в это утверждение Литвинова. После слов Литвинова: «Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем. Заметьте, что я придаю слову „политический“ то значение, которое принадлежит ему по праву...» (с. 264) — было: «...отсутствие таких убеждений, в глазах моих, не исключает самого искреннего участия».

Очень важно дополнение, сделанное Тургеневым в наборной рукописи и касающееся точки зрения «генералов» на «прогресс» и «демократию». См. текст: «Снисходительный генерал ~ лениво покачиваясь, тучный генерал» (с. 303—304). Рассуждению «снисходительного генерала» о «демократии» Тургенев придавал особое значение. Это рассуждение он вписал на полях наборной рукописи, а затем дополнил и переписал на обороте. См. текст: «Демократия вам рада ~ и есть сила» (с. 304). Особое значение имеет также фраза от автора: «...да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов...», вставленная в наборной рукописи после слов: «...лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков...» (с. 339).

Речи Потугина при переписывании в Баден-Бадене чернового автографа романа не претерпели большого изменения, хотя Тургенев и сделал в них несколько вставок. Так, он добавил слова Потугина о том, что он «разночинец» и поэтому искренен в своей преданности Европе (см. с. 275, текст: «Ну, положим ~ предан Европе»).

Кроме того, на обороте одного из листов наборной рукописи Тургенев вписал рассуждение Потугина о молодежи, которая в силу обстоятельств времени должна еще будет продолжать подготовительную работу «старичков», ибо время «действовать» еще не настало (см. с. 329, текст: «В том-то и штука ~ по следам старичков»).

Работа над образом Ирины продолжалась и в наборной рукописи. Здесь, например, впервые появляется характеристика, из которой читатель узнает, что еще в юности в Ирине «сказывалась нервическая барышня», своеволие и страстность которой сулили опасность «и для других и для нее» (с. 281).

С другой стороны, описывая жизнь Ирины в высшем свете после окончательного разрыва с Литвиновым, Тургенев в наборной рукописи добавил текст, из которого явствует, что героиня не изменила своего отношения к обществу, ее окружающему, и по-прежнему «безжалостно клеймит» тех, у кого подмечает «смешную или мелкую сторону характера» (с. 408, текст: «Никто не умеет ~ незабываемым словом»).

История любви Ирины и Литвинова в наборной рукописи также была дополнена новыми подробностями, причем во всех вставках Тургенев подчеркивал стихийность чувства любви Литвинова. В юности, полюбив, он лишился способности «размышлять» (см. с. 285, текст: «Размышлять ~ знал одно»), а в зрелом возрасте, «размышляя», дивился несообразности своих поступков (см. с. 341— 342, текст: «Он только теперь ~ часов тому назад») и тому, что он «уже не отвечал за себя» (с. 352). Вместе с тем в наборной рукописи Тургенев отметил, что и при разрешении любовного конфликта Литвинов действовал как человек решительный (см. с. 348, фразу: «Кончать, так кончать ~ до завтра»).

Закончив переписывание «Дыма», Тургенев сам повез рукопись в Россию, чтобы до опубликования прочитать новый роман П. В. Анненкову и В. П. Боткину. Он писал 13 (25) декабря 1866 г. по этому поводу M. H. Каткову: «...я до сих пор еще ни разу не печатал ни одного из моих произведений, не подвергнув его обсуждению моих литературных друзей и не внеся в него, вследствие этого обсуждения, значительных изменений и поправок. Это более чем когда-либо необходимо теперь: я довольно долгое время молчал, и публика — как это всегда бывает в подобных случаях — с некоторым недоверием относится ко мне, притом самый этот роман задевает много вопросов и вообще имеет — для меня по крайней мере — важное значение».

Тургенев приехал в Петербург 25 февраля ст. ст. 1867 г., а 26 и 27 февраля состоялось чтение романа, на котором присутствовали П. В. Анненков, В. П. Боткин, В. А. Соллогуб и Б. М. Маркевич. Чтение прошло с большим успехом, о чем свидетельствуют письмо Б. М. Маркевича к M. H. Каткову от 28 февраля ст. ст. 1867 г. и письма самого Тургенева к Полине Виардо. Б. М. Маркевич писал: «Два дня не отрываясь прошли в слушании и чтении этой превосходной вещи, по мастерству и магистральности приемов лучшей изо всего, что было до сих пор написано Тургеневым <...> Отношения автора к своему предмету, к участвующим в драме лицам

отличаются свободою и откровенностью, в которых чуялся сильный недостаток во многих вещах Тургенева» (ГБЛ, ф. 120, папка 7, ед. хр. 31). После чтения «Дыма», успех которого, «чем дальше, тем больше возрастал», «литературные друзья», в том числе и В. А. Соллогуб, дали Тургеневу несколько «добрых советов». П. В. Анненков, например, советовал переделать «пикник генералов», который, по его мнению, вышел несколько утрированным (см. письма к Полине Виардо от 27 февраля (11 марта) и 28 февраля (12 марта) 1867 г.). После обсуждения романа Тургенев принялся за переделки и дополнения. 5 марта ст. ст. 1867 г. он писал Полине Виардо, что «работал над несколькими сценами» «Дыма». Анализ правки наборной рукописи позволяет установить, какие изменения были внесены Тургеневым в роман в это время.

Наиболее существенным дополнением, сделанным Тургеневым в наборной рукописи, очевидно, уже в Петербурге, является написанная им заново «Страшная, темная история», повествующая о преступлениях, совершающихся при царском дворе, и проливающая свет на петербургский период жизни Ирины. Текст этот («Страшная, темная история ~ мимо, читатель, мимо!» — с. 366—367), первоначально записанный на полях беловой рукописи повести «История лейтенанта Ергунова», был затем переписан Тургеневым с некоторыми дополнениями и исправлениями на трех отдельных листах, приложенных к 290 л. наборной рукописи, обозначенному дополнительной цифрой (1), под номерами 290₍₂₎, 290₍₃₎ и 290₍₄₎. Характер пагинации не вызывает сомнения в том, что эти страницы вставлены уже после того, как роман был закончен и переписан набело¹⁵.

Очевидно, тогда же в Петербурге Тургенев сделал и кое-какие сокращения в тексте романа. Он исключил рассказ Потугина о покойной жене Губарева¹⁶ и вычеркнул весьма нелестный отзыв Литвинова о самом Губареве в заключительной части романа¹⁷.

Более скупыми стали обращения Татьяны к Литвинову. Так, помимо мелких сокращений, Тургенев вычеркнул ее рассуждение о характере того чувства, которое питает к Ирине Литвинов¹⁸.

В петербургский период работы над наборной рукописью было исключено также рассуждение Потугина об исторической роли славян¹⁹.

8 (20) марта 1867 г. Тургенев приехал в Москву и вручил рукопись «Дыма» M. H. Каткову. Тогда же было определено и заглавие романа. 9 (21) марта 1867 г. Тургенев писал П. В. Анненкову: «...завтра еду в деревню, передавши рукопись Каткову, который предпочитает заглавие „Дым“».

У Тургенева с самого начала работы над черновой рукописью было два варианта заглавия: «Дым» и «Две жизни». Вопрос о том, как назвать новый роман, обсуждался, очевидно, при чтении рукописи в Петербурге, но литературные советчики Тургенева не пришли к единому мнению. Позднее Тургенев писал 18 (30) апреля 1867 г. Морицу Гартману: «... мой роман <...> называется „Дым“ — „Fumée“,— неудачное название — мы не нашли лучшего»²⁰.

10 (22) марта 1867 г. рукопись «Дыма» была сдана в «Русский вестник» и тотчас же стала набираться. Очевидно, M. H. Катков не успел детально ознакомиться с романом в рукописи. Свои

претензии к Тургеневу он высказал уже тогда, когда почти закончилась правка корректуры. 18 (30) марта 1867 г. Тургенев известил M. H. Каткова о том, что он послал в редакцию журнала вторую половину корректуры, а из письма к Н. А. Любимову от 24 марта (5 айреля) выясняется, что в тексте романа имеются «выражения», которые «Михаил Никифорович желал бы устранить».

О характере требований издателя более подробно Тургенев писал 28 марта (9 апреля) 1867 г. Полине Виардо. «Новая беда,— жаловался он,— г. Катков создает такие большие затруднения моему злосчастному роману, что я начинаю сомневаться, можно ли будет опубликовать роман в его журнале. Г-н Катков во что бы то ни стало хочет сделать из Ирины добродетельную матрону, а из всех генералов и фигурирующих в моем романе прочих господ — примерных граждан; как видите, мы далеки от того, чтобы столковаться. Я сделал некоторые уступки, но сегодня кончил тем, что сказал: „Стоп!“ Посмотрим, уступит ли он».

В письме к Н. А. Любимову от 29 марта (10 апреля) 1867 г. Тургенев сообщил, какие требования M. H. Каткова он счел возможным принять: «На стр. 48-й,— писал он,— я выкинул щекотливые фразы, а на 46-й вместо „высокой особе“ поставил „иностранному дипломату“ — так что теперь уже, кажется, всё в порядке».

В корректуре журнального текста Тургенев убрал фразы, недвусмысленно намекавшие на то, что Ирина фактически стала пред-мотом купли и продажи: фраза: «Можно и сумму денег дать» (с. 294) в «Русском вестнике» отсутствует. Кроме того, в «Русском вестнике» вместо «Государь ее заметил, весь двор заметил ее!» напечатано: «Весь двор заметил ее!» (с. 290). Упоминание о том, что на Ирину обратил внимание сам царь, так и не было восстановлено Тургеневым при последующих переизданиях романа. Не было оно восстановлено и во французских переводах «Дыма» (см. ниже).

Изменения текста «Дыма», вызванные требованиями M. H. Каткова, этим не ограничились. Тургеневу удалось отстоять неприкосновенность биографии Ирины, но биография Ратмирова фактически была изъята из текста романа, напечатанного в «Русском вестнике»²¹.

Очевидно, многие сокращения и исправления текста были сделаны помимо воли автора. Так, в письме к П. В. Анненкову от 24 апреля (6 мая) 1867 г. Тургенев сообщает: «...она <рукопись романа> мне пока нужна, чтобы восстановить в отдельном издании то, что Катков почел за нужное выбросить. Я получил отдельные оттиски и, пробежав один из них, нашел довольно таких усечений».

В отдельном издании «Дыма»²² Тургенев восстановил и биографию Ратмирова, о чем он с особым удовлетворением писал 30 ноября (12 декабря) 1867 г. Герцену: «Так как первый экземпляр „Дыма“ до тебя не дошел — то я хочу попытаться снова и посылаю тебе

экземпляр отдельного московского издания, в котором восстановлены все пропуски катковской цензуры. <...> на 97-й странице находится биография генерала Ратмирова, которая, быть может, заставит тебя улыбнуться».

Всё же одно из «смягчений», сделанное Катковым в биографии Ратмирова в журнальном тексте, не было полностью устранено Тургеневым ни в отдельном издании «Дыма» (1868), ни во всех последующих перепечатках романа в России. Исправив в том месте, где говорится о расправе Ратмирова с крестьянами, слова, вставленные М. Н. Катковым, «отечески посечь» на «перепороть» (с. 316), Тургенев не счел возможным вернуться к варианту этого текста, содержавшемуся в наборной рукописи, где сказано: «Этот либерализм не помешал ему, однако, запороть [насмерть] пять человек крестьян» (см.: Г, ПСС и П, Сочинения, т. 9, с. 432, 445, варианты наборной рукописи и прижизненных изданий к с. 221, строка 16).

Не было восстановлено и определение «высокая особа», намекавшее, как и исключенная реплика «Государь ее заметил», на царственную особу. Во всех последующих русских изданиях печаталось: «... подошел он к... важной особе» (с. 291). В обоих случаях к вариантам наборной рукописи Тургенев вернулся только во французском переводе романа (см. ниже).

В отдельном издании «Дыма» Тургенев не только восстановил «пропуски катковской цензуры», но и сделал дополнения, явившиеся уже ответом, как он указал в предисловии (см. 410), на критические отзывы о романе.

Наиболее важной проблемой, затронутой в «Дыме», Тургенев считал проблему усвоения русским обществом лучших достижений западноевропейской цивилизации. Именно этому и посвящена самая значительная вставка в отдельном издании романа. Тургенев заставил Потугина ответить на вопрос, заданный ему Литвиновым, какие именно заимствования могут принести России пользу (см. с. 273— 275, текст: «Но позвольте мне сделать ~ начал он опять»). В заключительной части романа Тургенев добавил рассуждение Потугина о необходимости служить цивилизации (см. с. 395, текст: «Прощайте, Григорий Михайлович ~ не забывайте меня»). Тургенев вложил также в уста Потугина ответ критикам, обвинявшим автора «Дыма» в клевете на русский народ (см. с. 324—325, текст: «Да кто же не знает ~ закидать можем?» и с. 326, текст: «Это клевета ~ чтоб их баюкали»).

В письме к французскому переводчику «Дыма» А. П. Голицыну от 3 (15) сентября 1867г. Тургенев пояснил смысл филиппик Потугина против «самородков». Он там писал: «и не в бахвальстве упрекает Потугин своих соотечественников, а именно в отвращении к труду, в излишней уверенности в своих природных дарованиях, которые характеризуют русских „самородков“».

Согласившись, очевидно, с критическим замечанием Д. И. Писарева (см. письмо к нему Тургенева от 23 мая (4 июня) 1867 г.), Тургенев внес также изменение в следующую фразу: «... и только одно великое царское слово: „свобода“ носилось как божий дух над водами». В отдельном издании (1868) слово «царское» было исключено (с. 400).

Помимо стилистической правки и дополнений в отдельном издании «Дыма», Тургенев сделал еще несколько вставок в текст романа в собрании сочинений 1874 г. Так, в рассказ об Элизе Вельской Тургенев вставил фразу, содержащую указание на виновника

трагической гибели предшественницы Ирины (см. с. 367, фраза: «Спасая ее, Ирина ~ близок к ней, к Ирине»), восстановил в двух местах слова, исключенные по требованию M. H. Каткова: «...тебя бы хорошо в обер-прокуроры произвести» (с. 304) и: «...мощная рука устранила все препятствия» (в «Русском вестнике» было: «все препятствия устранились» — с. 367).

В последующих русских изданиях текст «Дыма» печатался без существенных изменений.

III

Даже среди других романов Тургенева, всегда очень тесно связанных с насущными вопросами русской общественной жизни, «Дым» занимает особое место по своей злободневности и полемичности. Недаром П. В. Анненков назвал статью об этом произведении «Русская современная история в романе И. С. Тургенева: „Дым“». В период работы над романом Тургенев в своих письмах говорил о политической и экономической неопределенности процессов, происходивших в России после отмены крепостного права. Так, под впечатлением тех практических затруднений, которые ему пришлось преодолевать, приспосабливая свое хозяйство к пореформенным условиям, Тургенев писал 21 мая (2 июня) 1861 г. из Спасского Е. Е. Ламберт: «Говорят иные астрономы, что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого — нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях — в самом народе этого нет».

Аналогичными настроениями окрашено и письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1862 г.: «Дела происходят у вас в Петербурге — нечего сказать! Отсюда это кажется какой-то кашей, которая пучится, кипит — да, пожалуй, и вблизи остается впечатление каши <...> Всё это крутится перед глазами, как лица макабрской пляски, а там внизу, как черный фон картины, народ-сфинкс!»

Настроение Тургенева не изменилось и после того, как он провел летом 1862 г. более двух месяцев на родине. Всё тот же вопрос тревожил Тургенева: как согласуется перестройка русского общества в пореформенный период с потребностями народной жизни? Этот вопрос он ставил и в письме из Спасского от 12 (24) июля 1862 г. к П. В. Анненкову: «Общество наше, легкое, немногочисленное, оторванное от почвы, закружилось, как перо, как пена; теперь оно готово отхлынуть или отлететь за тридевять земель от той точки, где недавно еще вертелось; а совершается ли при этом, хотя неловко, хотя косвенно, действительное развитие народа, этого никто сказать не может. Будем ждать и прислушиваться».

Герцен, как и Тургенев, относился к положению дел на родине критически, но его критика пореформенной России основывалась на других идейно-теоретических принципах. Будучи врагом «мистицизма и абсолютизма», он в то же время, как утверждал Тургенев, «мистически преклонялся перед русским тулупом» (см. письмо Тургенева к Герцену от 27 октября (8 ноября) 1862 г.) и верил в революционизирующее воздействие крестьянской общины. Тургенев считал, что статьи «Колокола» будут способствовать развитию среди молодежи антизападнических настроений и приведут к укреплению

веры в исключительность исторического пути России, что затруднит прогрессивное общественное развитие²³. «... В силу вашей <Герцена и Огарева> душевной боли, вашей усталости, вашей жажды положить свежую крупинку снега на иссохший язык,— писал 27 октября (8 ноября) 1862 г. Тургенев издателю „Колокола“,— вы бьете по всему, что каждому европейцу, а потому и нам, должно быть дорого, по цивилизации, по законности, по самой революции наконец,— и, налив молодые головы вашей еще не перебродившей социально-славянофильской брагой, пускаете их хмельными и отуманенными в мир, где им предстоит споткнуться на первом шаге».

Об идейном разброде, царившем в среде русских эмигрантов, писал 18 (30) октября 1865 г. Тургеневу из Женевы и М. В. Авдеев: «... вся эмиграция делится на разные лагери <...> нет двух человек, которые бы не расходились совершенно в самых существеннейших вопросах жизни. Герцен здесь не в ходу и считается отсталым» (Т сб, вып. 1,с. 409).

Следует согласиться с теми исследователями, которые считают, что, изображая Губарева и его окружение, Тургенев стремился показать «хмельные и отуманенные» пропагандой «Колокола» «молодые головы», которые в то же время являются только мнимыми последователями идей Герцена²⁴.

Другим — и гораздо более важным — объектом сатиры в «Дыме» было дворянское общество, вплоть до самых высших его сфер. В письме к М.А.Маркович из Баден-Бадена от 15(27) августа 1862 г. Тургенев писал: «Здесь хорошо: зелено, солнечно, свежо и красиво. Русских много — но всё — высшего полета и потому низшего сорта,— и я их избегаю».

О пребывании русских за границей много писали в начале 1860-х годов. По приведенным в октябрьском номере «Русского вестника» за 1862 г. данным, только в 1860 г. за границу отправилось 275 582 русских. Этой проблемы касался в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский, в корреспонденциях «Из Парижа» (1863), печатавшихся в газете «День», И. Аксаков, в майской хронике «Отечественных записок» за 1863 г. «Наша общественная жизнь» — Салтыков-Щедрин. В «Игроке» (1866) Достоевского, задуманном, писавшемся и опубликованном почти одновременно с «Дымом», также были изображены «заграничные русские», хотя и в ином ключе, чем у Тургенева (см.: Достоевский, т. 5, с. 399—400).

Помимо группы генералов, которым в «Дыме» уделено особое внимание, Тургенев дал сатирические зарисовки самых характерных представителей высшей знати, либо пользуясь приемом литературной аналогии (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов)²⁵, либо прибегая к памфлету.

Иронией и скептицизмом проникнуто описание гостиной «в одном из первых» петербургских зданий. Некоторые современники Тургенева считали, что здесь изображена «приемная императрицы» (см.: Лит Насл, т. 76, с. 232), у других это описание вызывало ассоциацию с гостиной графини Н. Д. Протасовой (см. примеч. к с. 406).

В романе «Дым» есть еще один объект сатиры — либералы кавелинско-чичеринского тина. В пореформенный период Тургенев уловил тенденцию русского либерализма к сближению с реакционными правительственными кругами и отразил этот процесс в своем романе. Как установила И. А. Винникова²⁶, в речах баденских генералов о прогрессе и демократии слышатся явные и скрытые цитаты из работ С. Н. Чичерина, напечатанных в начале 1860-х годов (см. примечания к с. 304 и 305).

В то же время, создавая «генеральские сцены», Тургенев, вероятно, учел и художественный опыт своих предшественников. Так, Салтыков-Щедрин сделал сатирические зарисовки деятелей эпохи реформ в «Сатирах в прозе» (1859—1862), в очерках «Наша общественная жизнь» (1864) и др. К категории деятелей, у которых, как и у персонажей Салтыкова-Щедрина, показной либерализм сочетается с внутренним стремлением к незыблемости «основ», к «строгости» и «дисциплине» принадлежат и «три чрезвычайно почтенные мужа <...> в генеральских чинах», беседующие в «Скверном анекдоте» (1862) Достоевского о «возрождении <...> любезного отечества» и о стремлении «всех доблестных сынов его к новым судьбам и надеждам» (Достоевский, т. 5, с. 5).

Генерал Пралинский в финале «Скверного анекдота» твердит: «Нет, строгость, одна строгость и строгость» (Достоевский, т. 5, с. 45 и примеч. с. 353), а Вася Чубиков воскликнул: «Дисциплина, дисциплина и дисциплина» (Салтыков-Щедрин, т. 6, с. 305 — 306). Таким образом и генерал Пралинский, и Вася Чубиков пришли к тому же выводу, что и «снисходительный генерал», утверждавший: «...дисциплины — дисциплины пуще всего не трогайте...» (с. 303).

Критика различных сторон русской общественной жизни, в том числе и «губаревщины», в «Дыме» содержится в значительной мере в речах Потугина. Именно этот герой высказывает мысли, близкие автору. Правда, впоследствии Тургенев предостерегал от отождествления его взглядов с суждениями Потугина. В беседе с В. В.Стасовым он говорил, что в Потугине стремился «представить совершенного западника», и поэтому он вышел несколько шаржированным (Сев Вестн, 1888, № 10, с. 148).

Потугин не имеет прототипов. Однако этот образ создавался, вероятно, под впечатлением полемики, развернувшейся между

автором «Дыма» и Герценом. Так, в цикле статей «Концы и начала» (1862) Герцен изобразил эпикурейца-западника, сказав, что он за «хорошо сервированную» чечевичную похлебку готов уступить «долю человеческого достоинства, долю сострадания к ближнему» (Герцен, т. 16, с. 132): Тургенев воспринял это как оценку его собственной общественной позиции, в связи с чем писал 26 сентября (8 октября) 1862 г. Герцену: «...ты в отношении собственно ко мне — не так поставил вопрос: не из эпикуреизма, не от усталости и лени я удалился, как говорит Гоголь, под сень струй европейских принципов и учреждений; мне было бы двадцать пять лет — я бы не поступил иначе, не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа».

Создавая образ Потугина, писатель, очевидно, стремился доказать, что западническая позиция характерна именно для демократической части русского общества. Потугин представлен в романе не только разночинцем, но и выходцем из духовной среды, что обуславливало, по мнению Тургенева, истинно русскую точку зрения героя, несмотря на его «приверженность» к Западу. Эта мысль была впоследствии развита Тургеневым в его «Воспоминаниях о Белинском» (1869). Там сказано, что повадка Белинского была «чисто русская, московская; недаром в жилах его текла беспримесная кровь — принадлежность нашего великорусского духовенства, столько веков недоступного влиянию иностранной породы».

Работая над образом Потугина и особенно над теми его монологами, в которых содержится положительная программа западничества, Тургенев очень часто вкладывал в уста героя мысли, высказанные ранее им самим. Так, в рассуждениях Потугина о том, что русские любят говорить о значении и будущности России и при этом противопоставлять ее «гнилому» Западу, повторяется аргументация самого Тургенева, который в письме к К. С. Аксакову от 16(28) января 1853 г., опровергая вывод адресата, что в России, по сравнению с Европой, «всё прекрасно», писал: «Мы обращаемся с Западом, как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мертвой головой — побрасываем его ногой — а сами... Вы помните, Васька Буслаев взошел на гору, да и сломил себе на прыжке шею». Эта же мысль была развита Тургеневым и в письме к Герцену от 23 октября (4 ноября) 1862 г.: «...в столь часто повторяемой антитезе Запада, прекрасного снаружи и безобразного внутри — и Востока, безобразного снаружи и прекрасного внутри — лежит фальшь...»

Важным источником, из которого Тургенев черпал материал для речей Потугина, были статьи Белинского. Близость рассуждений этого персонажа к некоторым идеям Белинского особенно очевидна в тех его монологах, которыми был дополнен текст «Дыма» в отдельном издании 1868 г.²⁷ Этот факт, вероятно, может быть объяснен тем, что уже первые отзывы о «Дыме», содержавшие обвинения Тургенева в предательстве интересов России, поставили перед ним задачу теоретического обоснования западничества, что побудило писателя обратиться к наследию Белинского, учеником которого он себя считал²⁸. В рассуждениях Потугина о пользе заимствований у Запада настолько точно (в восприятии Тургенева) передавались

некоторые положения западнической теории Белинского, что писатель счел возможным повторить их с незначительными вариациями в «Воспоминаниях о Белинском», когда излагал свое понимание идей критика²⁹.

Некоторые суждения Потугина, смысл которых в романе не раскрыт, могут быть прокомментированы и дополнены высказываниями автора «Дыма», опять-таки соприкасающимися с идеями Белинского. Например, слова Потугина о том, что всякая деятельность должна иметь «педагогический, европейский характер» (с. 395), проясняются, если их сопоставить с письмом Тургенева к Герцену от 26 сентября (8 октября) 1862 г., в котором сказано: «Роль образованного класса в России — быть передавателем цивилизации народу, с тем, чтобы он сам уже решал, что ему отвергать или принимать,— эта, в сущности, скромная роль, хотя в ней подвизались Петр Великий и Ломоносов, хотя ее приводит в действие революция,— эта роль, по-моему, еще не копчена». Суждения Тургенева о долге «образованного класса» перед народом и об исторической роли народных масс близки к тому, что писал по этому поводу Белинский³⁰.

Работая над речами Потугина, Тургенев пользовался также сведениями, почерпнутыми им из русских журналов и из писем его корреспондентов. Например, ожесточенные нападки Потугина на «русских самородков», которые не в состоянии изобрести даже зерносушилку (с. 327), восходят к материалам записок А. А. Фета, напечатанных в мартовской книжке «Русского вестника» за 1863 г., а рассказ этого персонажа о приказчике, обманувшем его на охоте,— к письму И. П. Борисова³¹.

IV

Злободневность, сатирическая заостренность, памфлетность некоторых образов «Дыма» обусловили то, что новый роман Тургенева, как и предыдущий — «Отцы и дети»,— стал предметом оживленной полемики³². В письме к Герцену от 23 мая (4 июня) 1867 г. Тургенев писал: «...знаю, что меня ругают все — и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку — особенно сбоку».

Первое сообщение о том, что M. H. Катков приобрел для своего журнала роман Тургенева «Дым», появилось в «Колоколе» 19 апреля (1 мая) 1867 г. В ответ на это Тургенев послал Герцену 5 (17) мая 1867 г. отдельный оттиск «Дыма» из «Русского вестника», сделав

таким образом первый шаг к восстановлению прерванных в 1864 г. дружеских отношений. В сопроводительном письме Тургенев писал Герцену: «Итак, посылаю тебе свое новое произведение. Сколько мне известно, оно восстановило против меня в России людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов. Ты не религиозный человек и не придворный, но ты славянофил и патриот,— и, пожалуй, прогневаешься тоже; да сверх того и гейдельбергские мои арабески тебе, вероятно, не понравятся. Как бы то ни было — дело сделано. Одно меня несколько ободряет, ведь и тебя партия молодых рефюжиэ пожаловала в отсталые и в реаки; расстояние между нами и поуменыпилось»³³.

В статье, посвященной «Дыму» («Отцы сделались дедами») и напечатанной в «Колоколе» (1867, 15 мая н. ст., л. 241), Герцен сосредоточил свое внимание главным образом на речах Потугина, которого он назвал куклой, постоянно говорящей «не о том, о чем с ней говорят» (Герцен, т. 19, с. 261).

Герцен понял, что некоторые речи Потугина полемически направлены против его взглядов, но аргументы этого героя нашел настолько неубедительными, что не удостоил их опровержения, сграничившись длинной выпиской, содержавшей рассуждение Потугина о «вьюношах», и ироническим замечанием: «Читаешь, читаешь, что несет этот Натугин, да так и помянешь Кузьму Пруткова: ,.Увидишь фонтан — заткни и фонтан, дай отдохнуть и воде“... особенно продымленной» (там же, с. 261). Аналогичный отзыв о речах Потугина содержался и в письме Герцена к Тургеневу от 7 (19) мая 1867 г.: «Я искренно признаюсь,— писал Герцен,— что твой Потугин мне надоел. Зачем ты не забыл половину его болтанья?» (Герцен, т. 29, с. 102).

Не соглашаясь с Герценом, Тургенев писал 10 (22) мая 1867 г. ему в ответ: «Тебе наскучил Потугин, и ты сожалеешь, что я не выкинул половину его речей. Но представь: я нахожу, что он еще не довольно говорит, и в этом мнении утверждает меня всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо». Тургенев считал создание образа Потугина чрезвычайно своевременным, так как в 1867 г. в связи с этнографической выставкой и Славянским съездом в Москве активизировались панславистские реакционные силы во главе с М. П. Погодиным. «Я даже радуюсь,— писал Тургенев Герцену 23 мая (4 июня) 1867 г.,— что мой ограниченный западник Потугин появился в самое время этой всеславянской пляски с присядкой, где Погодин так лихо вывертывает па с гармоникой под осеняющей десницей Филарета».

Н. П. Огареву «Дым» также не понравился, и он написал в связи с этим эпиграмму на Тургенева:

Тургенев с особым нетерпением ждал отзыва о своем романе не только от кружка Герцена, но и от Д. И. Писарева, который на протяжении всей своей литературно-критической деятельности с большим вниманием относился к его творчеству и приветствовал появление в «Отцах и детях» нового литературного героя.

Пользуясь правом недавно состоявшегося знакомства³⁴, Тургенев отправил 10 (22) мая 1867г. Д. И. Писареву письмо, в котором, сожалея о том, что свидание их было слишком коротким, писал: «Я ценю Ваш талант, уважаю Ваш характер и, не разделяя некоторых Ваших убеждений, постарался бы изложить Вам причину моего разногласия — не в надежде обратить Вас, а с целью направить Ваше внимание на некоторые последствия Вашей деятельности». В том же письме Тургенев спрашивал: «...какое впечатление произвел „Дым“ на Вас и на Ваш кружок — рассердились ли Вы по поводу сцен у „Губарева“, а эти сцены заслонили ли для Вас смысл всей повести?»

Поскольку Д. И. Писарев по многим причинам³⁵ не собирался в ближайшее время писать статью о «Дыме», он изложил в письме к Тургеневу «основные черты» своего взгляда на роман. Все поняли,— отметил Писарев,— «даже и сами Ратмировы», что в «Дыме» «удар действительно падает направо, а не налево, на Ратмирова, а не на Губарева». Поэтому, оставив в стороне сцены Губарева, он сосредоточил внимание на уяснении вопроса, почему в новом романе автора «Отцов и детей» нет активно действующего героя.

«Мне хочется,— писал Писарев,— спросить у Вас: Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова? Вы смотрите на явления русской жизни глазами Литвинова, Вы подводите итоги с его точки зрения, Вы его делаете центром и героем романа, а ведь Литвинов это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, Вы становитесь на эту низкую и рыхлую муравьиную кочку, между тем как в Вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую Вы же сами открыли и описали <...> Неужели же Вы думаете, что первый и последний Базаров действительно умор в 1859 году от пореза пальца? ...Если же он жив и здоров и остается самим собою, в чем не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что Вы его не заметили?»³⁶.

Писарев не увидел в «Дыме» героя, который был бы способен продолжить дело Базарова. Положительная программа Потугина также не привлекла внимания критика, что особенно удивило Тургенева. В связи с этим он вынужден был в ответном письме от 23 мая (4 июня) 1867 г. пояснить Писареву, что героем романа, с точки зрения которого оценивается современное состояние России, является не Литвинов, а Потугин и что он выбрал себе не такую уж низкую

«кочку», так как «с высоты европейской цивилизации можно еще обозревать всю Россию». Тургенев добавлял далее: «Быть может, мне одному это лицо дорого; но я радуюсь тому, что оно появилось, что его наповал ругают в самое время этого всеславянского опьянения, которому предаются именно теперь, у нас. Я радуюсь, что мне именно теперь удалось выставить слово: „цивилизация“ — на моем знамени,— и пусть в него швыряют грязью со всех сторон» (там же).

В ответ на вопрос Писарева, почему в «Дыме» нет Базарова, Тургенев писал: «Вы не сообразили того, что если Базаров и жив — в чем я не сомневаюсь,— то в литературном произведении упоминать о нем нельзя: отнестись к нему с критической точки не следует, с другой — неудобно; да и наконец — ему теперь только можно заявлять себя <...>, а пока он себя не заявил, беседовать о нем или его устами — было бы совершенною прихотью, даже фальшью» (там же).

Аналогичное объяснение отсутствия в «Дыме» героя типа Базарова было высказано несколько позднее М. В. Авдеевым, который писал Тургеневу: «...выполнение осталось прежнее и об ослаблении таланта нечего и думать, а сатирич(еская) сторопа его („Дыма“) даже сильнее <...> но интерес повести слабее предыдущих; в этом, впрочем, виновата ее эпоха: продолжая Ваш ряд романов, Вы должны были взять в герои политич(еского) преступника или не брать никого и хорошо сделали, предпочтя последнее. Совершенно верно, что у Литвинова нет политических) убеждений — но от этого он и мало интересен, как и вся мужская половина. Но общий очерк эпохи совершенно верен и хорошо обрисован» (Т сб, вып. 1, с. 418).

В русской периодической печати первые отклики на «Дым» появились еще до выхода в свет номера «Русского вестника», где был напечатан роман, и были связаны с публичными чтениями Тургеневым отдельных глав его в Москве (29 марта (10 апреля) 1867г.) и в Петербурге (3 (15) апреля 1867 г.).

«Московские ведомости», помещая 1 (13) апреля 1867 г. (№ 73) отчет о «Литературном утре в пользу галичан», писали, что «львом» этого публичного чтения был Тургенев, который «вступил на кафедру при громе рукоплесканий». Прочитанные главы имели успех, и после того, как Тургенев закончил чтение, он был окружен многочисленными друзьями и почитателями.

Заметка в «Московских ведомостях», выходивших под редакцией M. H. Каткова, не касалась существа прочитанных Тургеневым глав из «Дыма».

М. П. Погодин также не вдавался в анализ содержания «Дыма», а ограничился только резким выпадом против его автора. «На этой неделе,— писал М. П. Погодин в газете „Русский“, выходившей под его редакцией,— прочитан был, говорят с ужасом, в обществе любителей русской словесности отрывок И. С. Тургенева, очень неприличный для публичного чтения, на коем присутствуют и женщины и девицы» (Русский, 1867, 3 (15) апреля, лист 7 и 8, с. 124).

О публичном чтении «Дыма» в Петербурге писали две газеты: «Голос» (1867, № 99, 9 (21) апреля) и «Гласный суд» (1867, № 178, 5 (17) апреля). Если газета «Голос» только констатировала большой успех, выпавший на долю Тургенева, прочитавшего «губаревские и генеральские сцены», то газета «Гласный суд», фактическим редактором которой был П. А. Гайдебуров, сочувственно относившийся к раннему народничеству, дала оценку общего замысла прочитанных глав. «... г. Тургенев для своего романа,— писал рецензент

„Гласного суда“,— выбрал самый безобидный сюжет — русское заграничное барство, которое проводит чуть не всё время вне России, играя в рулетку и толкуя о будущности России...» Автор отзыва — вероятно, Н. К. Михайловский³⁷ — отрицал социальное значение «Дыма» и указывал только на имеющиеся в нем «признаки тенденциозности».

Мнение рецензента газеты «Гласный суд» не изменилось и тогда, когда он прочитал роман Тургенева целиком.

В статье, посвященной «Дыму» (Гласный суд, 1867, № 221, 30 мая (11 июня)), он доказывал, что «социальное значение» нового романа Тургенева «заключается в каких-нибудь двух, трех случайных фразах» и что «сок рассказа» составляют отношения Литвинова к Ирине. «... Зачем тут примешан какой-то протест против общества,— писал рецензент,— без этого протеста аристократическая Ирина лучше сохранила бы обаяние красоты, молодости и страсти, каким так заботливо окружает ее автор». Ни Литвинов, ни Потугин, по мнению рецензента, не имеют никаких общественных идеалов: «они только эгоистически заняты томлениями своего сердца...» Западнические идеи, развитые в «Дыме», показались автору статьи устаревшими, не отвечающими насущным потребностям русского общества. Он считал, что Тургенев, заботясь только о том, чтобы русские сами изобрели «свой плуг» и «свою дугу», «совершенно сходится» со славянофилами.

Отзыв о «Дыме» рецензента газеты «Гласный суд» во многом перекликался с разбором этого романа в статье Н. Лунина (Г. Е. Благосветлова) «Старые романисты и новые Чичиковы», напечатанной в журнале «Дело» (1868, № 1 и 3), и с некоторыми другими рецензиями критиков-демократов.

Основной вывод статьи Г. Е. Благосветлова сводился к тому, что творчество Тургенева безнадежно устарело, хотя он и считал Тургенева «первой величиной между писателями сороковых годов» (Дело, 1868, № 1, с. 3). Касаясь «Дыма», автор статьи не отрицал мастерской мозаической отделки «мишурно-любовных сцен» (там же, с. 5), но речи Потугина представлялись Благосветлову лишенными социального смысла «копеечными обличениями» (там же, с. 7), а Литвинова он назвал «хозяином-приобретателем», идущим по пути Чичикова (там же, с. 15—16). Будучи, по словам критика, талантливым художником, Тургенев не позаботился о том, чтобы «дать своему таланту другого, лучшего назначения, посвятить его изучению высших человеческих интересов и понять действительные потребности того общества и литературы, которые дали ему имя и славу» (там же, № 3, с. 9). Благосветлов упрекал Тургенева не только в том, что он не знает молодого поколения и не нашел в нем никого, кроме Суханчиковой и Ворошилова, но и в нежелании когда-нибудь его узнать и заканчивал свою статью сожалением, что произведения Тургенева — «это тончайшие кружева, которые не могут ни греть, ни прикрывать тело, но могут украшать его» (там же, с. 20).

Статья Н. Русланова «Русские belles lettres в Бэден-Бадене (По поводу романа „Дым“)», помещенная в I т. сб. «Новые писатели»

(СПб., 1868 г.), была написана не только с бо́льшим уважением, чем статьи «Гласного суда» и «Дела», к прежним заслугам Тургенева, но и с большим пониманием достоинств и недостатков его нового романа. Автор статьи, как и Писарев, считал, что главное в «Дыме» это — «генеральские сцены», по поводу которых в оппозиционных кругах русского общества говорилось: «Эта сатира весьма полезная штука: ибо в последнее время там думали, что Тургенев за них, а теперь видят, что он не за них — и это сильно злит» (с. 285). Как и Писарев, Н. Русланов утверждал, что «губаревские сцены» написаны Тургеневым из дипломатических соображений и что они являются «противовесом» к сатире на высшее общество, пришитыми, однако, «белыми нитками» (с. 287). Вслед за другими критиками-демократами Н. Русланов высказывал сожаление, что при изображении гейдельбергской эмиграции Тургенев не постарался выбрать в «этой массе разнородных оттенков» «несколько фигур, которые бы верно обрисовали и жалкие и светлые стороны нашего юношества» (там же, с. 289).

П. Л. Лавров, несмотря на неизменный интерес к творчеству Тургенева, смог откликнуться на новый роман писателя только в 1869 г., да и то в статье, напечатанной в №№ 5 и 9 «Отечественных записок», в отделе «Наука», без подписи.

Статья П. Л. Лаврова «Цивилизация и дикие племена» начиналась небольшим разделом: «Потугин вместо предисловия». Лавров признавался, что талант Тургенева доставлял ему «всегда много удовольствия», что он, как и автор «Дыма», недолюбливает деятелей «тех кружков, представителями которых г. Тургенев выставил изящных генералов» (Отеч Зап, 1869, № 5, с. 108), и тем не менее, с его точки зрения, положительный идеал романа — служение цивилизации — лишен какого бы то ни было смысла.

Полагая, что Россия уже вступила в «период цивилизации» и что, следовательно, когда Потугин призывал служить цивилизации, он произносил только «громкие слова», не вникая в их смысл, Лавров напоминал о том, что «взамен людей, произносящих „громкие слова“ русскому обществу нужно побольше людей, которые бы смело <...> посвящали свою жизнь и мысль на критику настоящего, на борьбу со всем гнилым, на развитие более строгой истины, на осуществление более полной справедливости» (там же, № 9, с. 127—128). Статья заканчивалась упреком Тургеневу, который, по мнению Лаврова, «улетучил в дым и мысль реакции, и мысль прогресса».

Впоследствии, в большой статье, посвященной памяти Тургенева, Лавров объяснил пессимизм, которым проникнут «Дым», историческими причинами. «Уныние и подавленность Ивана Сергеевича в этот печальный период,— писал он там,— были временною болезнью, которую нетрудно объяснить и действительными событиями в русском обществе, и его удалением от России, не позволявшим ему заметить сохранившиеся и укрепившиеся живые силы общества и новые пробивающиеся его ростки»³⁸. В той же статье Лавров признал, что «нельзя было не поставить на счет автору самую смелую для него картину кружка, дирижировавшего тогда судьбами России... За признание этого дымом, да еще, очевидно, зловредным, удушающим, Ивану Сергеевичу прощали многое»³⁹.

Прямо противоположная точка зрения на роман Тургенева «Дым» была высказана критиками либерального лагеря. Все они обвиняли Тургенева в отсутствии патриотизма и в том, что он не видит благотворного влияния на всю русскую жизнь проведенных правительством реформ.

Так, А. М. Скабичевский в статье, посвященной «Дыму», «Новое время и старые боги» писал: «Мы переживаем такой переворот, который в жизни русского народа имеет неизмеримо большее значение, чем все реформы Петра Великого. <...> такие три реформы, как освобождение крестьян, открытие гласных судов и учреждение земства, уже нельзя назвать ничтожною игрою на словах и топотнею на одном месте» (Отеч Зап, 1868, № 1, с. 16 — 17). Со Скабичевским был солидарен и критик газеты «Русский инвалид». «Прямо скажем,— писал он,— г. Тургенев не понимает современной жизни <...> Настоящее царствование стало было приучать нас понемногу смотреть поприлежнее на свое родное: поглубже взглянуть на народную жизнь, изучать Россию, которую мы знаем очень плохо, и в прошедшем, и в настоящем, а нам говорят: „варвары, побольше презирайте свое и глядите на Европу“» (1867, 20 мая (1 июня), № 138). Анонимный рецензент «Дыма», поместивший свой отзыв в газете «Голос», также утверждал: «Россия еще не так дурна, как изображает ее теперь г. Тургенев» (1867, 6 (18) мая, № 124).

Только еще начинавший тогда свою литературную деятельность А. С. Суворин в статье, напечатанной в «С-Петербургских ведомостях» (1867, 30 апреля (12 мая), № 117), встал на «защиту» Тургенева, доказывая, что в «Дыме» «подверглись сатире одни крайности». Истолковав по-своему основную идею романа, Суворин во второй статье, посвященной «Дыму», прибег к прямой фальсификации, вкладывая в уста Потугина следующие слова: «Что у нас теперь лучше, чем было прежде, что мы подвигаемся вперед — этого я никогда не отрицал. Я только смею утверждать, что если самоуничижение ведет очень часто к лакейству, то самовосхваление ведет к лени и спеси»⁴⁰.

Газета «Весть», гордившаяся своим ретроградством, не ограничилась разбором «Дыма» в двух статьях своего постоянного рецензента Тригорского⁴¹ (псевдоним Екатерины Петровны Ермолаевой), которые заканчивались выводом: «Многое есть теперь в России, чего не заметил <...> автор „Дыма“ с своим „через худшее к хорошему"». 24 мая ст. ст. 1867 г. в газете (№ 59) был напечатан отрывок из письма читателя. Автор письма, которое несомненно было редакционной уловкой, укрывшись за инициалом Z, с возмущением писал о том, что Тургенев в «Дыме» считает действия генерала Ратмирова безнравственными, и следующим образом объяснял свое несогласие с писателем: «Правительство командирует офицера с приказанием усмирить непокорных, причем предписывается употреблять в случае крайности меры решительные. Офицер исполняет свой долг. Кажется, всё это в порядке вещей и не возбудило бы ничьего негодования, даже и в странах наиболее либеральных. Посмотрите, как действуют англичане в случае открытого сопротивления закону!

У нас лучший повествователь, г. Тургенев, такое исполнение офицером своего долга считает, по-видимому, ужасающею безнравственностью! Вот это уж действительно дым, и дай бог, чтобы он скорее рассеялся»⁴².

Точка зрения «Вести» отражала, очевидно, отношение к «Дыму» тех «настоящих генералов», которые, собравшись в английском клубe в Петербурге, намеревались письменно известить Тургенева об исключении его из их общества (см.: Т сб (Пиксанов), с. 91).

Показательно, что и «магнаты из россиян», жившие в Баден-Бадене, со времени появления «Дыма», перестали приглашать его автора на охоту, о чем Тургенев сообщил 28 октября (9 ноября) 1867 г. из Баден-Бадена И. П. Борисову.

Отзывы о «Дыме», исходившие из лагеря представителей «официальной народности», во многом соприкасались с отзывами реакционной критики, в особенности это относилось к оценке романа в газете «Русский».

Газета «Русский» (1867, 12 июня, л. 23 и 24) напечатала на сво-их страницах письмо читателя из провинции под названием: «Недоумение по поводу „Дыма“ Тургенева, напечатанного в „Русском вестнике“». Это письмо, вероятно, было написано самим М. П. По-годиным, который «недоумевал», «...что же значит повесть г. Тургенева „Дым“, помещенная в „Русском вестнике“ за месяц март? Дым ли это отечества, который нам сладок и приятен? Или это угар, наносимый с Запада, оружие русского, направленное против России? "Московские ведомости" верят в хорошие стороны русского народа и в высокое призвание России: с какой же стати появились в „Русском вестнике“ неприязненные шляхетские насмешки странника, который всё русское, без исключения, считает дымом?»

Злобный отзыв М. П. Погодина, помимо общих идейных расхождений между ним и Тургеневым, корни которых уходили в 1840-е годы, объяснялся еще и тем, что «Дым», с его проповедью служения европейской цивилизации и насмешками над неославяно-фильскими теориями, появился в самый разгар подготовки и про-ведения этнографической выставки и съезда славян, проходившего в Москве под реакционными панславистскими лозунгами и воз-главлявшегося М. П. Погодиным⁴³.

H. H. Страхов, называвший себя славянофилом и принадлежавший к группе «почвенников», объединившихся вокруг журналов D. М. Достоевского «Эпоха» и «Время», обращался к «Дыму» дважды. Первый раз сразу же после опубликования романа в «Русском вестнике» и второй раз в статье, написанной в 1871 г. и посвященной последним произведениям писателя от «Призраков» (1863) до рассказа «Стук, стук...» (1871).

Разбирая роман в 1867 году, H. H. Страхов пришел к выводу, что Тургенев неискренен в своем утверждении: «всё дым и больше ничего». Критик считал, что Тургеневу не понравилось новое направление ветра, который подул после 1862 г., и он написал роман против господствующего ветра». Суть перемены, происшедшей в русском обществе после 1862 г., критпк истолковал следующим

образом: «Внимательный наблюдатель должен признать, что благодаря нынешнему царствованию действительно вскрылись все язвы, которые мы носили в своем теле, воображая себя вполне здоровыми; <...> Говоря литературными формулами, все мы до 1862 г. были более или менее западниками, а после этого года все более или менее стали славянофилами».

Заканчивая свою статью, Страхов выразил уверенность, что «черноземная сила» и «ветер, потянувший с Востока», помогут устоять России в столкновении с Европой и выйти из этого столкновения нравственно обновленной (Отеч Зап, 1867, № 5, с. 172—180,).

Вторая статья Страхова была полемически направлена не только против некоторых концепций «Дыма», но и против истолкования романа Тургенева в статье П. В. Анненкова (см. ниже).

Главным предметом спора по-прежнему оставалась проблема: Россия и Запад. Страхов доказывал, что России нечему учиться у Западной Европы, что западничество Тургенева «не содержит в себе действительной преданности началам, выработанным европейскою жизнью», а является своего рода нигилизмом, заимствованным из «отрицательных и мрачных учений современной Европы»⁴⁴.

Н. И. Соловьев, критик журнала «Всемирный труд», также обвинил автора «Дыма» в том, что его любимый герой, Потугин, высказывает суждений, с которыми могли бы согласиться все «русские нигилисты», страдающие «недоверием к силам и средствам своего народа»⁴⁵.

Истолкование содержания «Дыма» в статье-лекции О. Ф. Миллера интересно тем, что он, высказавшись в защиту славянофильства и сказав, что Потугин — это «...один из последних могикан того бесшабашного западничества, которое в сущности вытекает из препох-вального свойства нашей натуры <...>, которое очень метко определяет Базаров, говоря <...>: „Русский человек только тем и хорош, что сам о себе прескверного мнения“»⁴⁶,— неожиданно пришел к выводу, что новый роман Тургенева заканчивается оптимистической верой в будущее. Тургенев,— писал он,— «заключает свой ,,Дым“ успокоительным указанием на то, что одно — не дым: это воскресающее значение дела освобождения, воскресающее значение его как для самого народа, так и для нас всех, чающих появления новых людей» (там же, с. 273).

По мнению О. Ф. Миллера, в России того времени еще не появились «новые люди», чем и объясняется их отсутствие в «Дыме». Заканчивая свою статью, критик высказал уверенность, что Тургенев по-прежнему обладает большими творческими возможностями и что новый подъем в его творчестве будет возможен тогда, когда русское общество «представит ему новые данные и новые типы».

Положительной рецензией на «Дым», автор которой дал всесторонний и глубокий анализ романа Тургенева, была статья П. В. Анненкова «Русская современная история и роман И. С. Тургенева „Дым“» (ВЕ, 1867, № 6).

По определению П. В. Анненкова, «Дым» — роман социальный, ибо «он выводит перед нами явления и характеры из современной русской жизни, важные не но одному своему психическому или поэтическому значению, но вместе и потому, что они помогают распознать место, где в данную минуту обретается наше общество, и мысль, которою оно занято перед наметкой последующего своего шага» (с. 100).

В новом романе Тургенева Анненкову слышалось «биение» современной ему жизни, главной проблемой которой была необходимость «строить разумно внутренний быт людей». «Дым» свидетельствует,— утверждал критик,— что ни кружок Губарева, ни блестящее общество генерала Ратмирова не в состоянии решить эту задачу, к тому же обе эти группы ослеплены торжеством «по случаю победы „народного духа“ над его отрицателями» (с. 107 и 108).

Анализируя взгляды Потугина, Анненков доказывал, что тургеневский герой призывал учиться не у той Европы, язвы которой очевидны, а у другой, которую мы «мало видим и почти не знаем». Главной задачей той, другой Европы является стремление дать «точное, общедоступное определение идей нравственности, добра и красоты, и такое распространение их, которое помогло бы самому скромному и темному существованию выйти из сферы животных инстинктов, воспитать в себе чувства справедливости, благорасположения и сострадания к другим, понять важность разумных отношений между людьми и, наконец, получить способность к прозрению „идеалов“ единичного, семейного и общественного существования» (с. 110). Для этой скрытой Европы характерен интерес к «серьезным социальным учениям» и к «реалистическому направлению в науках» (с. 108).

«Западничество» Потугина Анненков объяснял именно тем, что он успел «прозреть эту, а не другую какую-либо Европу» (с. 110).

Отвечая всем тем, кто обвинял автора «Дыма» в клевете на Россию и русский народ, Анненков писал, что Тургенев, избегая пошлости, «не перечисляет доблестных приобретений последнего времени, но он только их и имеет в виду, когда показывает дикие силы, еще теснящиеся и гарцующие вокруг молодых зачатков нашего развития, когда говорит о всем том, что, по его мнению, отводит глаза кажущимся достоинством и величием представлений от прямых условий этого развития» (с. 119—120).

Анненков глубже других вскрыл содержание романа, но и его статья не лишена некоторых крайностей. К последним относится безоговорочное утверждение, что Потугин — «представитель некогда знаменитого кружка западников» и что он, «скромный, безвестный, ничем себя не заявивший, но глубоко убежденный полусеминарист и полуразночинец», явился «после Белинского и Грановского» (с. 106). Кроме того, содержащееся в статье Анненкова толкование сути «западничества» Потугина значительно шире, чем те выводы, которые можно сделать на основании анализа суждений этого героя. «Западничество», как его понимает Анненков, отражает, очевидно, в какой-то мере взгляды автора «Дыма» и в еще большей степени самого Анненкова. Помимо критических статей, роман Тургенева вызвал ряд пародий, эпиграмм и откликов в сатирических и юмористических журналах⁴⁷.

«Дым» оживленно обсуждался не только в печати. В одном из своих писем к А. Ф. Писемскому П. В. Анненков рассказывал: «Петербург в эту минуту читает „Дым“, и не без волнения. Очень любопытно слушать теперь толки, когда еще запевалы литературные не дали тона для суждений <...> Большинство испугано романом, который приглашает верить, что вся русская аристократия да и вся русская жизнь есть мерзость»⁴⁸.

О том, что новый роман «возбудит много толков», писал Тургеневу также Боткин.

Ф. И. Тютчева не удовлетворило, как передавал Боткин, «нравственное настроение, пронизывающее повесть» и «отсутствие национального чувства», хотя он и признавал «всё мастерство, с каким нарисована главная фигура» (Боткин и Т, с. 264). Отрицательное отношение к роману Тютчев выразил в эпиграмме «И дым отечества нам сладок и приятен», напечатанной в «Голосе» (1867, № 170, 22 июня ст. ст.)⁴⁹. Тогда же поэтом было написано и стихотворение «Дым», в котором в аллегорической форме высказана надежда, что «безотрадный, бесконечный дым», окутавший «могучий и прекрасный <...> лес» (творчество Тургенева), рассеется и лес снова «зазеленеет», «волшебный и родной»⁵⁰.

В отсутствии национального чувства Тургенева упрекал также Достоевский. Он поставил автора «Дыма» в один ряд с Герценом, Утиным и Чернышевским, утвергкдая, что все они «ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением» (Достоевский, Письма, т. 2, с. 31).

Каждый по-своему, но оба отрицательно, отозвались о новом романе Тургенева А. А. Фет и Л. Н. Толстой.

Присоединяясь к голосу реакционной критики, Фет писал Толстому: «Читали Вы пресловутый „Дым“? У меня одна мерка. Не художественно? Не спокойно? — Дрянь. Форма? — Сам с ноготь, борода с локоть. Борода состоит из брани всего русского в минуту, когда в России все стараются быть русскими. А тут и труженик, честный посредник представлен жалким дураком потому, что не знает города Нанси. В России-де всё гадко и глупо и всё надо гнуть насильно и на иностранный манер <...> В чем же, спрашивается, гражданский подвиг рассказа (литературный — в уродстве и несообразности целого)? Очевидно, что главная цель умилостивить героев «Русского слова» и тому подобных, которые так взъелись на автора за «Отцов и детей». Эта цель достигнута, к стыду автора»⁵¹. Любовная коллизия «Дыма» также вызвала яростные нападки Фета, потому что, как он считал, Тургенев предлагал ее разрешить, исходя из моральных принципов «прогрессистов»⁵².

Отвечая на письма Фета, Толстой коснулся только нравственно-этических проблем, поставленных в романе. «Я про „Дым“ думаю то,— писал он,— что сила поэзии лежит в любви,— направление этой силы зависит от характера. Без силы любви нет поэзии <...> В „Дыме“ нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна» (Толстой, т. 61, с. 172).

Скрытая полемика с автором «Дыма» содержится и в «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина. Прочитав очерк «Войны и просвещение», Тургенев писал 27 января (8 февраля) 1870 г. П. В. Анненкову: «Во втором нумере „Отечественных записок“ я уже успел прочесть продолжение „Истории одного города“ Салтыкова — и хохотал до чихоты. Он нет, нет — да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен».

Тургенев, очевидно, усмотрел со стороны Салтыкова-Щедрина полемические выпады в его адрес по поводу концепции цивилизации, обосновывавшейся Потугиным⁵³.

Мысли Потугина о том, что Россия должна идти по пути европейской цивилизации, вызвали страстные возражения также со стороны героя хроники Н. С. Лескова «Соборяне» (1872), протопопа Туберозова, который с горечью говорил, что «иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто», но весь вопрос в том, как завоевать «другую красавицу», «духовную самостоятельность» (см. ч. III, гл. VII).

Наряду с полемическими были и другие отклики на «Дым».

А. Ф. Писемский, сообщая Тургеневу о своем восторженном отношении к его новому роману, который оказался «величайшею и самой едкой сатирой», писал, что так же, как он, относятся к «Дыму» все умные, образованные и честные люди в Москве (Писемский, с. 218—219)⁵⁴.

Одним из этих «москвичей» был В. Ф. Одоевский, который внимательно и весьма сочувственно следил за творчеством Тургенева, хотя и вступал с ним в полемику (см. с. 454 и 493—494).

Свой отзыв о «Дыме» Одоевский набросал в 1867 г. на обороте автографа заметки об «Отцах и детях» (см.: Турьян М. А. В. Ф. Одоевский в полемике с И. С. Тургеневым.— Русская литература, 1972, № 1, с. 101).

Одоевский согласился с автором «Дыма», критиковавшим русскую действительность, почти во всем, «за исключением выводов». Он писал: «...всего грустнее то, что человек с талантом не нашел другого вывода. Много в русских недоделанного, но надобно было в книге русской жизни поискать того, что в ней написано между строк. Скажут, ничего; но и воздух — ничего, но мы им дышим.

Правда и то, что большая часть одной половины понимает лишь свои обыденные выгоды и страстишки, а большая часть другой половины ничего не понимает; но есть некоторый quantum⁵⁵ и понимающий, и думающий, и болеющий.

Этот quantum есть закваска, которая рано или поздно заквасит всё русское тесто, и оно поднимется. Не надобно высказывать презрение к закваске, иначе мы век останемся при Губаревых, Ратмировых, Балебаевых, Биндасовых, Ворошиловых, Суханчиковых, Тугиных и „снисходительных“ генералах»⁵⁶. Одоевский, призывавший к преодолению скептицизма, верил в то, что развитие науки обеспечит неуклонность исторического движения человечества по пути прогресса. Ростки этой веры он обнаружил и в «Дыме». «Есть 4 строки, доказывающие, что Тургенев еще не Мессия отчаяния и безнадежности,— писал Одоевский, приводя далее рассуждение автора романа: „Великая мысль осуществлялась понемногу; переходила в кровь и плоть; выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам — ни явным, ни тайным“.

То-то и есть, что не растоптали»⁵⁷.

Г. И. Успенский в очерке «По-хорошему и по-худому» (1888) из цикла «„Мы“ на словах, в мечтаниях и на деле» поставил «Дым» Тургенева в один ряд с теми произведениями, в которых нашла отражение драма, разыгравшаяся в русском обществе того времени. «Унижение человеческого достоинства — вот что именно и ужасно, что собственно и потрясает в этой современной культурной драме»,— писал Успенский.— Трагическая судьба Ирины — еще одно доказательство «бесчеловечья людей, среди которых прошла ее жизнь»⁵⁸.

Положительно отнеслись к «Дыму» А. Д. Галахов и А. В. Никитенко. И тот и другой дали высокую оценку именно критической части романа, касающейся «текущей действительности»⁵⁹.

А. В. Никитенко в своем дневнике в мае 1867 г. записал: «Многие недовольны тем, что Тургенев будто бы обругал Россию. Конечно, он выказывает себя не особенно благосклонным к ней. В романе веет дух недовольства всем, что делалось и делается в ней <...> Народности нашей роман почти не касается. Весь он сатира, чуть не памфлет на наших заграничных шатунов обоего пола. Особенно достается аристократам и политикам: это им и поделом» (Никитенко, т. 3, с. 83).

В письме М. В. Авдеева к Тургеневу от 19 июня (1 июля) 1867 г. выделялись как художественное новаторство сатирические сцены «Дыма»; «любовные сцены» романа, с точки зрения Авдеева, были «прелестны, как всегда». Касаясь недостатков «Дыма», Авдеев писал: «Не удовлетворила меня мысль, которая проглядывает у Вас, о недоразвитости нашей для политической жизни и в конце — политический индифферентизм Ваш: тут бы следовало высказаться Вам, и опять-таки именно Вам, гораздо положительнее и дать свою программу <...> Теперь уже — без политических солений и пикулей нам всё кажется пресно, и это Вам доказывает, между прочим, нашу

дозрелость до этой жизни. Что вся здешняя жизнь — дым, это можно говорить в минуты мизантропии, и было уже Вами высказано несравненно определеннее; но что все наши русские повороты — дым, направляемый дуновением сверху,— совершенно верно...» (Т сб, вып. 1, с. 419).

Весьма положительная оценка романа Тургенева содержалась и в письме А. Н. Плещеева к А. М. Жемчужникову от 15 (27) июля 1867 г. «Что касается до меня,— писал Плещеев,— то я от „Дыма“ пришел в неистовое восхищение. Кроме того, что это высокохудожественная вещь, напомнившая прежнего Тургенева — автора „Записок охотника“, „Рудина“ и пр.,— <...> я нахожу, что и с большей частью того, что высказывает Потугин, нельзя не согласиться <...> Меткость и язвительность некоторых выражений не уступят грибоедовским и не умрут, как они. Это верно. Видно, что накоплено у человека, что не чернилами, а кровью сердца писалось, и все на него озлобились: и „Весть“, и реалисты, и английский клуб, и славянофилы»⁶⁰.

В этом же письме Плещеев сообщал Жемчужникову, что И. В. Павлов «очень озлобился на Тургенева за „Дым“». По мнению Плещеева, Павлова больше всего огорчило, что Тургенев в своем романе «общину задел»⁶¹.

Роман Тургенева «Дым» привлекал к себе внимание критиков и исследователей русской литературы и после смерти писателя. Этот интерес никогда не был нейтральным или только эстетическим. «Дым» продолжал возбуждать споры, и споры эти всегда касались самых насущных вопросов общественной жизни. Это говорит о том, что широта сатирических обобщений образов «Дыма» сделала роман значительным явлением не только русской литературы, но и русского освободительного движения.

Созданные Тургеневым образы членов губаревского кружка оказались настолько типичными, что В. И. Ленин воспользовался ими в борьбе с врагами марксизма⁶³.

V

Одновременно с подготовкой в России отдельного издания романа в Париже в журнале «Correspondant» началось печатание «Дыма» во французском переводе А. П. Голицына (с 25 июля по 25 ноября н. ст. 1867). Перевод Голицына по просьбе Тургенева редактировал и просматривал в корректуре П. Мериме. 18 (30) ноября 1867 г. Тургенев писал Морицу Гартману, что перевод «Дыма» в «Correspondant»

«не плох, но с некоторыми едва ощутимыми переделками и изменениями в иезуитском вкусе»⁶³.

Французского переводчика «Дыма» не удовлетворило название романа. Тургенев, соглашаясь с Голицыным, что «Fumée» по-французски звучит плохо, не мог принять и то заглавие, которое он предлагал («Современное русское общество»). В письме к Голицыну от 28 июня (10 июля) 1867г. Тургенев замечал, что это заглавие «скорее подошло бы журнальной статье, чем художественному произведению».

Писатель дал Голицыну на выбор несколько возможных вариантов заглавия: «Между прошлым и будущим», «Без берегов», «В тумане», но все эти варианты были отброшены.

П. Мериме, будучи редактором, настоял на буквальном переводе названия романа: «Fumée». Под этим заглавием роман печатался во всех французских изданиях.

В текст французского перевода «Дыма» Тургенев внес те же поправки, что и в русское отдельное издание романа. Об этом он извещал своего переводчика 2 (14) августа 1867 г., возвращая ему очередную корректуру «Дыма»: «Я позволил себе,— писал Турге-нев,— восстановить несколько фраз, которые издатель русского журнала нашел нужным выбросить, чтобы не вызвать слишком бурных протестов». В том же письме Тургенев сообщил Голицыну, что его не удовлетворил перевод текста: «Тупое недоумение ~ унизительно безобразно!» (с. 292). При этом Тургенев послал А. П. Голицыну собственный перевод этого «трудного места», с которым просил своего переводчика согласиться⁶⁴.

Отправляя 5 (17) августа 1867 г. А. П. Голицыну очередную корректуру «Дыма», Тургенев извещал его, что восстановил в тексте романа биографию Ратмирова, которую M. H. Катков счел должным «сократить и смягчить»⁶⁵.

Во французском переводе биографии Ратмирова, предназначенном для печатания в Париже, Тургенев исправил фразу «Этот либерализм ~ крестьян» (с. 316), восстановив вариант наборной рукописи. В тексте «Дыма» в «Correspondant», как и во всех последующих переизданиях французского перевода этого произведения, печаталось: «Ce libéralisme ne l’empêcha pas pourtant de faire

rosser à mort cinq paysans» (Tourguénef J. Fumée. Extrait du Correspondant. Paris, (1867), p. 57; «Fumée», Paris, Hetzel, 1868, p. 140). Точно гак же был восстановлен вариант наборной рукописи во фразе: «...подошел он к... важной особе» (с. 291). В «Correspondant» было напечатано: «...il s’approche d’un très-haut personnage...» ( там же, р. 36), a в отдельном издании «Дыма» во французском переводе П. Мериме оттенок, указующий на чрезвычайно высокое положение особы (царь или наследник), ставшей покровителем Ирины, был еще усилен: «...il s’approche d’un très... très-haut personnage...» («Fumée», Paris,. 1868, p. 88).

Устранив во французском переводе «Дыма» искажения текста «катковской цензуры», Тургенев не счел нужным ввести в него дополнения, сделанные для отдельного русского издания романа. Из всех вставок, сделанных Тургеневым в речи Потугина (см. с. 526), во французский перевод романа он ввел только одну, да и то не полностью (см. текст: «Неужели же не пора ~ закидать можем» — с. 324—325).

В качестве предисловия ко второму французскому изданию «Дыма» («Fumée», 1868 Paris, Hetzel) была приложена статья П. Мериме о Тургеневе, в которой сказано: «Я слышал, что санкт-петербургская аристократия негодовала при появлении романа: она увидела в нем сатиру на себя, тем более обидную, что изображение отличалось большим сходством с оригиналом. Посетители любого салона находили здесь свои портреты <...> В действительности г-н Тургенев не писал ни портрета, ни сатиры. Виновен ли он в том, что, наблюдая природу, создаст правдивые образы?»⁶⁶.

Первый немецкий перевод «Дыма», принадлежащий Фридриху Чишу, был папечатан в «Higascho Zeitung» за 1867 г. (№ 222—256). В письме к Морицу Гартману от 18 (30) ноября 1867 г. Тургенев характеризовал перевод Чиша как «точный, но сухой и прозаический».

29 ноября (11 декабря) 1867 г. Тургенев известил Б. Э. Бере о своем согласии на отдельное издание этого перевода, но одновременно потребовал, чтобы в текст нового немецкого издания были включены дополнения, вошедшие в салаевское издание «Дыма». Среди страниц, указанных Тургеневым Бере, были не только те, которые содержали текст, испорченный в «Русском вестнике» «катковской цензурой», но и страницы с дополнениями, сделанными Тургеневым в речах Потугина ужо после опубликования романа в журнале M. H. Каткова. Сличение текста немецкого издания «Дыма» (Rauch. Aus dem Bussischen des Iwan Turgenjew. Autorisierte Ausgabe, Mitau, 1868, S. 48—51, 127—129, 144, 279) с русским текстом показывает, что все пожелания Тургенева были выполнены. Несмотря на это, Тургенев остался недоволен этим изданием, так как переводчик, по мнению автора, высказанному в письме к Морицу Гартману от 15 (27) мая 1868 г., не только неточно передал текст романа, но и выбросил «всё, что не является грубо и откровенно банальным»⁶⁷.

В 1868 году в еженедельнике при аугсбургской газете «Allgemeine Zeitung» с 10 апреля по 10 июля (№ 15—28) был напечатан новый перевод «Дыма», сделанный Морицом Гартманом и

получивший высокую оценку Тургенева. Он писал по этому поводу переводчику: «...мне хочется расцеловать Вас, так легок, прекрасен и свободен перевод. Это шедевр!»

Интерес к «Дыму» в Германии не ослабевал и в последующие годы. Так, например, немецкий писатель Теодор Фонтане в одном из своих писем (1881 г.) отметил, что «Дым» — «первоклассное произведение» и что он считает только таких людей, как автор этого романа, истинными писателями⁶⁸.

Сразу же после выхода в свет отдельного издания «Дыма» появились отклики на этот роман и в Англии. В лондонском журнале «Athenaeum» была напечатана обстоятельная рецензия, анонимный автор которой очень высоко оценил новое произведение Тургенева. Особое внимание рецензент уделил сатирической стороне «Дыма», отметив, что если в прежних романах, борясь с недостатками представителей русского общества, Тургенев «наказывал их как отец», то в «Дыме» он «карает как разрушитель»⁶⁹. Автор рецензии настойчиво рекомендовал перевести «Дым» на английский язык. Однако, когда появился первый перевод («Smoke, or Life at Baden». By I. Tourguenef, 2 vols. R. Bentley, 1868), он же вынужден был дать ему весьма нелестную оценку⁷⁰.

Кроме переводов на французский, немецкий и английский, при жизни Тургенева вышли в свет также переводы «Дыма» на итальянский (1869)⁷¹, шведский (1869), голландский (1869), датский (1874), сербский (1869)⁷², польский (1871), чешский (1870), словацкий (1881), венгерский (1869) и румынский (1882)⁷³ языки.

Стр. 249. «Conversation» — дословно «разговор» (франц.), сокращенное название Конверсационсгауза, то есть места, где собирались посетители курорта. Баденский конверсационсгауз «представлял собою высокое и длинное здание казарменного вида под черепичного кровлею, с большими колоннами и маленькими окнами». Средний корпус его был занят залами рулетки, в правом крыле помещались читальни, а в левом — ресторан и кофейня Вебера. Тургенев очень точен в описании Баден-Бадена. С. А. Андреевский, специально изучавший в 1898 г. все места знаменитого курорта, названные в «Дыме», помимо Конверсационсгауза нашел и «русское дерево», и «Старый замок», и «Hôtel de l’Europe», в котором проживали Ратмировы (см.: Андреевский С. А. Город Тургенева.— В кн.: Литературные очерки. СПб., 1903, с. 280—288; ср.: Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1908. Т. 1, с. 359—360).

Оркестр в павильоне играл то попурри из «Травиаты», то вальс Штрауса, то «Скажите ей»...— «Травиата» — опера Верди (Verdi)

Джузеппе (1813—1901), написанная им в 1853г. по драме А. Дюма-сына «Дама с камелиями». Штраус (Strauß) Иоганн (1825—1899) — австрийский композитор, создававший преимущественно танцевальную музыку. «Скажите ей!» — романс на слова Е. П. Ростопчиной «Когда б он знал», музыка кн. Е. В. Кочубей; издан в Петербурге в 1857 г., с 1863 г. входил во все популярные песенники.

Стр. 250. ...в салоне принцессы Матильды...— Матильда Бонапарт (Bonaparte; 1820—1904) — племянница Наполеона I и двоюродная сестра Наполеона III. Ее салон, пользовавшийся известностью в парижских литературных и художественных кругах, посещали, в частности, Мериме, Флобер, Тургенев.

...из старых альманахов «Шаривари» и «Тентамарра»...— «Шаривари» (Le Charivari) — еженедельный иллюстрированный сатирический журнал, издававшийся в Париже с 1832 г. «Тентамарр» (Le Tintamarre) — французский литературный, театральный и музыкальный юмористический журнал, уделявший на своих страницах значительное место модам и рекламе; основан в 1843 г.

...«вся знать и моды образцы».— Не совсем точная цитата из «Евгения Онегина». У Пушкина: «Тут был однако цвет столицы, и знать и моды образцы» (глава восьмая, строфа XXIV).

Стр. 252. ... графини Воротынской.— Тургенев имеет в виду изображенную под этим именем В. А. Соллогубом в повести «Большой свет» (1840) светскую львицу, законодательницу мод.

...воображающее, что золотая булла издана папой и что английский «poor-tax» есть налог на бедных.— Здесь имеется в виду самая известная из «золотых булл» — государственная грамота, изданная германским императором Карлом IV в 1356г. Этот документ совершенно устранял вмешательство папы Римского в государственные дела германской империи. «Poor-tax» (или «poor-rate») — закон, принятый в Англии в 1601г. при королеве Елизавете; дал приходам право взимать особый налог в пользу бедных соразмерно с доходом каждого владельца недвижимого имущества, находившегося в пределах прихода.

...та самая, у которой на руках умер Шопен...— В последние минуты жизни Шопена при нем находились его сестра Людвига и Дельфина Потоцкая. Последней Шопен посвятил в 1836 г. концерт (f-moll, оп. 21).

Стр. 254. ...проникнутых не столько западною теорией о вреде «абсентеизма»…— Абсентеизм (лат. absentia, отсутствие) — уклонение избирателей от участия в выборах. В некоторых странах применяются наказания за неосуществление избирательного права. Во время Крымской войны офицеры ополчения избирались на уездных дворянских собраниях.

Стр. 255. ...она Штрауса читала...— Имеется в виду Штраус (Strauß) Давид Фридрих (1808—1874), немецкий философ, автор 2-томной книги «Жизнь Иисуса» (1835—1836), в которой отрицалась божественность Христа.

Стр. 257. О чем это сочинение? ~ Обо всем...— Реминисценция из «Горя от ума» Грибоедова; ср. слова Репетилова о сочинениях Ипполита Маркелыча Удушьева:

...вроде, знаешь, Бёкля...— Бокль (Buckle) Генри Томас (1821 — 1862) — английский историк и социолог; его двухтомное сочинение «История цивилизации в Англии» (1857—1861) было переведено в 1864 г. на русский язык и пользовалось успехом в русских демократических кругах.

...финал из «Эрнани» играют.— Речь идет об опере Джузеппе Верди, написанной в 1844 г. на сюжет одноименной драмы В. Гюго.

Стр. 258. ...о вчерашней статье в «Азиатик джернал» о Ведах и Пуранах...— Из контекста ясно, что имеется в виду английский журнал, полное название которого: «The Asiatic Journal and Monthly Register for British India and its Dependencies»; основан в 1816 году. Веды — древнейшие индийские священные книги. Пураны — особый вид эпических поэм в древнеиндийской литературе.

Стр. 259. ...толковал о жившем до Фидиаса ваятеле Онатасе...— Фидий (род. в V веке до н. э.) — древнегреческий скульптор, живописец и архитектор. Онат — древнегреческий ваятель, принадлежавший к эгинской скульптурной школе; жил в перьой половине V века до н. э.

...называл Бастиа́ дураком и деревяшкой ~ и всех физиократов»...— Бастиа́ (Bastia) Фредерик (1801 —1850) — французский вульгарный экономист, автор «Экономических софизмов» (1846) и «Экономических гармонии» (1849). Физиократы — одно из направлений буржуазной политической экономии в середине XVIII века. Его характерные черты — антиисторизм и отождествление общественных законов с законами природы.

...замечанием о Маколее...— Маколей (Macaulay) Томас Бабингтон (1800—1859) — английский историк, публицист и государственный деятель, автор 5-томного труда «История Англии от восшествия на престол Якова II» (1849—1861).

...что же до Гнейста и Риля...— Гнейст (Gneist) Рудольф Генрих (1816—1895) — германский государствовед и политический деятель. Риль (Riehl) Вильгельм Генрих (1823—1897) — немецкий публицист и писатель.

Стр. 263. ...но Прасковья Яковлевна ~ как она благородно с мужем разошлась! — Намек на Авдотью Яковлевну Панаеву, которая стала гражданской женой H. A. Некрасова. В черновом автографе первоначально было «Авдотья Яковлевна» вместо «Прасковья Яковлевна».

Читали вы «Mademoiselle de la Quintinie».— «Мадемуазель ла Кентини» — роман Жорж Санд (1804—1876), написанный ею в 1863 г. и направленный против узко религиозного воспитания молодых девушек.

...надо всем, всем женщинам запастись швейными машинами и составлять общества.— Намек на идеи Н. Г. Чернышевского о женской эмансипации, развитые им в романе «Что делать?» (1862).

Стр. 265. По методе Лассаля прикажете или Шульце-Делича? — Шульце-Делич (Schulze-Delitsch) Герман (1808—1883) — немецкий буржуазный экономист и политический деятель; с 1849г. проводил среди немецких рабочих и ремесленников кампанию за создание кооперативных товариществ и ссудо-сберегательных касс. Лассалъ (Lassalle) Фердинанд (1825—1864) — немецкий мелкобуржуазный социалист; в начале 1860-х годов примкнул к рабочему движению, призывал к созданию производительных ассоциаций рабочих с государственным кредитом и под контролем государства. В 1864 г. Лассаль издал экономический труд («Herr Bastiat-Schultze

von Delitzsch, oder Kapital und Arbeit»), в котором вступил в полемику с Бастиа и Шульце-Деличем.

Община... Понимаете ли вы? Это великое слово! — В начале 1860-х годов между «Современником» и «Колоколом» велась полемикa об исторической роли и значении крестьянской общины. Герцен доказывал, что социализм возможен только в России, благодаря тому, что в ней сохранилась общинная собственность на землю. Чернышевский, разделяя точку зрения Герцена на общину как на основу будущего социалистического устройства России, опровергал, однако, утверждение своего оппонента, что Запад не способен к социальному возрождению. Тургенев считал, что «община и круговая порука очень выгодны для помещика, для власти», о чем он писал 29 ноября (11 декабря) 1869 г. А. А. Фету. Не верил Тургенев и в революционные стремления крестьянства. Он утверждал, что сотрудники «Колокола» приписывают народу совершенно чуждые ему демократически-социальные тенденции, не видя того, что народ «консерватор par exellence и даже носит в себе зародыши <...> буржуазии в дубленом тулупе» (см. письма Тургенева к Герцену от 13 (25) декабря 1867 г. и 26 сентября (8 октября) 1862 г.).

...что значат эти пожары... эти... эти правительственные меры против воскресных школ, читален, журналов? — Петербургские пожары начались в ночь с 15 на 16 мая ст. ст. 1862 г. 28 мая возник самый большой пожар в центре города: горели Апраксин двор и Щукинский рынок. Герцен в «Колоколе» утверждал, что поджигателей следует искать «в полиции» (Герцен, т. 16, с. 262). Царское правительство, назвав виновниками пожаров «поляков, студентов и революционеров», усилило реакционность курса внутренней политики. В связи с террористическими действиями царского правительства Герцен писал в статье «Молодая и старая Россия»: «„День“ запрещен, „Современник“ и „Русское слово“ запрещены, воскресные школы заперты, шахматный клуб заперт, читальные залы заперты, деньги, назначенные для бедных студентов, отобраны, типографии отданы под двойной надзор, два министра и III отделение должны разрешать чтение публичных лекций; беспрестанные аресты, офицеры, флигель-адъютанты в казематах» (Герцен, т. 16, с. 199).

А несогласие крестьян подписывать уставные грамоты? — Уставная грамота — документ, определяющий экономические взаимоотношения помещиков и крестьян после отмены крепостного права. В статье «Разбор нового крепостного права» Н. П. Огарев писал: «Старое крепостное право было общее и прилагалось равно ко всякому частному случаю. Оно подразумевалось. Уставная грамота есть засвидетельствованный (юридически) акт крепостного права для каждого отдельного случая <...> новое крепостное право такое же зло, как и старое» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. М., 1952. Т. 1, с. 481). О своем отношении к основному документу крестьянской реформы — «Положению о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» — и о расхождениях в этом вопросе с Н. П. Огаревым Тургенев писал Герцену в 1861—1862 годах и В. Ф. Лугинину 26 сентября (8 октября) 1862г.

...что происходит в Польше...— В июне 1862 г. в Польше было совершено покушение на вел. князя Константина Николаевича, наместника Царства Польского, в связи с чем усилились репрессии против польских патриотов и был произведен ряд арестов и казней.

В начале 1863 г. национально-освободительное движение в Польше вылилось в вооруженное восстание против русского самодержавия. Разве вы не видите со узнать его мнение? — В данном случае Губарев повторяет слова М. А. Бакунина из его статьи «Русским, польским и всем славянским друзьям»: «Изучая их (сознательные и бессознательные желания народа), мы сблизимся больше с народом <...> Но боже избавн нас от одной ошибки: не будем доктринерами, не станем сочинять конституций и наперед предписывать законы народу. Вспомним, что наше призвание иное, что мы не учи-тели, а только предтечи народа; что мы должны расчистить перед ним дорогу, и что наше дело по преимуществу — не теоретическое, а практическое» (Колокол, 1862, л. 122—123, с. 1025).

Стр. 266. ...он назвал Дрепера ~ Грина...— Ворошилов бессистемно перечисляет запомнившиеся ему имена деятелей различных областей науки и искусства. Дрепер (Draper) Джон Уильям (1811 —1882) — историк культуры, апологет промышленной буржуазии. Фирхов (Вирхов — Virchow — Рудольф, 1821—1902) — немецкий физиолог, основатель клеточной патологии. Шелгунов Николай Васильевич (1824—1891) — публицист и литературный критик демократического лагеря. Биша́ Мари Франсуа Ксавье (1771 — 1802) — французский анатом, физиолог и врач. Гелъмголъц Герман Людвиг Фердинанд (1821—1894) — немецкий физик, математик и психолог. Стар (вероятно, Штар — Stahr — Адольф, 1805—1876) — немецкий писатель, автор ряда работ по истории литературы и искусства. Стур (очевидно, Штур — Stur — Людевит, 1815— 1856) — словацкий писатель, автор труда «Славянство и мир будущего. Послание славянам с берегов Дуная» (русский перевод В. И. Ламанского был издан в Москве в 1867 г.). Реймонт (Reumont) Альфред (1808—1887) — немецкий историк и дипломат. Иоганн Миллер физиолог — Иоганн Мюллер (Müller, 1801 —1858) — немецкий биолог и физиолог. Иоганн Миллер историк — Иоганн Мюллер (Müller, 1752—1809) — немецкий историк и политический деятель, автор 5-томной «Geschichte der schweizer Eidgenossenschaft», Лейпциг (1786—1808). Тэн (Taine) Ипполит (1828—1893) — французский теоретик искусства и литературы, философ и историк. Ренан (Renan) Жозеф Эрнест (1823—1892)— французский филолог и историк-семитолог. Щапов Афанасий Прокофьевич (1830—1876) — русский историк, публицист и общественный деятель демократического лагеря. Наш (Nash) Томас (1567—1601) — английский памфлетист и драматург. Пиль (Peele) Георг (1558?—1597?) — английский драматург, современник Шекспира. Грин (Green) Роберт (1560—1592) — английский драматург, современник Шекспира.

Стр. 267. ...романс Варламова...— Варламов Александр Егорович (1801—1848) — композитор, автор популярных романсов.

...Miserere из «Траватора»...— Речь идет об арии из оперы Верди «Трубадур» (по-итальянски Trovatore), написанной в 1853 г.

«Искра» — иллюстрированный сатирический журнал революционно-демократического направления; выходил в Петербурге с 1859 по 1873г. под редакцией поэта В. С. Курочкина и карикатуриста Н. А. Степанова.

В газете толковалось о римском вопросе...— Имеется в виду освобождение Рима от французской оккупации. В августе 1862 г. Гарибальди собрал добровольцев и двинулся на Рим, но был ранен и арестован сардинскими властями. Его арест вызвал бурю протестов в различных странах мира, о чем подробно писалось в газетах.

Стр. 269. ...как у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул ~ кушая воду...— Аналогичная точка зрения на поэзию H. М. Языкова (1803—1847) была высказана Белинским: «Поэзия Языкова,— писал он в 1847 г.,— не была выражением его жизни. Оттого вино только шипит и пенится в его стихах, но не охмеляет» (Белинский, т. 10, с. 100).

Стр. 270. ...Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену...— С 1773 г. немецкое герцогство Шлезвиг-Гольштиния фактически стало провинцией Дании. В 1848—50 годах Шлезвиг-Гольштиния вела войну против датского владычества, закончившуюся ее поражением. Это вызвало негодование во всех германских герцогствах и послужило последним толчком для движения за их объединение. Шлезвиг-Гольштиния была присоединена к Пруссии в результате прусско-датской войны 1864 года.

...от яиц Леда — с самого начала. Леда — в древнегреческой мифологии дочь этольского царя, прельстившая своей красотой Зевса.

Стр. 271. Все наши расколы, наши Онуфриевщины да Акулиновщины...— Онуфриевщина — старообрядческая секта, основанная в конце XVII века на Керженце (Нижегородская губерния) Онуфрием. Акулиновщина — разновидность хлыстовской и скопческой ересей. Старообрядчество — это «глушь, и темь, и тирания»,— писал Тургенев 13 (25) декабря 1867 г. Герцену. Впоследствии писатель неоднократно изображал деспотизм руководителей религиозных сект («Странная история», 1869; «Степной король Лир», 1870). Об отношении Тургенева к расколу см.: Бродский Н. Л. Тургенев и русские сектанты. М., 1922; Левин Ю. Д. Неосуществленный исторический роман Тургенева.— В кн.: Т сб, вып. 1, с, 96—131.

Стр. 272. ...«возвратимся на первое» ~ протопоп Аввакум.— Аввакум (1620? — 1682) — основатель русского старообрядчества, сожжен по царскому указу вместе с его ближайшими единомышленниками. Выражение «возвратимся на первое» (в источнике — «на первое возвратимся») взято из его сочинения «Житие протопопа Аввакума» (1672—1675).

...образованные люди,— дрянь ~ будемте же верить в армяк.— Армяк — верхняя мужская одежда со сборками на талии. После петровских реформ этот вид одежды бытовал только у крестьян и мещан. Мистическая вера в народ и преклонение перед его стихийной революционностью были характерны для некоторых сотрудников «Колокола» (см., например: Бакунин М. А. Русским, польским и всем славянским друзьям.— Колокол, 1862, л. 122—123, с. 1028; Огарев Н. П. Расчистка некоторых вопросов. Там же, л. 136—138). Тургенев писал 26 сентября (8 октября) 1862 г. Герцену: «...поверь: единственная точка опоры для живой, революционной пропаганды — то меньшинство образованного класса в России, которое Бакунин называет и гнилым, и оторванным от почвы, и изменниками. Во всяком случае, у тебя другой публики нет».

Стр. 273. ...прочтите Кохановскую...— Кохановская (Надежда Степановна Соханская, 1825—1884) — писательница славянофильского направления. Имеется в виду ее роман «Рой-Феодосий Саввич на спокое», напечатанный в 1864 г. в газете «День». Тургенев тогда же, 23 апреля (5 мая) 1864 г., писал Н. В. Щербаню: «Каждое слово „Роя“ словно в мурмолке ходит, и потому всё впечатление тяжелое». Кохановская, подделываясь под народный язык,

повествовала о трогательных патриархальных отношениях между русским барином и его крестьянами.

...выписал от Бутенопов чугунную, отлично зарекомендованную веялку...— Завод земледельческих орудий и машин был основан братьями Иваном и Николаем Бутеноп в Москве в 1832 г. Мардарий Аполлоныч в рассказе Тургенева «Два помещика» купил у Бутенопа молотильную машину (см. наст. изд., т. 3, с. 167 и 479).

Стр. 275. ...народность там, что ли, слава, кровью пахнут...— В данном случае утверждение Потугина направлено против славянофилов и представителей «официальной народности». Еще Белинский, полемизируя с М. П. Погодиным, писал в 1848 году: «Толкуют еще о любви как о национальном начале, исключительно присущем одним славянским племенам <...> кто-то <...> решился даже печатно сказать, что русская земля смочена слезами, а отнюдь не кровью, и что слезами, а не кровью, отделались мы не только от татар, но и от нашествия Наполеона. Не правда ли, что в этих словах высокий образец ума, зашедшего за разум вследствие увлечения системой, теориею, несообразною с действительностью?» (Белинский, т. 10, с. 24).

Стр. 276. Odi et аmо ~ Катулл, LXXXVI.— Катулл Гай Валерий (ок. 84—54 до н. э.) — римский поэт-лирик. Этот дистих (LXXXV) под названием «De amore suo» («О своей любви») Тургенев приводил в письме к Фету от 2 (14) января 1861 г., советуя сделать перевод. Современный американский исследователь Ч. Финч, основываясь только на упоминании Потугиным стиха Катулла «Odi et amo», без всяких доказательств, утверждает, что в любовной коллизии Литвинова и Ирины Тургенев воспроизвел роман Катулла и Лесбии (см.: Chance y E. Finсh.— Turgenev as a student of classics.— The Classical Journal (Chicago), 1953, № 3, vol. 49, p. 117— 122).

...на недостатки английского военного управления, разоблаченные «Тэймсом»...— «Таймс» («Times» — «Времена») — английская ежедневная газета, основанная в 1785 г.; издается в Лондоне. В начале Крымской войны критиковала высшее командование английских войск за малоуспешные действия. Выступления «Таймc» широко комментировались в русской печати.

...сегодня у Маркса...— Маркс — владелец книжной лавки, библиотеки и читальни в Баден-Бадене.

...перелистывал брошюру Вельйо...— Вельйо (Veuillot) Луи Франсуа (1813—1883) - французский клерикальный публицист. В 1860-х годах он выпустил ряд произведений, в том числе: «Vie de N.—S. Jésus-Christ» (1864), «Pie IX» (1863), «Odeur de Paris» (1866).

Стр. 284. ...благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата...— Русские революционные демократы расценивали деятельность Робеспьера и Марата как борьбу за освобождение человеческой личности. Белинский, например, писал в 1842 г.: «Я понял <...> кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую пенависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом» (Белинский, т. 12, с. 52).

Стр. 287. ...в «Полицейских ведомостях»...— Имеется в виду газета «Ведомости московской городской полиции», выходившая с 1848 по 1894 г.

Стр. 292. ...мышья беготня мыслей...— Ср. у Пушкина в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» (1830): «Жизни мышья беготня...».

Стр. 302. Уж не до семибоярщины ли нам вернуться...— Семибоярщина — название правительства в России в 1610—1612 годах (состояло из семи знатных бояр), которое пошло на соглашение с польскими интервентами и предало национальные интересы.

Стр. 303. ...тотчас его под цугундер.— Выражение, встречающееся у многих русских писателей. Я. К. Грот обращался за объяснением слова «цугундер» к Тургеневу, который сообщил ему, что он слышал это слово от кавалеристов и что под цугундером разумется какой-то способ усмирения лошадей» (Труды Я. К. Грота. СПб., 1899. Т. II, с. 431). Этимологией слова цугундер после прочтения «Дыма» Тургенева заинтересовался также И. В. Ягич, посвятивший ему специальное исследование (см.: Письма И. В. Ягича к русским ученым, 1865—1886. М.; Л., 1963, с. 142 и 381—382).

Стр. 304. Самоуправление, например,— разве кто его просит?— 1860 по 1867 год в «Колоколе» постоянно печатались статьи и корреспонденции, отражавшие нарастание в России движения за представительное самоуправление». См., например, статьи Н. П. Огарева: «Куда и откуда» (Колокол, 1862, л. 134), «Настоящее и ожидания» (Колокол, 1867, л. 242, 244—245), «Письмо к читателю „Колокола“» (Колокол, 1867, 1 августа).

Демократия вам рада, она кадит ~ да ведь это меч обоюдоострый.— Слова генерала напоминают рассуждения из книги В. Н. Чичерина «О народном представительстве» (М., 1866), где говорится: «Но свобода благотворна только для тех, кто умеет ею пользоваться. Это меч обоюдоострый» (с. 73).

«Орфей в аду» — пародийная оперетта французского композитора Жака Оффенбаха (Offenbach; 1819—1880), первая редакция которой появилась в 1858 г.

Стр. 305. ...вежливо, но в зубы! — Этот лозунг «тучного гене-рала» совпадает с политической программой «охранительного либе-рализма» — «либеральные меры и сильная власть»,— провозглашенной Б. Н. Чичериным в книге «Несколько современных вопро-ов». М., 1862, с. 169 (см.: Винникова И. А. И. С. Тургенев в шестидесятые годы, с. 86).

Стр. 310. «Есть многое на свете, друг Гораций»...— Слова Гамлета из I действия (сцена V) трагедии Шекспира.

Стр. 324. ...вычитал в газете проект о судебных преобразованиях в России...— «Основные положения преобразования судебной власти в России» были опубликованы 3 (15) октября 1862 г. (см.: СПб Вед); новые судебные уставы были утверждены правительством и обнародованы в ноябре 1864 г. (см.: Голос, 1864, № 331, 30 ноября (12 декабря)). Важнейшим завоеванием судебной реформы было учреждение в России суда, не зависевшего от администрации, уничтожение сословных судов и введение института присяжных заседа-телей. Преобразование русского судопроизводства встретило сильную оппозицию со стороны реакционных кругов, которым удалось не только затормозить процесс введения в действие новых судебных уставов, но и ограничить их применение (см.: Кони А. Ф. Судебная реформа и суд присяжных.— В кн.: За последние годы. Спб., 1898, с. 275—293).

Подите-ка развяжитесь с общим владением!..— в «Положениях 19 февраля 1861 г. о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» было узаконено два вида собственности на землю: личная и общинная. В § 34 главы второй «Положений» указывалось: «Сельское

общество может также, на основании общих законов, приобретать в собственность движимые и недвижимые имущества. Землями, приобретенными в собственность независимо от своего надела, общество может распоряжаться по своему усмотрению, разделять их между домохозяевами и предоставлять каждому участок в частную собственность или оставлять сии земли в общем владении всех домохозяев». Об отношении Тургенева к общине см. примеч. к с. 265.

Мейербер (Meyerbeer) Джакомо (1791—1864, настоящее имя Роберт Бер) — композитор, автор опер «Гугеноты», «Пророк», «Роберт-Дьявол».

Стр. 325. Кулибин Иван Петрович (1735—1818) — механик, конструктор и изобретатель-самоучка.

Хвалить Телушкина, что на адмиралтейский шпиль лазил...— Петр Телушкин — казенный крестьянин из Ярославской губернии, мастер кровельного дела, без лесов, пользуясь только веревками, поднялся осенью 1830 г. на шпиль Петропавловского собора в Петербурге и починил крест и крыло у металлической фигуры ангела. А. Н. Оленин издал в апреле 1831 г. о нем брошюру: «О починке креста и ангела (без лесов) на шпице Петропавловского собора в С.-Петербурге». К брошюре приложен рисунок, поясняющий приемы, благодаря которым Телушкин поднялся на шпиль.

...поклонялись этакой пухлой ничтожности, Брюллову...— Тургенев, отдавая должное таланту Карла Павловича Брюллова (1799—1852), тем не менее писал, что он создавал «трескучие картины с эффектами, но без поэзии и содержания» (см.: «Поездка в Альбано и Фраскати. Воспоминание об А. А. Иванове»). Тургенев заметил также в письмо к П. В. Анненкову от 1 (13) декабря 1857 г., что «художество» в России «начнется только тогда, когда Брюллов будет убит, как был убит Марлинский».

Стр. 326. ...Хрустальный дворец возле Лондона...— здание, построенное из металла и стекла по проекту архитектора Дж. Пакстона в 1851г. в Лондоне и служившее главным павильоном Всемирной выставки. В 1853—1854 годах Хрустальный дворец (Crystal Palace) перенесен в Сиднем, близ Лондона.

...даже самовар ~ не нами выдуманы.— Ср. в «Дворянском гнезде»: ...«сам Х(омяко)в признается в том, что мы даже мышеловки не выдумали» (наст. изд., т. 6, с. 101).

Стр. 327. ...поднять старый, стоптанный башмак, давным-давно свалившийся с ноги Сен-Симона или Фурие...— Очевидно, имеется в виду Н. П. Огарев, напечатавший в 1866 году в «Колоколе» цикл статей под названием «Частные письма о общем вопросе», в которых излагалась история социалистических идей на Западе до Сен-Симона и Фурье включительно. Н. П. Огарев поставил перед собою задачу прояснить, что такое социализм, как он произошел, что он произвел в Европе, в каком отношении к нему стоит русская община и артель (Колокол, 1866, л. 211). Ср.: Mypaтов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей». Л., 1972, с. 131.

...или статейку настрочить об историческом и современном значении пролетариата в главных городах Франции...— Намек на Н. В. Шелгунова, поместившего в 1861 г. в «Современнике» изложение книги Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» (1845) под названием «Рабочий пролетариат в Англии и во Франции». Шелгунов ответил Тургеневу в статье «Люди сороковых и шестидесятых годов» (см.: Дело, 1869, № 12, отд. «Современное обозрение», с. 16, ср.: Mуратов А. Б. И. С. Тургенев, Н. В. Шелгунов и

Я. П. Блюммер.— Вест. Ленингр. ун та, 1964, № 20, вып. 4, с. 69-74).

...назвал наконец Монфермель, вспомнив, вероятно, польдекоковский роман.— Роман французского писателя Поль де Кока (1793—1871) «Монфермельская молочница» (1827), неоднократно переводившийся на русский язык.

Стр. 329. ...чувство красоты и поэзии развивается ~ под влиянием той же цивилизации...— В основе этого утверждения Потугина лежит мысль Белинского, что «художественная поэзия всегда выше естественной или собственно народной» (Белинский, т. 5, с. 308). См. также: Азадовский М. К. «Певцы» Тургенева.— Изв. АН СССР. ОЛЯ, 1954. Т. XIII, вып. 1, с. 149.

Стр. 330. ...святорусский богатырь ~ «и женский пол пухол живет»...— Потугин пересказывает отрывок из былины «Дунай», приведенный в третьей статье Белинского «Древние российские стихотворения»:

...шубоньку сшил он себе кунью ~ воробей лети-перепурхивай.— Портрет древнерусского щеголя, нарисованный Потугиным, восходит к былинам о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче в вариантах, воспроизведенных в 1, 2 и 3 частях труда П. Н. Рыбникова «Народные былины, старины и побывальщины», вышедшего в свет в 1861 — 1864 годах (см. ч. 1, с. 269, ч. II, с. 142, 179, ч. III, с. 158). Подробнее см.: Кийко Б. И. «Дым». Роман Тургенева и русские былины в записях П. Н. Рыбникова.— Т сб, вып. 4, с. 162—165.

И идет молодец ~ наш Алкивиад, Чурило Пленкович ~ и молодых девках...— Алкивиад (451—404 до н. э.) — афинский государственный деятель и полководец, как пишет в его жизнеописании Плутарх, обладал величайшим искусством завоевывать любовь окружавших его людей. Чурило Пленкович — богатырь щеп (или щап), т. е. щеголь, франт, в русском былинном эпосе.

...«кровь в лице быдто у зайцы?..» — Перефразировка стиха из былины о Дунае Ивановиче: «У ней кровь-то в лице словно белого заяца» (Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. М., 1862. Ч. II, с. 45).

Стр. 334. ...римского Гелиогабала...— Гелиогабал (204—222 н. э.) — римский император, деспот и развратник.

Стр. 336—337. Кельнер поставил блюдо ~ каталепсии не оказалось.— Спиритические опыты в гостиной Ратмировых описаны по личным впечатлениям. В письме к П. В. Анненкову от 19 ноября ( 1 декабря) 1860 г. Тургенев сообщал, что присутствовал на одном из заседаний «медиумов», «где происходили необыкновенные, сиречь комические штуки».

Стр. 338. ...о последней пиесе Сарду...— Сарду (Sardou) Викторьен (1831 — 1908) — французский драматург. В гостиной у Ратмировых могли говорить о его пьесе «La papillonne» («Бабочка»), поставленной в 1862 г. в Париже.

...о романе Абу...— Абу (About) Эдмон (1828—1885) — французский прозаик. В 1862 г., когда происходил разговор об Абу у Ратмировых, большой успех имел его роман «Нос одного нотариуса».

...о Патти в «Травиате»...— Итальянская оперная певица Аделина Патти (1843—1919) выступала в 1860-х годах в Петербур-гe и пользовалась большим успехом.

Стр. 358. ...прусский оркестр из Раштадта...— Раштадт — город в герцогстве Баденском. В 1849 г. в Раштадте началась баденская революция, подавленная прусскими войсками, захватившими крепость и расположившими в ной свой гарнизон.

Стр. 374. ...поручик Пирогов...— Персонаж повести Гоголя «Невский проспект» (1834).

Стр. 378. ...«le Verre d’eau» («Стакан воды»)...— пьеса французского драматурга Э. Скриба (1791—1861).

...Madeleine Brohan... — Мадлен Броан (1833—1900)— французская актриса, выступавшая в 1850—1885 годы в Théâtre Français.

Стр. 379. ...voyage... où il vous plaira ~ Премилые рисунки.— Речь идет о волшебной сказке Этцеля (Hetzel. Voyage où il vous plaira), изданной им в 1843 г. под псевдонимом Сталь (Stahl). Текст песенки для этой сказки на музыку Моцарта сочинил А. Мюссе. Издание было богато иллюстрировано известным французским графиком и живописцем Тони Жоанно (Tony Johannot, 1803—1852) См. об этом: Parmenie A. et Bonnier de la Chapelle С. Histoire d’un éditeur et de ses auteurs. P.-I. Hetzel (Stahl). Paris, 1953, p. 38—40. Этцель был близким знакомым Тургенева, издавал переводы его произведений на французский язык и состоял с ним в регулярной переписке.

Стр. 394. ...друзьям моим славянофилам ~ не худо бы призадуматься над этою былиной.— Рассуждения Потугина в данном случае совпадают с высказываниями Тургенева в письме к К. С. Аксакову от 16 (28) января 1853г.: «Мы обращаемся с Западом,— писал там Тургенев,— как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мертвой головой,— побрасываем его ногой — а сами... Вы помните, Васька Буслаев взошел на гору, да и сломил себе на прыжке шею».

Стр. 395. Вы не будете «сеятелем пустынным»...— Ср. стихотворение А. С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный» (1823).

Стр. 397. Беспрерывно взвиваясь ~ и всё исчезает бесследно, ничего не достигая!..— Ср. с рассуждениями Тургенева в письме к О. Д. Хилковой от 19 (31) января 1861 г.: «Эти три месяца прошли как дым из трубы: бегут, бегут какие-то серые клубы, всё как будто различные и в то же время однообразные».

Стр. 399. «A tout venant je crache!» или «Бог не выдаст, свинья не съест».— Журнал русских студентов, выходивший в 1864г. в Гейдельберге. Публикацию сохранившихся экземпляров этого издания см.: Черняк А. Журнал русских студентов в Гейдельберге.— Вопросы литературы, 1959, № 1, с. 173—183.

Стр. 402. ...произвел на него впечатление Солона или Соломона...— Тот и другой прославились своей мудростью. Солон (ок. 638—559 до н. э.) — политический деятель и социальный реформатор древних Афин. Соломон — царь объединенного Израильско-иудейского царства (ок. 960—935 до н. э.).

Стр. 404. ...под сюркуп взяли...— Сюркуп (от французского surcoupe) — картежный термин, обозначающий перекрытие карты партнера старшей картой. Это слово встречается у Герцена, Достоевского, Салтыкова-Щедрина.

Стр. 406. ...вы вступили в храм, в храм, посвященный ~ неземному.— Современники Тургенева полагали, что в данном случае имеется в виду дом графини Н. Д. Протасовой. К. Ф. Головин писал

по этому поводу: «И обедни в ее <Н. Д. Протасовой> крошечной церкви, и ее утренние приемы по вторникам, и дававшиеся у нее балы — носили почти религиозный характер. Здесь был свет по преимуществу и его центральная точка, главный алтарь его культа. В заключительной сцене своего „Дыма“ Тургенев, кажется, намекал именно на этот дом, называя его „храмом“» (Головин К. Мои воспоминания. СПб., 1908. Т. 1, с. 143). П. Лавров, ссылаясь на толки «злых языков», связывает это описание с приемной импе-ратрицы (Вестник народной воли, 1884, № 2, с. 107—108).

Стр. 407. ...«Таинственной капли» Ф. Н. Глинки...— Религиозно-мистическая поэма Ф. Н. Глинки «Таинственная капля» была издана (в двух частях) в 1861 г. в Берлине.

У ней ум озлобленный...— Было высказано предположение, что выражение «озлобленный ум» восходит к пушкинской характеристике «современного человека» в седьмой главе «Евгения Онегина»: С его озлобленным умом, кипящим в действии пустом» (см.: Эй-ес И. Значение Пушкина для творчества Тургенева.— Лит учеба, 940, № 12, с. 72—73). Ср. также у Белинского в статье об «Евгении Онегине»: «Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры, потому что человек с озлобленным умом бывает недоволен не только людьми, но и самим собою» (Белинский, т. 10, с. 454; об этом см.: Муратов А. Б. И. С. Тургенев после «Отцов и детей», с. 58).

---

---