ФЕТ (Шеншин) Афанасий Афанасьевич [23.11(5.12).1820, с. Новосёлки, ныне Мценского р-на Орловской обл. — 21.11 (3.12).1892, Москва], рус. поэт, переводчик, публицист, мемуарист; чл.-корр. Петерб. АН (1886). Родился в семье орловского дворянина А. Н. Шеншина и Шарлотты Каролины Фёт, вывезенной им из Германии (православный брак родителей Ф. заключён в 1822); при рождении записан как Шеншин, но в 1835 запись признана незаконной, Ф. лишился прав рус. дворянина и в документах стал обозначаться как «иностранец» Фёт (в нач. 1840-х гг. изменено на Фет); в 1873 по указу имп. Александра II ему возвращена фамилия Шеншин «со всеми правами, званию и роду его принадлежащими»; все свои сочинения печатал под фамилией Ф. В 1889 Ф. пожаловано придворное звание камергера.
В 1835–37 учился в частном пансионе в г. Верро (ныне Выру, Эстония); в 1838–1844 — в Моск. ун-те (на юридическом, затем на словесном отделении), где в дружеское окружение Ф. входили А. А. Григорьев, Я. П. Полонский и др. В 1845, чтобы выслужить потомственное дворянство, поступил унтер-офицером в Кирасирский Военного ордена полк, расквартированный в Херсонской губ.; в 1846 получил первое офицерское звание; в 1853 перевёлся в л.-гв. уланский полк под С.-Петербургом. В 1856 взял годичный отпуск, путешествовал по Европе (Германия, Франция, Италия); в 1857 женился на М. П. Боткиной, сестре В. П. Боткина. В 1858 (так и не дослужившись до чина, дающего дворянство) вышел в отставку штаб-ротмистром (майор).
Началом своей лит. деятельности считал 1839. В 1840 вышел первый сб. стихов «Лирический пантеон» (под инициалами «А. Ф.»). Обратив на себя внимание критиков разных направлений (В. Г. Белинский, С. П. Шевырёв), в 1842–43 постоянно печатался во враждовавших между собой журналах «Москвитянин» и «Отечественные записки». К 1847 подготовил сб. «Стихотворения», изданный А. А. Григорьевым в 1850. В сер. 1850-х гг. сблизился с редакцией ж. «Современник». В 1856 вышел новый сб. «Стихотворения», подготовленный И. С. Тургеневым, который сократил и исправил мн. тексты Ф. (эта правка в осн. сохранена и в следующем прижизненном издании), а также сб. «Оды» Горация в переводах Ф. Со 2-й пол. 1850-х гг. поэзия Ф. оказывается в центре лит. дискуссий об обществ. назначении искусства; за ним закрепляется репутация певца природы, любви и мимолётных душевных переживаний, демонстративно чуждающегося социально-политич. проблематики. Критики эстетич. направления (Боткин, А. В. Дружинин) писали о Ф. как о самом ярком совр. представителе «чистого искусства», противопоставляя его Н. А. Некрасову; в революционно-демократич. кругах лирика Ф., напротив, третировалась за обществ. индифферентизм, импрессионистичность изображений и неясность мысли, стала постоянным объектом насмешек и пародий. В 1859 вслед за Тургеневым и Л. Н. Толстым (с которым Ф. до конца жизни поддерживал близкие дружеские отношения) окончательно порывает с «Современником». В 1863 выпустил итоговый сб. «Стихотворения» (ч. 1–2; вторую часть составили переводы), после чего надолго перестал печатать свои стихи.
В 1861–77 жил на хуторе Степановка (Мценский у. Орловской губ.), приобретённом в 1860; за это время превратил его в процветающее хозяйство, в 1866–1877 ежегодно избирался мировым судьёй для разрешения конфликтов между помещиками и крестьянами. С 1862 регулярно выступал в печати с очерками по хозяйственно-экономич. вопросам; с позиций землевладельца осуждал пережитки крепостного права и крестьянский общинный строй, создающие неразбериху в отношениях между нанимателями и работниками, требовал усовершенствования законодательства. В либеральной печати очерки Ф. оценивались как выступления корыстного собственника, пекущегося лишь о собств. интересах; образ Ф.-землевладельца и хозяйственника сатирически обыгрывался как контрастирующий с образом Ф. как лирич. поэта, далёкого от житейских тревог (в статьях М. Е. Салтыкова-Щедрина и др.).
В 1877, продав Степановку, купил имение Воробьёвка в Щигровском у. Курской губ., в 1881 — дом в Москве (где попеременно прожил до конца дней). Освободившись от хозяйств. забот, вернулся к поэтич. творчеству. Издал четыре выпуска новых стихотворений «Вечерние огни» (1883, 1885, 1888, 1891). В 1892 составил план полного собрания своих стихотворений, учтённый в первом посмертном сб. «Лирические стихотворения» (ч. 1–2, 1894), подготовленном Н. Н. Страховым и К. Р. (вел. кн. Константином Константиновичем), и большинстве последующих изданий. Поздняя лирика Ф. отличается, с одной стороны, преобладанием любовной тематики, а с другой — переходом к области религиозно-филос. проблем; интимные чувства в ней преображаются, трактуются как общезначимые, образный строй становится символически многозначным; трагич. переживания, беспокойные мысли и сомнения преодолеваются и поглощаются господствующей жизнеутверждающей интонацией, эмоцией душевного подъёма. Осн. пафос поздней лирики Ф. — утверждение красоты как основы мироздания, оправдание мира красотой. Религ. и символические подтексты поэзии Ф., уводящей от повседневных забот к созерцательности, сделали её близкой философам и поэтам-символистам рубежа 19–20 вв. (В. С. Соловьёв, А. А. Блок и др.). В поздние годы много занимался переводами классич. рим. поэтов. В переводах и с объяснениями Ф. вышли все сочинения Горация (1883; Пушкинская пр. Петерб. АН, 1884), стихотворения Катулла (1886), сатиры Ювенала (1885) и Персия (1889), элегии Тибулла (1886) и Проперция (1888), «Метаморфозы» Овидия (1887) и его «Скорби» («Tristia») (1893), «Энеида» Вергилия (1888), эпиграммы Марциала (1891) и комедия Плавта «Горшок» (1891). Переводил и новоевропейских авторов: полностью перевёл «Фауста» И. В. Гёте (ч. 1–2, 1882–83) и его поэму «Герман и Доротея» (1856); четыре филос. трактата А. Шопенгауэра, в т. ч. «Мир как воля и представление» (1881), а также отд. произведения Г. Гейне, Ф. Шиллера, П. Ж. Беранже, А. де Мюссе, Дж. Байрона, А. Мицкевича и др., стихотворения вост. авторов (с нем. яз.) — Хафиза и др.
С 1870-х гг. работал над мемуарами. В 1890 вышли «Мои воспоминания. 1848–1889» (т. 1–2). Посмертно, в 1893, издан том «Ранние годы моей жизни», в котором, в частности, освещаются болезненные для Ф. вопросы его происхождения.
Соч..: Полн. собр. стихотворений. Л., 1959; Вечерние огни. 2-е изд. М., 1979; Воспоминания: В 3 т. Пушкино, 1992; Стихотворения: Основной фонд, подлинные авторские редакции. М., 2000; Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство. М., 2001; Сочинения и письма: В 20 т. М.; СПб., 2002–2014–. Т. 1–5–.
Лит.: Бухштаб Б. Я. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. 2-е изд. Л., 1974; Благой Д. Мир как красота: О «Вечерних огнях» А. Фета. М., 1975; Блок Г. П. Летопись жизни А. А. Фета / Публ. Б. Я. Бухштаба // А. А. Фет. Традиции и проблемы изучения. Курск, 1985; Проблемы изучения жизни и творчества А. А. Фета. Курск, 1989–1998. [Вып. 1–8]; Шеншина В. А. А. А. Фет-Шеншин: Поэтическое миросозерцание. М., 2003; Кошелев В. А. А. Фет: Преодоление мифов. Курск, 2006; Литературное наследство. М., 2008–2011. Т. 103. Кн. 1–2: А. А. Фет и его литературное окружение; Черемисинова Л. И. Проза А. А. Фета. Саратов, 2008; А. А. Фет. Материалы и исследования. М.; СПб., 2010. Вып. 1; Ранчин А. М. Путеводитель по поэзии А. А. Фета. М., 2010.
В. Л. Коровин // Большая российская энциклопедия
... Я не читаю стихов (и только перечитываю Лермонтова, всё более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случится пробежать стихи Фета или Огарева, я говорю: «оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?..»
— В. Г. Белинский. В. П. Боткину, 6 февраля 1843 г.
... Мы считаем г. Фета не только истинным поэтическим талантом, но явлением редким в наше время, ибо истинный поэтический талант, в какой бы степени ни проявлялся он, есть всегда редкое явление: для этого нужно много особенных, счастливых, природных условий. Как в то время, когда мир исполнен исключительно заботами о своих матерьяльных интересах, когда душа современного человека погрузилась в мертвящие вопросы об удобствах матерьяльного своего существования, когда так часто слышатся или стоны, или клики пресыщенного эгоизма, когда раздумье и сомнения, уничтожив в нас молодость и свежесть ощущений, отравили в них всякое прямое, цельное наслаждение духовными благами жизни, — в это время является поэт с невозмутимою ясностию во взоре, с незлобивою душою младенца, который каким-то чудом прошел между враждующими страстями и убеждениями, не тронутый ими, и вынес в целости свой светлый взгляд на жизнь, сохранил чувство вечной красоты, — разве это не редкое, не исключительное явление в наши времена?
— В. П. Боткин. Стихотворения А. А. Фета (1856)
У наших лириков, за исключением гг. Майкова и Некрасова, нет никакого внутреннего содержания; они не настолько развиты, чтобы стоять в уровень с идеями века; они не настолько умны, чтобы собственными силами здравого смысла выхватить эти идеи из воздуха эпохи; они не настолько впечатлительны, чтобы, смотря на окружающие их явления обыденной жизни, отражать в своих произведениях физиономию этой жизни с ее бедностью и печалью. Им доступны только маленькие треволнения их собственного узенького психического мира; как дрогнуло сердце при взгляде на такую-то женщину, как сделалось грустно при такой-то разлуке, что шевельнулось в груди при воспоминании о такой-то минуте, — все это описано, может быть, и верно, все это выходит иногда очень мило, только уж больно мелко; кому до этого дело и кому охота вооружаться терпеньем и микроскопом, чтобы через несколько десятков стихотворений следить за тем, каким манером любит свою возлюбленную г. Фет, или г. Мей, или г. Полонский? Поучитесь-ка лучше, гг. лирики, почитайте да подумайте! Ведь нельзя, называя себя русским поэтом, не знать того, что наша эпоха занята интересами, идеями, вопросами гораздо пошире, поглубже и поважнее ваших любовных похождений и нежных чувствований.
— Д. И. Писарев. Писемский, Тургенев и Гончаров (1861)
В семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест. Большая половина его стихотворений дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия, благодаря услужливым композиторам, которые, впрочем, всегда выбирали пьески наименее удавшиеся, как, например, «На заре ты ее не буди» и «Не отходи от меня». Если при всей этой искренности, при всей легкости, с которою поэт покоряет себе сердца читателей, он все-таки должен довольствоваться скромною долею второстепенного поэта, то причина этого, кажется нам, заключается в том, что мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет, довольно тесен, однообразен и ограничен.
Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть только первые, несколько стыдливые зачатки его, нет ясной и положительно сформулированной мысли, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых и вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. Мысль и чувство являются мгновенною вспышкою, каким-то своенравным капризом, точно так же скоро улегающимся, как и скоро вспыхивающим; желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания. <...>
Прочитывая это воплощенное противоречие грамматике, читатель недоумевает, уж не загадка ли какая перед ним, не «Иллюстрация» ли это шутки шутит, помещая на своих столбцах стихотворные ребусы без картинок? Нет, читатель, это не загадка, а продолжение той же самой поэтической деятельности, которая уже исчерпала скудное свое содержание, но не хочет еще сознаться в этом. Поэтическую трапезу г. Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее; затем: кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи. Понятно, что такими кушаньями не объешься, какие бы соусы к ним ни придумывались...
— М.Е. Салтыков-Щедрин. Стихотворения А. Фета (1863)
«Что ты за существо — не понимаю, откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури; и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…».
— Я. П. Полонский. Письмо Фету от 25 октября 1890
Фет есть явление совершенно исключительное; нет никакой возможности сравнивать его с другими первоклассными или иностранными поэтами... Скорее можно сказать, что Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом. От этого также его часто не понимают, а есть даже и такие господа, которые смеются над ним или находят, что стихотворения, вроде «Уноси мое сердце в звенящую даль...», есть бессмыслица. Для человека ограниченного и в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица,— но ведь недаром же Фет, несмотря на свою несомненную для меня гениальность, вовсе не популярен.
— П. И. Чайковский. Письмо к К. Р. от 26 августа 1888 г.
Стих Фета имеет волшебную музыкальность и притом постоянно разнообразную..... по богатству мелодий никто с ним не может равняться.
— Н. Н. Страхов (1889)
Некрасов вводит в поэзию грубую злободневность, изгоняет традиционные темы интимной лирики, превращает поэзию в фельетон, в сатиру. Его удары направлены против „высоких“ шаблонов старой лирики, против той лексики, на которой сам он воспитался („Мечты и звуки“ 1840 г.). <...> Он обновляет язык, вводя народную речь с ее диалектизмами, усиливает сюжетную сторону, отказывается от классических размеров, сообщает рифме каламбурный характер. Его поэзия куплетна, шансонетна, рассчитана на толпу, на улицу.
Фет действует иначе. Он замыкается в кругу самых “банальных” тем — тех самых, против которых так ополчился Некрасов, но сообщает стиху эмоциональную напевность, которой русская поэзия еще не знала. Некрасов ориентируется на газетную прозу и на шансонетку, Фет — на лирический романс цыганского типа. Они, при всей своей противоположности, сходятся в том, что оба ищут где-то внизу, за пределами “высокого” искусства, источников для обновления поэзии. Фет отступает от канона говорной лирики пушкинского типа. Он не обращает особого внимания на обновление лексики — его интересует самая фраза как интонационное целое. Поэзия Фета развивается не на словесной, а на романсной основе. Некрасов делает строфу куплетом; Фет вообще преодолевает строфику, развивая целые стихотворения на движении одной фразы или сливая строфы в один период.
— Б. Эйхенбаум. Мелодика русского лирического стиха (1922)
У Фета было достаточно эстетического чувства для того, чтобы не считать поэтичной и красивой свою жизнь, отданную погоне за богатством и удовлетворением тривиального честолюбия. Но не надо думать, что Фет когда-нибудь осуждал свою жизнь во имя высших идеалов или хотя бы признавал, что можно было прожить жизнь достойнее и красивее. Нет: его жизнь вызывала в нем чувство отвращения, скуки и тоски, но он считал, что таково свойство жизни вообще. И до знакомства с Шопенгауэром, и в особенности опираясь на его учение, Фет не уставал твердить, что жизнь вообще низменна, бессмысленна, скучна, что основное содержание жизни — страдание, и есть только одна таинственная, непонятная в этом мире скорби и скуки, раскрывающаяся перед избранными сфера подлинной, чистой радости — сфера красоты... <...>
«Без чувства красоты, — формулирует Фет, — жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне». <...>
Равнодушный к страданиям и стремлениям народа, враждебный мечтам и прозрениям лучших умов человечества, Фет в узкой сфере своих поэтических переживаний — поэт редкой эмоциональности, силы заражающего чувства, при этом чувства светлого, жизнерадостного, жизнеутверждающего. Основное настроение поэзии Фета — настроение душевного подъема. Упоение природой, любовью, искусством, воспоминаниями, мечтами — вот основное эмоциональное содержание поэзии Фета. Есть у него, конечно, и грустные, меланхолические стихи, но мажорный тон преобладает. <...>
У него «цветы глядят с тоской влюбленной», роза «странно улыбнулась», ива «дружна с мучительными снами», звезды молятся, «и грезит пруд, и дремлет тополь сонный», а в другом стихотворении тополь «не проронит ни вздоха, ни трели». Человеческие чувства приписываются явлениям природы без прямой связи с их свойствами. Лирическая эмоция как бы разливается в природе, заражая ее чувствами лирического «я», объединяя мир настроением поэта. <...>
Характерные эпитеты Фета — такие, как «мертвые грезы», «серебряные сны», «благовонные речи» и т. п., — не могут быть поняты в прямом смысле: они теряют свое основное значение и приобретают широкое и зыбкое переносное значение, связанное с основным по эмоциональной ассоциации.
Такие эпитеты постоянно вызывали у современников Фета удивление и насмешки. В наши дни, после всего пути, пройденного русской поэзией со времени Фета, его словосочетания уже не кажутся «дерзкими», но еще в конце прошлого века литератор Ф. Ф. Фидлер, любитель и знаток русской поэзии, с удивлением отмечает на подаренном ему Фетом экземпляре «Вечерних огней» такие выражения, как «овдовевшая лазурь», «травы в рыдании», «румяное сердце» (розы) — и на полях пишет: «Не понимаю».
Это же «не понимаю» преследовало Фета со страниц журналов от начала до конца его литературной деятельности. <...>
В русской литературе XIX века нет другого поэта с таким стремлением к ритмической индивидуализации своих произведений — прежде всего с таким разнообразием строфических форм. <...>
Вместе с Тютчевым Фет — самый смелый экспериментатор в русской поэзии XIX века, прокладывающий путь в области ритмики достижениям XX века. <...>
Творческий путь Фета длился больше полувека. Фет выпустил свой первый сборник в один год с Лермонтовым, а последний — за несколько лет до первых сборников русских символистов. Характеризовать такой длительный творческий путь, такое большое поэтическое наследие одной формулой — всегда, конечно, значит обойти какие-то стороны и подчеркнуть лишь главную тенденцию, основную линию. Поэзия Фета принадлежит к мелодической линии, являясь как бы связующим звеном между поэзией Жуковского и Блока.
Для этой линии характерна значительная степень лирической субъективности в подходе и к внешнему миру, и к душевной жизни, стремление прежде всего выразить настроение поэта, значительная деформация словесных значений с переносом смыслового центра на эмоциональные ореолы слова, исключительная роль ритмикомелодической стихии.
— Б. Бухштаб. А. А. Фет (1959)
Трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадежно-мрачный «шопенгауэровский» взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение все более отягчали его душу, ожесточали, «железили» его характер, отъединяли от окружающих, эгоистически замыкали в себе. «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа». Так писала о нем та, которой Фет посвятил одно из самых прославленных, воистину жемчужных своих созданий — стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…» — сестра жены Толстого, Т. А. Кузминская. Примерно так же отзывались о нем и другие современники.
Но, словно бы в подтверждение древнего изречения: «Дух дышит, где хочет» — в этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жестком и корыстном сельском хозяине, в этом давно дошедшем до безразличия добра и зла пессимисте, сухом и тщеславном камергере двора его императорского величества — продолжал дышать дух поэта, и поэта истинного, одного из тончайших лириков мировой литературы. <...>
... Особенно полное представление о душевном состоянии позднего Фета дают его собственные свидетельства в «альбомах признаний». На вопрос: «Где вы желали бы жить?», Фет отвечал: «Нигде»; «К какому народу желали бы вы принадлежать?» — «Ни к какому»; «Долго ли бы вы хотели жить?» — «Как можно короче». И — как итог всего этого — на вопрос: «Каково настроение души вашей в настоящее время?», последовал ответ: «Пустыня» («Начала», 1922, № 2, стр. 121-122.) <...>
Как-то Фета спросили, как может он в его годы так по-юношески писать о любви; он ответил: но памяти.
— Д. Д. Благой. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета), 1981
Фет — один из самых «светлых» русских поэтов, певец природы, любви, многие стихотворения которого с необыкновенной силой передают непосредственную радость бытия... <...>
Необычайную остроту ощущения движения в природе и поразительную новизну приемов ее поэтического воссоздания продемонстрировал Фет в стихотворении «Шепот, робкое дыханье...». Первое, что бросается в глаза и что сразу было замечено читателями, — отсутствие глаголов в этом стихотворении, передающем динамику ночной жизни природы и человеческих чувств. Поэт изобразил ночь как смену многозначительных, полных содержания мгновений, как поток событий. Стихотворение повествует о том, как ночь сменяется рассветом и в отношениях между влюбленными после объяснения наступает ясность. Действие развивается параллельно между людьми и в природе. <...> В данном случае этот параллелизм выступает как основной конструктивный принцип построения стихотворения. Создав четкую, предельно обнаженную композицию и пользуясь особым методом описания, как бы «высвечивающего» наиболее значительные, «говорящие» детали картины, поэт вкладывает в предельно сжатый, почти невероятно малый объем стихотворения весьма широкое содержание. Так как в не антологических, лирических стихотворениях Фет считает для себя кинетичность, движение объектов изображения более существенным их признаком, чем пластичность и форму, он заменяет подробное описание броской деталью и, активизируя фантазию читателя недосказанностью, некоторой загадочностью повествования, заставляет его восполнять недостающие части картины. Да эти недостающие части картины для Фета не столь уж важны. Ведь действие развивается, как бы «пульсируя», и он отмечает те содержательные мгновения, когда в состоянии природы и человека происходят изменения. Движение теней и света «отмечает» течение времени. Месяц по-разному освещает предметы в разные периоды, моменты ночи, а появление первых лучей солнца возвещает наступление утра. Так же и выражение освещаемого изменчивым светом ночи и утра лица женщины отражает перипетии пережитых за ночь чувств. Самая сжатость поэтического рассказа в стихотворении передает краткость летней ночи, служит средством поэтической выразительности.
В последней строке стихотворения происходит окончательное слияние лаконичного повествования о событиях жизни людей и природы. «Заря» — начало нового дня жизни природы и человеческих сердец. Эта строка, заканчивающая стихотворение на «открытом дыхании», скорее похожа на начало, чем на конец в привычном смысле слова.
Такая особенность окончаний стихотворений характерна для Фета, рассматривающего любое душевное состояние или любую картину природы как фрагмент бесконечного процесса. В стихотворении «Шепот, робкое дыханье...» полная лирических событий летняя ночь рисуется как прелюдия, начало счастья и радостного дня новой жизни.
Осознание значимости мгновения, его способности «увеличиваться в объеме» вместе с увеличением его содержательности выливается в поэтическое восприятие цветения жизни как чуда, как бы нарушающего привычные мерки пространства и времени. Есть такие мгновения, когда звезды спускаются на землю, когда зацветают цветы, которым дано цвести раз в столетие. Напор чудесного разрушает законы обыденного. Такие мгновения не есть плод только субъективного ощущения. Они присущи природе, и хотя не всем людям, но некоторым суждено испытать минуту цветения единовременно с природой и сопережить с нею этот момент. Таково содержание казавшегося загадочным некоторым современникам поэта стихотворения «Мы одни; из сада в стекла окон Светит месяц... тусклы наши свечи...».
— Л. М. Лотман. А. А. Фет // История русской литературы: В 4 т. (1982)
Это стихотворение Фета — одно из самых хрестоматийных: мы обычно знакомимся с ним в детстве, запоминаем сразу и потом задумываемся над ним редко. Кажется: над чем задумываться? оно такое простое! Но можно именно над этим и задуматься: а почему оно такое простое, то есть такое цельное? И ответ будет: потому что образы и чувства, сменяющие друг друга в этих восьми строках, сменяются в последовательности упорядоченной и стройной. <...>
Стихотворение построено очень просто — почти как каталог. Спрашивается, чем определяется последовательность образов этого каталога, какова основа их порядка? Основа — та же самая: сужение поля зрения и интериоризация изображаемого мира. <...>
Чем сложнее «Шепот, робкое дыханье…», нежели «Это утро, радость эта…»? Тем, что там образы зримые и переживаемые сменяли друг друга как бы двумя четкими частями: две строфы — мир внешний, третья — интериоризованный. Здесь же эти две линии («что мы видим» и «что мы чувствуем») переплетаются, чередуются. Первая строфа кончается образом зримого мира («серебро ручья»), вторая строфа — образом эмоционального мира («милое лицо»), третья строфа — неожиданным и ярким синтезом: слова «заря, заря!» в их концовочной позиции осмысляются одновременно и в прямом значении («заря утра!»), и в метафорическом («заря любви!»). Вот это чередование двух образных рядов и находит себе соответствие в ритме расширений и сужений лирического пространства.
— М. Л. Гаспаров. Фет безглагольный: Композиция пространства, чувства и слова (1997)
Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин) — один из величайших русских лириков, поэт-новатор, смело продвинувший вперед искусство поэзии и раздвинувший его границы для тончайшей передачи мимолетных, неуловимых движений человеческого сердца. <...>
... Фет явился создателем своей, вполне оригинальной эстетической системы. Эта система опирается на совершенно определенную традицию романтической поэзии и находит подкрепление не только в статьях поэта, но и в так называемых стихотворных манифестах, и прежде всего тех, которые развивают крут мотивов, восходящих к течению «суггестивной» поэзии («поэзии намеков»). Среди этих мотивов пальма первенства, несомненно, принадлежит мотиву «невыразимого»... <...>
Эстетика Фета не знает категории невыразимого. Невыразимое — это лишь тема поэзии Фета, но никак не свойство ее стиля. Стиль же направлен, в первую очередь, как раз на то, чтобы как можно рациональнее и конкретнее, в ясных и отчетливых деталях обстановки, портрета, пейзажа и т. п. запечатлеть это «невыразимое». В программной статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) Фет специально заостряет вопрос о поэтической зоркости художника слова, вольно или невольно полемизируя с принципами суггестивного стиля Жуковского. Поэту недостаточно бессознательно находиться под обаянием чувства красоты окружающего мира. «Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, — он еще не поэт» . «Чем эта зоркость отрешеннее, объективнее (сильнее), даже при самой своей субъективности, тем сильнее поэт и тем веко-вечнее его создания». Соответственно, «чем дальше поэт отодвинет ‹…› от себя» свои чувства, «тем чище выступит его идеал», и, наоборот, «чем сильнее самое чувство будет разъедать созерцательную силу, тем слабее, смутнее идеал и бренней его выражение». Вот эта способность объективировать свои переживания прекрасного, слить их без остатка с материально насыщенной средой и позволяет с известной долей условности определить творческий метод Фета как «эстетический реализм». <...>
... Красота в художественном мире Фета представляет собой первооснову мироздания, является категорией онтологической, а не эстетической, что опять-таки не позволяет говорить о «воинствующем эстетизме» Фета.
Особо следует сказать о роли метафоры и эпитета в создании импрессионистической образности лирики Фета. В этих поэтических тропам необычайно отчетливо отразилось стремление Фета к синтетическому, целостному восприятию мира — не одним, а словно сразу несколькими органами чувств. В результате эмоция выглядит нерасчлененной, совмещающей несовместимые состояния психики: «душистый холод веет» (запах и температура); «ласки твои я расслушать хочу» (осязание и слух); «вдалеке замирает твой голос, горя…» (звук и температура); «чую звезды над собой» (осязание и зрение); «и я слышу, как сердце цветет» (слуховые и цветовые ощущения). Возможны и более сложные комбинации самых разных проявлений психики: «уноси мое сердце в звенящую даль» (зрение, звук, пространственно-двигательные ощущения); «сердца звучный пыл сиянье льет кругом» (звук, температура, свет, осязание) и т. п. Столь же необычны олицетворения Фета, в которых человеческие качества и свойства могут приписываться таким предметам и явлениям, как воздух, растения, цвет, сердце, например: «устал и цвет небес»; «овдовевшая лазурь»; «травы в рыдании»; «румяное сердце» и др.
Несомненно, подобная «лирическая дерзость» (так назвал это качество стиля Лев Толстой) восходит к фанатичной убежденности Фета в неоспоримых преимуществах поэтического познания перед научным: ученый познает предмет или явление «в форме отвлеченной неподвижности», бесконечным рядом анализов; поэт схватывает мир в «форме животрепещущего колебания, гармонического пения», всецело и сразу (из статьи «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», 1867). Недаром самый частый эпитет, который прилагает Фет к явлениям природы, — «трепещущий» и «дрожащий»: «Трепетно светит луна», солнце «горячим светом по листам затрепетало», «хор светил, живой и дружный, // Кругом раскинувшись, дрожал», «и листья, и звезды трепещут» … Этот всеобщий трепет жизни ощущает герой лирики Фета, отзываясь на него всем своим существом: «Я слышу биение сердца // И трепет в руках и ногах», «слышу трепетные руки», «нежно содрогнулась грудь» и т. п. Общность ритма человеческой и природной жизни свидетельствует в пользу их причастности к одному и тому же «мелодическому», животрепещущему началу бытия — красоте. <...>
Поэзия А. А. Фета — высший взлет и одновременно завершение классической традиции романтической поэзии XIX в. в России. По сути, она исчерпала возможности той линии «психологического» романтизма в лирике, родоначальником которой принято считать В. А. Жуковского. В лице Фета эта лирика впитала в себя все лучшие завоевания романтической школы, значительно обогатив и трансформировав их достижениями русской реалистической прозы середины XIX в., в том числе и очерково-документальной прозы «натуральной школы». Одновременно поэзия Фета подготовила будущее возникновение и развитие символизма в русской поэзии рубежа веков. Несмотря на всю неоднозначность восприятия поэзии Фета идейными вождями русского символизма (например, Д. С. Мережковским), для многих зачинателей движения, таких как В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, лирика Фета во многих отношениях оставалась предтечей «великой области отвлечений, области мировой символизации сущего», которая и составила главное художественное открытие «новой поэзии» XX в.
— С. В. Сапожков. А. А. Фет // История русской литературы XIX века (Под ред. В.И. Коровина), 2005
Представляем «Полное собрание стихотворений» А. А. Фета, подготовленное Б. Я. Бухштабом и вышедшее во Втором издании Большой серии Библиотеки поэта в 1959 г.
Электронная версия 1.0 содержит тексты произведений Фета и вступительную статью Бухштаба. Не представлены ранние редакции и варианты, примечания и указатели.
Собрание включает 905 произведений Фета (цикл «Romanzero», состоящий из 4 стихотворений, считается одним произведением), которые распределяются следующим образом: основное собрание стихотворений — 493; стихотворения, не вошедшие в основное собрание — 305; поэмы — 5; переводы — 101.
Издание предваряет авторская страница с биографией Фета, подборкой критических отзывов о его творчестве, справкой «Об издании» и ссылками на энциклопедические статьи и сайты, посвященные Фету.
Портрет на заставке: И. Е. Репин. Портрет поэта А. А. Фета. 1882 г. Третьяковская галерея.