ЧАСТЬ ВТОРАЯ

<41>

Франкфурт, Июля 31.¹

Ныне ездил² я в деревню Берген, которой имя очень известно:³подле нее было в 1759 году, 13 апреля, кровопролитное сражение между Французами и соединенною Гановерскою и Гессенскою армиею; последнею командовал Брауншвейгской Принц Фердинанд, а первыми, которые остались победителями, Маршал Брольй.⁴

В здешней ратуше, называемой Римлянином (Römer), показывают путешественникам ту залу, в которой обедает новоизбранный Император, и где стоят портреты всех Императоров от Конрада I до Карла VI. Кто не пожалеет червонца, тот там же в Архиве может видеть и славную золотую Буллу, или договор Императора Карла IV с Государственными Чинами, написанный на 43 пергаментных ⁵листах и названный сим именем⁵ от золотой печати, висящей на черных и желтых шелковых снурках. На сей печати изображен Император, сидящий на троне, ⁶а с другой стороны⁶ Римская крепость, или так называемый замок Св. Ангела (il castello di S. Angelo) с словами aurea Roma (золотой Рим), которыя расположены в трех линиях таким образом:

Я был и в кафедральной⁷ церкви Католиков, где по уставу Майнцской Архиепископ коронует избранного Императора. Тут бросилась мне в глаза статуя Марии в белом кисейном платье. Часто ли шьют ей обновы? спросил я у моего провожатого. Из году в год, отвечал он. — Хотя главная церковь в городе принадлежит Католикам, однакожь господствующая Религия во Франкфурте есть Лютеранская, и Католицкому Духовенству запрещено ходить в процессии по улицам. Здесь очень много и Реформаторов, большею частию Французов, выгнанных из отечества Людовиком XIV; но они не могут иметь участия в правлении города, и даже не смеют всенародно⁸ отправлять своего богослужения, в таком городе, где Жиды имеют Синагогу.⁹ Такая нетерпимость конечно не служит к чести Франкфуртского Правительства.

Жидов считается здесь более 7000. Все они должны жить в одной улице, которая так не чиста, что не льзя итти по ней не зажав носу. Жалко смотреть на сих нещастных людей, столь униженных между человеками!¹⁰ Платье их состоит по большой части из засаленных лоскутков, ¹¹сквозь которое¹¹ видно нагое тело. По Воскресеньям, в тот час, когда начинается служба в Христианских церквах, запирают их улицу, и бедные Жиды как невольники сидят в своей клетке до окончания службы; и на ночь запирают их таким же образом. Сверх сего принуждения, естьли случится в городе пожар, то они обязаны везти туда воду и тушить огонь.

Между Франкфуртскими Жидами есть и богатые; но сии богатые живут¹² так же нечисто, как бедные. Я познакомился с одним из них, ¹³умным, знающим человеком.¹³ Он пригласил меня к себе, и принял очень учтиво. Молодая жена его, родом Француженка, говорит хорошо¹⁴и по-Французски и по-Немецки. С удовольствием провел я у них около двух часов; но только в сии два часа чего не вытерпело мое обоняние!

Мне хотелось видеть их Синагогу. Я вошел в нее как в мрачную пещеру, ¹⁵думая: Бог Израилев,¹⁵ Бог народа избранного! здесь ли должно поклоняться Тебе? Слабо горели светильники в обремененном гнилостию воздухе. Уныние, горесть, страх, изображались на лице¹⁶ молящихся; нигде не видно было умиления; слеза благодарной любви ни чьей ланиты не орошала; ни чей взор в благоговейном восхищении не обращался к небу. Я видел каких-то¹⁷ преступников, с трепетом ожидающих приговора к смерти, и едва дерзающих молить судию своего о помиловании. «За чем вы пришли сюда?» (сказал мне тот умный Жид, у которого я был в гостях.) «Пощадите нас! Наш храм был в Иерусалиме: там Всевышний благоволил являться своим избранным. Но разрушен храм великолепный, и мы, рассеянные по лицу земли, приходим сюда сетовать о бедствии парода нашего. Оставьте нас; мы представляем для вас печальную картину.» — Я не мог отвечать ему ни слова, пожал руку его, и вышел вон.

Давно уже замечено, что общее бедствие соединяет людей теснейшим союзом. Таким образом и Жиды, гонимые роком и угнетенные своими сочеловеками, находятся друг с другом в теснейшей связи, нежели мы, торжествующие Християне. Я хочу сказать, что в них видно более духа общественности, нежели в другом народе. Жид, в раздранном рубище, пришел ко мне ныне по утру с разными безделками. У меня сидел Доктор H*. Не покупайте ничего у Жидов, сказал он мне: из них редкой не обманщик. «Не правда, государь мой! отвечал с жаром Израильтянин: мы не бесчестнее Християн.» Сказал, и с сердцем ушел из горницы. Вчера же зашел я к одному Жиду для того, чтобы разменять несколько червонцев на Французские талеры. На столе у него лежала развернутая книга: Мендельзонов Иерусалим. Мендельзон был великой человек, сказал я, взяв книгу в руки. «Вы знаете его? (спросил он у меня с веселою улыбкою.) Знаете и то, что он был одной нации со мною, и носил такую же бороду, как я?» Знаю, отвечал я, знаю. Тут Жид мой бросил на

стол талеры, и начал мне хвалить Мендельзона с жаром и восхищением, и заключил свою хвалу повторением, что сей великий муж, сей Сократ и Платон наших времен, был Жид, был Жид! — Здешние Актеры недавно представляли Шекспирову драму, Венецианского Купца. На другой день Франкфуртские Жиды прислали сказать Директору Комедии, что ни один из них не будет ходить в Театр, естьли сия драма, в которой обругана их нация, будет представлена в другой раз. Директор не захотел лишиться части своего сбора, и отвечал, что она будет выключена из списка пиес, играемых на Франкфуртском Театре.

<42>

Августа 1.

Отсюда две дороги в Стразбург: через Дармштат, Гейдельберг и Карлсру, или через Фальц. И ту и другую мне хвалили: избираю¹ последнюю. Но как мне хотелось видеть Штарка, придворного Дармштатского Проповедника, то я ныне по утру нанял себе лошадь и поехал в Дармштат верхом. И с этой стороны окрестности Франкфуртския очень приятны; но далее к Дармштату (до которого считается от Франкфурта три мили) места уже не так хороши. Дорога инде очень песчана, инде очень выбита — и потому я еще более утвердился в своем намерении ехать чрез Фальц. Деревни² все хорошо выстроены, и везде находил я трактиры под разными, отчасти странными вывесками. На последней миле к Дармштату начинается очень хорошая мостовая. Тут открылся мне и город, лежащий близь покрытых лесом гор, и представляющий в сем расстоянии очень изрядную картину.

Остановясь в трактире, послал я слугу с письмецом к Штарку, а сам бросился на кресла отдыхать; но через несколько минут позвали меня обедать. В столовой комнате нашел я человек восемь, порядочно одетых. В том числе был один путешествующий Француз, для которого надлежало всем говорить по-Французски. Молодой человек, приехавший из Стразбурга, подробно рассказывал нам, каким образом за несколько дней пред сим ³бунтовала тамошняя чернь;³ но по-Французски говорил он так худо, что трудно было от смеха удержаться — на пример: ильз-он дешире ла мезон де вилъ; ильз-он бриле (brulé) ле докиман (le documens); иль вуле бандр (pendre) ле машистра (magistrats).^[*] — Тут слуга принес мне печальную весть, что Штарка нет в Дармштате: он уехал к водам в Швальбах. «Господин Проповедник был очень болен, сказал сидевший подле меня человек: Берлинцы зажгли в нем кровь, и наши Медики с трудом могли потушить пожар.»⁴ От всего сердца жалею о Штарке.

Дорога человеку добрая слава — и с каким легкомыслием похищаем мы друг у друга сие сокровище! О Шекспир, Шекспир! кто знал так хорошо сердце человеческое, как ты? Кто убедительнее твоего представил все безумство злословия?

Златые Пифагоровы стихи кажутся медными подле сих строк, которыя всякому человеку, Христианину и Турку, Индейцу и Африканцу, надлежало бы вписать незагладимыми буквами ⁵в свое сердце.⁵

Я видел в Дармштате так называемый дом экзерциции, в котором может учиться целый полк, и в котором хранится множество всякого оружия; гулял⁶ в большом придворном саду; ходил⁷ по городу, в котором считается не более 300⁸ домов; потом сел на своего коня и отправился⁹ назад во Франкфурт.¹⁰

Два раза был я в здешнем Театре, но в оба раза, к неудовольствию моему, играли очень неважныя Французо-Немецкия комедии. Внимание мое занимали более зрители, нежели актеры; а заметил я ¹¹единственно то,¹¹ что молодые люди здесь хорошо одеваются, и приходят в Театр не шуметь, а слушать пиесы, или — зевать.

<43>

Маинц. 2 Августа.

Ныне в шесть часов вечера¹ приехал я в Маинц в дилижансе или в почтовой карете, в которой поеду до самого Стразбурга.

Какая гладкая дорога от Франкфурта до Маинца! Какие приятные виды! Какия прекрасныя места! Приближаясь к Маинцу, увидел я на левой стороне величественный Реин и тихой Майн, текущие почти рядом; а на правой виноградные сады, которых не льзя обнять глазами. Любезные друзья! как радостно билось мое сердце! Реин! Реин! наконец вижу тебя (думал я) — вижу, и благословляю царя вод Германских в гордом его течении!

Маинц лежит на западном берегу Реина, где впадает в него Майн. В городе улицы узки, хороших домов мало, церквей, монастырей и

монахов ²великое множество.² — «Угодно ли вам видеть кишки Св. Бонифация, которыя хранятся в церкви Св. Иоанна?» спросил у меня с важным видом наемный слуга. Нет, друг мой! отвечал я: хотя Св. Бонифаций был добрый человек и обратил в Християнство Баварцев, однакожь кишки его не имеют для меня никакой прелести. Поведи меня лучше загород. — Мы вышли с ним за городския ворота. Я сел на берегу Реина, и видел в его водах вечерний луч солнца и картину зеленых берегов.

Возвратясь в трактир, ужинал я за общим столом с путешественниками разных земель. Все пили рейнвейн как воду. Я потребовал у трактирщика бутылку Гохгеймского вина, и притом самого старого, какое только есть у него в погребе. Надобно знать, что Гохгеймское считается самым лучшим из всех Рейнских вин. «Вы конечно поблагодарите меня за этот нектар (сказал мне услужливый трактирщик, ставя передо мною бутылку): я получил его в наследство от моего отца, которого уже тридцать лет нет на свете.» В самом деле вино было очень хорошо, и равно приятно для вкуса и обоняния. Мысль, что пью рейнвейн на берегу Реина, веселила меня как ребенка. Я наливал, пенил, любовался светлостию вина, подчивал сидевших подле меня, и был доволен как царь. Скоро бутылка опорожнилась. Трактирщик уверял меня, что у него есть еще прекрасное Костгеймское вино, полученное им также в наследство ³от отца его,³ которого уже тридцать лет нет на свете. Верю, что оно делает честь памяти покойника, сказал я, — встал и пошел в свою комнату.

<44>

Мангейм, 3 Августа.

Ныне рано поутру выехал я из Маинца в большой почтовой карете с пятью товарищами, и по западному берегу Реина, через Оппенгейм и Вормс. приехал в Мангейм в семь часов вечера.

Сию верхнюю часть Германии можно назвать земным раем. Дорога гладка как стол — везде прекрасныя деревни — везде богатые виноградные сады — везде плодами обремененныя дерева — груши, яблоки и Грецкие орехи растут на дороге (зрелище, в восторг приводящее северного жителя, привыкшего видеть печальныя сосны и по́том орошаемые¹ сады, где Аргусы с дубинами стоят на карауле!) И между сими-то щедрыми долинами мчится почтенный, винородный Реин, неся на волнистом хребте² благословенные плоды своих берегов, плоды, ³веселящие сердце людей в странах отдаленных и не столь облагодетельствованных Природою!³

Но где бедствие не посещает от жен рожденных? Где небо грозными тучами не покрывается? Где слезы⁴ горести не лиются? Здесь лиются оне, и я видел их — видел тоску поселян нещастных. Реин и Неккер, наполнившись от дождей, яростно разлили воды свои и затопили⁵ сады,

поля и самыя деревни. Здесь неслась часть домика, где обитали перед тем покой и довольствие — тут бурная⁶ волна мчала запас осторожного, но тщетно осторожного поселянина — там плыла бедная, блеющая овца. Мы должны были ехать по воде, которая в иных местах вливалась к нам в карету. Но самое сие наводнение возвышало великолепие вида, открывшегося нам при въезде в длинную алею, версты за три до Мангейма — алею, которая, будучи облита водою, казалась мостом.⁷

В Оппенгейме, Курфальцском городе, мы завтракали и пили славное Ниренштеинское вино, которое однакожь показалось мне не так хорошо, как Гохгеймское. — Против Оппенгейма, на другой стороне Реина, стоит высокая пирамида, а на ней лев, держащий в правой лапе большой мечь. Шведской Король, Густав Адольф, поставил сей памятник в 1631 году, перешедши с своей армиею через Реин, разбив Гишпанцев и взяв Оппепгейм.

В Вормсе достойна примечания старинная ратуша, в которой Император Карл V со всеми Имперскими Князьями судил Лютера в 1521 году. ⁸И ныне еще⁸ показывают там лавку, на которой лопнул стакан с ядом, для него приготовленным. Путешественники отрезывают по кусочку от того места, где будто бы стояла сия отрава, и почти насквозь продолбили доску.

Мангейм есть прекрасный город. Улицы совершенно регулярны, и перерезывают одна другую прямыми углами: что для глаз — по крайней мере при первом взоре — очень приятно. Ворота Реинския, Неккерския и Гейдельбергския украшены баральефами, хорошо выработанными. В разных местах города есть площади, окруженныя большими домами. Дворец Курфирста построен на том месте, где Неккер сливается с Реином. Естьли бы я не торопился в Швейцарию, то остался бы здесь на несколько недель: так полюбился мне Мангейм!

<45>

Мангейм, Августа 4.

В Академии Скульптуры видел я собрание статуй, и между ими самыя вернейшия копии славных Бельведерских антиков. Надобно удивляться древнему искусству, которое умело влагать душу в мрамор, и прекрасную¹ душу. М* с восхищением говорил нам о Лаокооне: я видел эту² группу, один из прекраснейших памятников Греческого художества,³ и, по мнению некоторых, произведение Фидиасова резца. Утверждают, что она подала Виргилию мысль к описанию нещастного Лаокоонова конца.^[*] Смотря на нее, прочитал я несколько раз сие место в бессмертной Энеиде, которая была у меня в руках:

«Другое, ужаснейшее происшествие вселяет трепет в сердца наши. Лаокоон, избранный по жребию в жрецы Нептуновы, торжественно приносил в жертву тучного быка — и вдруг на поверхности тихих вод, от страны Тенедоса, являются... (страшное воспоминание!)... являются два ужасные змия, и рядом плывут к берегу; кровавая глава и грудь их гордо возвышается над волнами; неизмеримый хребет их извивается в кругах бесчисленных; плывут, с шумом рассекают пенистую влагу, и достигают брега. Пламя и кровь в очах их. Страшно шипят они, страшно зияют — и народ в ужасе спасается бегством. — Сии чудовища спешат к Лаокоону; бросаются сперва на двух юных сынов его, и терзают нещастных. Лаокоон стремится с копием на помощь к ним: отец злополучный! Змии обвиваются вокруг его тела, вокруг шеи, и шипят над его головою. Тщетно хочет он освободиться от чудовищ ужасных; руки старца бессильны. Покрытый их нечистым гноем, их ядом смертоносным, Лаокоон стенает — и вопль его до звезд возносится.»

С какою живостию изображена физическая боль в лице терзаемого старца! Как сильно изображена в нем и горесть нещастного родителя, который видит погибель детей своих, и не может спасти их! — Фидиас был Поэт.³

<46>

Стразбург, Августа 6.

Через обширныя, зеленыя равнины — где роскошная Природа в садах и в полях изливает весь тук своего плодородия, и в пенящейся чаше подает смертному ¹нектар вдохновения и радости¹ — приехал я из Мангейма в Стразбург, вчера в 7 часов вечера.

Приятно, весело, друзья мои, переезжать из одной земли в другую, видеть новые предметы, с которыми, кажется, самая душа наша обновляется, и чувствовать неоцененную свободу человека, по которой он подлинно может назваться царем земного творения. Все прочия животныя, будучи привязаны к некоторым климатам, не могут вытти из пределов, начертанных им Натурою, и умирают, где родятся; но человек, силою могущественной воли своей, шагает из климата в климат — ищет везде наслаждений, и находит их — везде бывает любимым гостем Природы,² повсюду отверзающей для него новые источники удовольствия — везде радуется бытием своим, и благословляет свое человечество.

А мудрая связь общественности, по которой нахожу я во всякой земле все возможныя удобности жизни, как будто бы нарочно для меня придуманныя; по которой жители всех стран предлагают мне плоды своих

трудов, своей промышленности, и призывают меня участвовать в своих забавах, в своих весельях — —

Одним словом, друзья мои, путешествие питательно для духа и сердца нашего. Путешествуй гипохондрик, чтобы исцелиться от своей гипохондрии! Путешествуй мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только может!

На границе наш постиллион остановился. Vous êtes déjà en France, Messieur, сказал нам худо-одетый человек, подошедши к нашей карете: et je vous en félicite.^[*] Это был осмотрщик, который за свое поздравление хотел взять с нас по нескольку Французских копеек.

Везде в Эльзасе приметно волнение. Целыя деревни вооружаются, и поселяне пришивают кокарды к шляпам. Почтмейстеры, постиллионы, бабы, говорят о революции.

А в Стразбурге начинается новый бунт. Весь здешний гарнизон взволновался. Солдаты не слушаются Офицеров, пьют в трактирах даром, бегают с шумом по улицам, ругают своих начальников и пр. В глазах моих толпа пьяных солдат остановила ехавшего в карете Прелата, и принудила его пить пиво, из одной кружки с его кучером, за здоровье нации. Прелат бледнел от страха, и трепещущим голосом повторял: mes amis. mes amis! — Oui, nous sommes vos amis!^[**] кричали солдаты: пей же с нами! Крик на улицах продолжается почти беспрерывно. Но жители затыкают уши и спокойно отправляют свои дела. Офицеры сидят под окном,³ и смеются, смотря на неистовых. — Я был ныне в Театре,^3а и кроме веселости, ничего не приметил в зрителях. Молодые Офицеры перебегали из ложи в ложу, и от всего сердца били в ладоши, стараясь заглушить ⁴шум пьяных бунтовщиков,⁴ который раза три приводил в замешательство актеров на сцене.

Между тем в самых окрестностях Стразбурга толпы разбойников грабят монастыри. Сказывают, что по деревням ездил какой-то человек, который называл себя Графом д’Артуа, и возбуждал поселян к мятежу, говоря, что Король дает народу полную свободу до 15 Августа, и что до сего времени всякой может делать, что хочет. Сей слух заставил ⁵здешнего начальника⁵ обнародовать, что одна адская злоба, достойная неслыханного наказания, могла распустить такой слух. — ^5а

Здешняя кафедральная^5б церковь есть величественное готическое здание, и башня ея почитается за самую высочайшую пирамиду в Европе. Вошедши во внутренность сего огромного храма, в котором никогда ясного света не бывает, ⁶не льзя не почувствовать⁶ благоговения; но кто хочет питать в себе это священное чувство, тот не смотри на баральефы корнизов и колонн, где вы увидите престранныя и смешныя аллегорическия фигуры. На прим. ослы, обезьяны и другие звери изображены в монашеской одежде разных Орденов; иные с важностию идут в процессии, другие прыгают, и пр. На одном баральефе представлен монах с

монахинею в самом непристойном положении. — Богатыя одежды Священников и украшение олтарей показывают за диковинку. Одно серебряное Распятие, подаренное церкви Людовиком XIV, стоит 60 000⁷ талеров. — По круглой лестнице, состоящей из 725 ступеней, всходил я почти на самый верх башни, откуда без некоторого ужаса не мог смотреть вниз. Люди на улицах представлялись ползающими насекомыми, и целый город, казалось, можно было в минуту измерить аршином. Деревни вокруг Стразбурга едва были приметны; миль за десять и более синелись горы. Говорят, что в самую ясную погоду можно видеть и снежные верхи Альпийских гор; но я не видал их, сколько ни напрягал свое зрение. — Часы сей башни, по разнообразным своим движениям, считались⁸ некогда чудом Механики; но вероятно, что нынешние гордые художники не так думают. — Между колоколами, из которых самый большой весом в 204 центнера, показывали мне так называемый серебряный, весом в 48 центнеров, и сказывали, что в него благовестят только в Иванов день. Там же хранится большой охотничий рог, ⁹которым, лет за 400 перед сим, здешние Жиды хотели подать сигнал неприятелю для взятья Стразбурга.⁹ Заговор открылся; многие из Жидов были созжены, многие разорены, а другие выгнаны из города. В память щастливо разрушенного заговора трубят в этот¹⁰ рог всякую ночь два раза. — На стенах колокольни путешественники пишут свои имена, или стихи, или что кому вздумается. Я нашел и Руския следующия надписи: Мы здесь были, и устали до смерти. — Высоко! — Здравствуй, брат земляк/ — Какой же вид!¹¹

В Лютеранской церкви Св. Томаса видел я мраморный монумент Маршала, Графа Саксонского, славное произведение резца Пигалева. Маршал с жезлом своим сходит по ступеням в могилу,¹² и с презрением смотрит на смерть, которая открывает гроб.¹³ На правой стороне два льва и орел, в ужасе и смятении, изображают соединенныя армии, побежденныя Графом во Фландрии. На левой стороне представлена Франция в образе прекрасной женщины, которая, со всеми знаками живой горести, хочет одною рукою удержать его, а другою отталкивает смерть. Печальный Гений жизни обращает к земле свой факел; и на сей же стороне развеваются победоносныя знамена Франции. — Художник хотел, чтобы удивлялись его искусству: по мнению знатоков, он достиг своей цели. Я, не будучи знатоком, смотрел на фигуры — на ту, на другую, на третью — и был в своем сердце так холоден, как мрамор, из которого оне сделаны. Смерть, в образе скелета, одетого ¹⁴ мантиею, была мне противна. Древние не так ¹⁵изображали ее,¹⁵ — и горе новым художникам, пугающим нас такими представлениями!¹⁶ На лице Героя желал бы я видеть ¹⁷другое выражение.¹⁷ Мне хотелось бы, чтобы он имел более внимания к горестной Франции, нежели к гнусному скелету. Коротко сказать, Пигаль, по моему чувству, есть искусный художник, но худой Поэт. — Под сим монументом, в темном своде, поставлен¹⁸ гроб, в котором лежит бальзамированное тело Маршала; сердце заключено в сосуде, стоящем на гробе, а внутренность погребена в земле. Людовик XV, по своей чувствительности или по чему иному, не хотел исполнить последнего желания ¹⁹Маршала умирающего,¹⁹ которое состояло в том, чтобы тело его было созжено. Qu’il ne

reste rien de moi dans le monde, сказал он, que ma mémoire parmi mes amis!^20[*] —

Здешний Университет так же почти славен, как Лейпцигской и Геттингенской. Многие Немцы и Англичане приезжают сюда учиться. Только из Стразбургских Профессоров очень не многие известны в ученом свете как Авторы. Их называют ленивыми в сравнении с другими. Может быть, они богатее других; а в Германии бедность делает многих Авторами.²¹ —

Наконец о городе скажу вам, что он многолюден;²² но ²³что улицы тесны,²³ и не льзя похвалить архитектуры домов.

Головной убор женщин здесь ²⁴весьма странен.²⁴ Крепко счесанные и насаленные волосы связываются (т. е. передние с задними) на средине головы; а на верху пришивается маленькая корона. Ничего не может быть ²⁵безобразнее такого убора.²⁵ —

Что принадлежит до здешнего Немецкого языка, то он очень²⁶ испорчен. В лучших обществах говорят всегда по-Французски.

Я надеялся здесь найти письмо от А*, но не нашел. Когда-то от вас, мои любезные, получу письма! Живы ли вы? Здоровы ли вы? Что с вами делается? Спрашиваю, и никакой Гений не шепчет мне на ухо ответа. Путешествовать приятно, но расставаться с друзьями больно.²⁷

П. П. Мне сказывали, что Лафатер за несколько дней пред сим был в Базеле для свидания с Неккером. Я познакомился здесь с одним Магистром, очень любезным человеком, который водил меня в Университет, в анатомической театр, в медицинской сад, и который ныне за обедом и за ужином пил здоровье отечественных друзей моих. За ужином у нас был превеликой спор между Офицерами о том, что делать в нынешних обстоятельствах честному человеку, Французу и Офицеру? Положить руку на ефес, говорили одни, и быть в готовности защищать правую сторону. Взять абшид, говорили другие. Пить вино и над всем смеяться, сказал пожилой Капитан, опорожнив свою бутылку.

<47>

Базель.

Берегитесь, государи мои! сказал нам в Стразбурге один Офицер, когда я с другими путешественниками садился в дилижанс: дорога не совсем безопасна; в Эльзасе много разбойников. Мы посмотрели друг на друга. «У кого не много денег, тот не боится разбойников» — сказал молодой Женевец, который приехал со мною из Франкфурта. «У меня есть кортик и собака» — сказал молодой человек в красном камзоле, севший

подле меня. «Чего бояться!» сказали все мы; поехали, и приехали в Базель благополучно.¹

Эльзас есть прекрасная земля.² Города и деревни, через которыя мы проезжали, все хорошо выстроены. ³На той и на другой стороне дороги плодоносныя поля.³ Лотарингския горы, с развалинами рыцарских и разбойничьих замков, представляют для глаз нечто романическое, и придают разнообразие виду обширных равнин, утомительных для зрения. Сии горы более и более удаляются и темнеют, так что наконец не можно видеть на них ничего, кроме мрака. С другой стороны, за Реином, возвышаются черные хребты Шварцвальдских гор и в неизмеримом расстоянии ограничивают горизонт. Близь дороги изредка попадаются в глаза дерева и маленькия рощицы.

Французская почта гораздо скорее Немецкой. Постиллион (в синем камзоле с красным воротником, и в таких сапогах, которые были бы впору Гиганту в водяной болезни) беспрестанно машет хлыстом,⁴ и понуждает коней своих бежать рысью. На шести, девяти и двенадцати верстах переменяют лошадей, и на каждой станции надобно платить прогоны вперед, ⁵нашими деньгами⁵ копеек по двадцати за милю (lieue). Из Стразбурга выехали мы в шесть часов поутру, а в восемь часов вечера были уже за три версты от Базеля, то есть переехали в день 29 Французских миль, или 87 верст. Тут надлежало нам ночевать, для того что ровно в восемь часов запираются в Базеле ворота, которых уже до утра ни для кого и ни для чего не отворяют.

С молодым человеком в красном камзоле ⁶успел я⁶ коротко познакомиться. Он сын придворного Коппенгагенского Аптекаря Беккера, учился в Германии Медицине и Химии (последней у славного Берлинского Профессора Клапрота), и прошел большую часть Германии пешком, один с своею собакою и с кортиком на бедре, пересылая чрез почту чемодан свой из города в город. В Стразбурге заболела у него нога, и принудила его сесть в дилижанс. Теперь хочет он видеть все примечания достойнейшее в Швейцарии, а потом отправится во Францию и в Англию. Со всею нежностию дружбы любит он свою собаку, и дорогою беспрестанно смотрел, бежит ли она за каретою; когда же приметил, мили за две не доезжая до нашего ночлега, что она устала и начала отставать, то, пожелав нам щастливого пути, вышел сам из дилижанса, чтобы брести потихоньку с своим другом. — Здесь в Базеле остановились мы с ним в одном трактире, под вывескою Аиста.

И так я уже в Швейцарии, в стране живописной Натуры, ⁷в земле свободы и благополучия!⁷ Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, ⁸голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостию помышляю о своем человечестве.⁸

Базель более всех городов в Швейцарии; но, кроме двух огромных домов Банкира Саразеня, не заметил я здесь никаких хороших зданий, и улицы чрезмерно худо вымощены. Жителей по обширности⁹ города очень не много, и некоторые переулки заросли травою. Реин разделяет Базель на две части; и хотя сия ¹⁰река здесь не так широка, как в

Maинце, однакожь, по быстрейшему своему течению и по светлости^10а воды своей, показалась мне гораздо приятнее. Только здесь она совершенно пуста; не видно на ней ни одного судна, ни одной лодочки. Не знаю, для чего Базельцы не пользуются выгодами судоходства, производя довольно важный торг с Немцами, и отправляя в Германию полотна, ленты, шелковыя материи и другия произведения своих мануфактур.¹¹

В так называемом Минстере, или главной Базельской церкви, видел я многие старые монументы, с разными надписями, показывающими бедность разума человеческого в средних веках. Монументы Эразма и супруги Императора Рудольфа I были для меня примечательнее ¹²других. Первый считался¹² в свое время ученейшим и остроумнейшим человеком в Европе: в доказательство чего может служить следующий, может быть уже известный вам, анекдот: Эразм, приехав в Лондон, посетил Томаса Моруса, Великого Государственного Канцлера, и, не сказав ему своего имени, вступил с ним в разговор о Политике, Религии и других предметах. Морус, будучи восхищен его разумом и красноречием, вскочил наконец с своего места и воскликнул: ты Эразм или Демон! — Из сочинений¹³ его самое известнейшее есть Похвала Дурачеству, в котором он смеется над всеми состояниями жизни, а наиболее¹⁴ над монашеским, не щадя и самого Папы. Некоторыя шутки конечно довольно остры; но многия грубы, сухи и натянуты — и вообще ¹⁵книга сия¹⁵ довольно скучна для тех, которые уже читали остроумныя сочинения Вольтеров и Виландов осьмаго-надесять века. — Минстер стоит на высоком месте, обсаженном деревьями, откуда вид очень хорош.

В публичной библиотеке показывают многия редкия рукописи и древния медали, которых цену знают только Антикварии¹⁶ и Нумисматографы; а что принадлежит до меня, то я с большим примечанием и удовольствием смотрел там на картины славного Гольбеина, Базельского уроженца и друга Эразмова. Какое прекрасное лице у Спасителя на вечери! Иуду, как он здесь представлен, узнал бы я ¹⁷всегда и везде.¹⁷ В Христе, снятом со креста, не видно ничего божественного; но как умерший человек изображен он весьма естественно.¹⁸ По преданию рассказывают, что Гольбеин писал его с одного утопшего Жида. Страсти Христовы изображены на осьми картинах. В ратуше есть целая зала, расписанная альфреско Гольбеином. Знатоки говорят о сем живописце, что фигуры его ¹⁹вообще весьма хороши;¹⁹ что тело писал он живо,²⁰ но одежду очень дурно. — В ограде церкви Св. Петра, на стене за решеткою, видел я и славный танец мертвых, который, по крайней мере отчасти, считают²¹ за Гольбеинову работу. Смерть ведет на тот свет людей всякого состояния: и Папу и Нимфу радости, и Короля и нищего, и доброго и злого. Не будучи знатоком, могу сказать, что конечно не одно воображение и не одна кисть произвели сей ряд фигур: столь хороши некоторыя, и столь дурны прочия!²² Я заметил три или четыре лица, весьма выразительныя, и конечно достойныя левой Гольбеиновой руки.^[*] Впрочем вся картина испорчена воздухом и сыростию.

Между прочими Гольбеиновыми картинами, которыми гордится Базель, есть прекрасный портрет одной молодой женщины, славной в свое время. Живописец изобразил ее в виде Лаисы (по чему легко можно догадаться, какого роду была слава ея), а подле нее представил Купидона, облокотившегося на ея колени, и держащего в руке стрелу. Сия²³ картина найдена была на олтаре, где народ поклонялся ей под именем Богоматери; и на черных рамах ея написано золотыми буквами: Verbum Domini manet in aeternum (слово Господне пребывает вовеки).

Кабинет Господина Феша есть достойный предмет любопытства всех путешественников, любящих искусство. Его ценят во 150 000 талеров. Конечно не многие из частных²⁴ людей в Европе имеют такое собрание прекрасных картин, и конечно не многие из богачей имеют такой вкус, как Г. Феш. Но сколько завидны драгоценныя его картины, столько же, или еще более, завиден для меня и тот прекрасный вид, которым наслаждается сей любимец фортуны, смотря из окон своего кабинета на величественный Реин, и взором своим ²⁵следуя за его течением²⁵ между двумя великими государствами. Тут Франция, Швейцария и Германия представляются глазам в разнообразной картине, под голубым сводом неба — и я мог бы целый день неподвижно простоять в сем магическом кабинете, смотреть и тихо в душе восхищаться, естьли бы не побоялся быть в тягость Господину Фешу. — На дворе перед его домом показывают деревянную и очень²⁶ топорно выработанную статую Императора Рудольфа I. Он представлен сидящим на троне в порфире и со всеми знаками своего достоинства. Его избрали в Императоры в самое то время, когда он войсками своими окружил Базель; после чего отворили ему городския ворота — и он жил здесь, сказывают, точно в том доме, в котором живет теперь Г. Феш.

Ныне за обедом был я свидетелем трогательного явления. Пожилой человек, Кавалер Св. Людовика, сидел на конце стола с пожилою дамою. На лицах их изображалась горесть и бледность изнеможения. Они не брали участия в общем разговоре; взглядывали иногда друг на друга, и утирали платком покрасневшие глаза свои. Все смотрели на них с почтительным сожалением и с видом скрываемого любопытства. Молодой Женевец, сидевший подле меня, сказал мне на ухо: это знатный Французский дворянин с своею женою, который по нынешним обстоятельствам должен был бежать из Франции. В то время, как подавали нам десерт, вошли в залу молодой человек и молодая дама в дорожном платье. Mon père! ma mère! mon fils! ma fille!^[*] — и при сих восклицаниях Кавалер Св. Людовика и сидевшая подле него дама вдруг очутились на средине комнаты в объятиях молодых людей. Глубокое молчание в зале — все мы, сидевшие за столом, казались оцепеневшими: один держал в руке бисквит, другой рюмку, и остался неподвижен в сем положении; те, которые говорили ²⁷и замолчали, не успели затворить рта,²⁷ устремив взоры свои на обнимающуюся группу. Ты пролетела, минута молчания и тишины! но глубокия черты оставила ты в моем сердце, которыя

всегда будут воспоминать мне чувствительность людей — ибо она превратила нас в камень, когда мы увидели отца и мать, сына и дочь, с жаром, с восторгом обнимающих друг друга! — Наконец Кавалер Св. Людовика, отирая лиющиеся слезы свои, оборотился к нам и сказал прерывающимся голосом: Простите, государи мои, простите радостному исступлению нежных родителей, которые трепетали о жизни милых детей своих,^[*] но, благодаря Всевышнего! видят их в целости и прижимают к своему сердцу! Мы лишились своего имения и отечества; но когда жив сын наш, когда жива дочь наша, то забываем все прочее горе! Потом, держа друг друга за руки, вышли они из залы. Все мы встали, пошли за ними, и нашедши на крыльце слугу их, окружили его и требовали, чтобы он объяснил нам виденную нами сцену. — «Я могу вам сказать ²⁸единственно то,²⁸ отвечал он, что бунтующие поселяне хотели убить моего господина; что он принужден был искать спасения в бегстве, оставив замок свой в огне и в пламени, и не зная об участи детей своих, которыя были в гостях у брата его, и которыя теперь, по его письму, благополучно сюда приехали.» —

Естьли вы в полдень спросите здесь, который час? то вам скажут в ответ: по общим часам двенадцать, а по Базелъским час — то есть, здешние часы идут всегда впереди²⁹ против общих. Напрасно будете вы приступать к Базельцам и требовать, чтобы они сказали вам подлинную причину сей странности. Никто ее не знает; но за старое предание рассказывают, что будто бы причиною того был некогда уничтоженный заговор — и таким образом: Некоторые зломыслящие люди в Базеле уговорились в двенадцать часов ночи собраться и перерезать в городе всех судей; один из Бургомистров узнал о том, и велел на колокольне главной церкви ударить час, вместо двенадцати; каждый из заговорщиков подумал, что назначенное время уже прошло, и возвратился домой — после чего все Базельцы, в память щастливой Бургомистровой выдумки, переставили часы свои часом вперед. По другому преданию, сделалось сие во время Базельского Церковного Собора,³⁰ для того, чтобы ленивые Кардиналы и Епископы вставали и собирались ранее. — Как бы то ни было, только Базельцы уже привыкли обманывать себя во времени дня, и народ почитает сей обман за драгоценное право своей вольности.³¹

Хотя в Базеле народ не имеет законодательной власти и не может сам избирать начальников, однакожь правление сего Кантона можно назвать отчасти демократическим; потому что каждому гражданину открыт путь ко всем достоинствам в Республике, и люди самого низкого состояния бывают Членами Большого и Малого Совета, которые³² дают законы, объявляют войну, заключают мир, налагают подати, и сами избирают ³³Членов своих.³³ — Хлебники, сапожники, портные, играют часто важнейший роли в Базельской Республике.³⁴

Во всех жителях видна здесь какая-то важность, похожая на угрюмость, которая для меня не совсем приятна. В лице, в походке и во всех

ухватках имеют они много характерного.³⁵ — В домах³⁶ граждан и в трактирах соблюдается отменная чистота, которую путешественники называют вообще Швейцарскою добродетелию. — Только женщины здесь отменно дурны; по крайней мере я не видал ни одной хорошей, ни одной изрядной.³⁷ —

В семи верстах от Базеля находится так называемая пустыня, или ³⁸обширный сад,³⁸ принадлежащий одному из здешних богачей. Туда ходил я пешком с двумя молодыми Берлинцами, здесь живущими. Кажется, будто бы искусство не имело никакого участия в разведении³⁹ сего сада. Надобно везде ходить по узеньким тропинкам и взбираться на утесы по каменным ступеням. Инде видишь частый, зеленый кустарник — инде глубокий пещеры, или разбросанные шалаши. Во глубине дикого грота, где чистая вода, струясь⁴⁰ с высоких камней, ископала себе маленькой бассейн, стоит монумент покойного Геснера, печальною дружбою сооруженный... Поздно, поздно приехал я в Швейцарию: умолк⁴¹ голос нежного певца ея!⁴² В сем тихом гроте, в сем святилище меланхолии, душа чувствует томное уныние и погружается наконец в сладкую дремоту. Здесь изобразил бы я Ночь, Сон и Смерть, как они, по описанию Павзаниеву, на Ципселовом сундуке изображены были.^[*] — Мы сходили в подземный храм Прозерпины, и видели образ сей богини, освещаемый слабым светом тихо горящих лампад. Чрезвычайный холод и сырость не позволили нам ни минуты пробыть там.⁴⁴ — Мы обедали в местечке Арлейсгейме, принадлежащем Базельскому Епископу, и в семь часов возвратились назад в Базель.⁴⁵

Верстах в двух или в трех отсюда, где построена так называемая гошпиталь Св. Якова, было некогда жестокое сражение между Французами и Швейцарами, которые почти все легли на месте. Базельские жители всякой год в Мае месяце приходят туда воспевать геройския дела своих предков и пить красное вино, называемое Швейцарскою кровью.

Я имел любопытство видеть тот дом, в котором жил Парацельс. Сказывают, что в саду, принадлежащем к сему дому, и поныне⁴⁶ находят еще огарки из химических или алхимических печей сего чудного человека, которому, по признанию Ученых, обязана Медицина многими минеральными лекарствами, и ныне с великою пользою употребляемыми, но который ⁴⁷от страшного хвастовства своего⁴⁷ прослыл шарлатаном в целой Европе.^[**] —

Вообразите, что новый мой знакомец Б*, с которым я уговаривался вместе путешествовать по Швейцарии, умирает — умирает от любви! Здесь в трактире живет молодая дама из Ивердона. Сегодни ужинала она за общим столом, сидела подле Б* и несколько раз начинала с ним

говорить. Нежное сердце моего Датчанина растопилось от огненных ея взоров. Он весь покраснел, забыл пить и есть, и только что подчивал красавицу; а при конце ужина подал ей записную книжку свою и карандаш, прося, чтобы она написала ему какое нибудь наставление. Красавица взяла книжку, карандаш — взглянула на него ⁴⁸умильно, нежно⁴⁸ — и написала по-Французски: Сердце, подобное вашему, не имеет нужды в наставлениях; следуя своим побуждениям, оно следует предписаниям добродетели — написала и подала ему с улыбкою. Madame! сказал восхищенный Б* ...Madame!...^[*] В самую сию минуту все из за-стола встали, и красавица, присев перед ним, подала руку своему брату и ушла. Б* стоял, смотрел в след за нею, и наконец сказал мне, когда я подошел к нему, что он едва ли может завтра ехать со мною в Цирих, чувствуя себя очень нездоровым.

<48>

Базель, Августа 9.

Молодая Дама из Ивердона ныне поутру уехала, и Датчанин Б* исцелился от любовной своей болезни. Вместе с ним наняли мы здесь извощика, или так называемого кучера (Kutscher), который за два луидора с талером повезет нас в Цирих на паре жирных лошадей, в двуместной старомодной карете; и таким образом за 60 верст платим мы 17 руб. В Швейцарии нет почты. — Ступайте, господа! кричит нам почтенный извощик Швейцарской в плисовом фраке: ступайте! чемоданы ваши привязаны. И так простите!

<49>

В карете дорогою.¹

Уже я наслаждаюсь Швейцариею, милые друзья мои! Всякое дуновение ветерка проницает, кажется, в сердце мое и развевает в нем чувство радости. Какия места! какия места! Отъехав от Базеля версты две, я выскочил из кареты, упал на цветущий берег зеленого Реина, ²и готов был в восторге целовать землю.² Щастливые Швейцары! всякой ли день, всякой ли час благодарите вы Небо ³за свое щастие, живучи³ в объятиях прелестной Натуры, под благодетельными законами братского союза, в простоте нравов,⁴и служа одному Богу? Вся жизнь ваша есть конечно приятное сновидение,⁴ и самая роковая стрела должна кротко влетать

в грудь вашу,^[*] не возмущаемую свирепыми⁵ страстями! — Так, друзья мои! я думаю, что ужас смерти бывает следствием ⁶нашего уклонения⁶ от путей Природы. Думаю, и на сей раз уверен, что он не есть врожденное чувство нашего сердца. Ах! естьли бы теперь, в самую сию минуту, надлежало мне умереть, то я со слезою любви упал бы во⁷ всеобъемлющее лоно Природы, с полным уверением, что она зовет меня к новому щастию; что изменение существа моего есть возвышение красоты, перемена изящного на лучшее. И всегда, милые друзья мои, всегда, когда я духом своим возвращаюсь в первоначальную простоту натуры человеческой — когда сердце мое отверзается впечатлениям красот Природы — чувствую я то же, и не нахожу в смерти ничего страшного. Высочайшая Благость не была бы высочайшею Благостию, естьли бы Она с которой нибудь стороны не усладила для нас всех необходимостей — и с сей-то услажденной стороны должны мы прикасаться к ним устами нашими! — Прости мне, мудрое⁸ Провидение, естьли я когда нибудь как буйный младенец, проливая слезы досады, роптал на жребий человека! Теперь, погружаясь в чувство Твоей благости, лобызаю невидимую руку Твою, меня ведущую! —

Мы едем подле Реина, с ужасным шумом и волнением стремящегося между тихих лугов и садов виноградных. Тут мальчики и маленький девочки играют, рвут цветы и бросают ими друг в друга; там покойный селянин, насвистывая веселую песню, поправляет в саду своем сошки, увитыя гибким виноградным стеблем — смотрит на проезжих, и ласковым мановением желает им доброго дня. — Высокия горы у нас перед глазами; но Альпы скрываются еще в лазури отдаления. Юра изгибает за нами хребет свой, отбрасывающий синюю тень на долины. — — Нет, я не могу писать; красоты, меня окружающия, отвлекают глаза мои от бумаги.

<50>

Реинфельден, Австрийской городок.

И так я теперь во владении нашего Союзника! — Кучер наш кормит своих лошадей хлебом, а я сижу в трактире под окном,¹ и смотрю на Реин, которого пена чуть до меня не долетает.

<51>

Брук.

Мы обедали в маленькой Швейцарской деревеньке, куда в одно время с нами приехала Француженка в печальном платье, с девятилетним сыном и с белкою. Печальное платье, бледное лице и томность в глазах, делали ее привлекательною для меня, а еще более для моего мягкосердечного Б*. «Я надеюсь, сударыня, что вы позволите нам вместе с вами обедать» — сказал он ей с таким видом и таким голосом, который для Датчанина был очень нежен. «Естьли это не будет вам противно» — отвечала Француженка с приятным движением головы. «Господин трактирщик!» закричал мой Б* повелительным голосом: «вы конечно не заставите нас жаловаться на худой обед?» Увидите, отвечал Швейцар с некоторою досадою, поправив на голове своей шапку. — «Швейцары добрые люди» — сказала Француженка с улыбкою, сев за накрытый стол — «только немного грубоваты.» Поставили кушанье: Б* резал, раздавал, и всячески старался услуживать Даме и сыну ея. Он не мог утерпеть, чтобы не спросить у нее, по ком носит она траур. «По брате, отвечала Француженка ¹со вздохом. Он¹ писал ко мне из Т* о своей болезни; я поехала к нему с маленьким своим Пьером, и — нашла его лежащего во^1а гробе.» Тут обтерла она слезу, которая выкатилась из правого глаза ²ея, как сказал бы Йорик.² — А в каких летах был ваш братец? спросил Б* и заставил меня от досады повернуться на стуле. — «Старее меня пятью годами» — отвечала она, и обтерла другую слезу, блиставшую на нижней реснице левого глаза ея. Господин Б*! сказал я: вы оскорбляете чувствительность Госпожи N.N. горестными воспоминаниями. Я этого не думал (отвечал он покрасневши), право не думал. Простите меня, сударыня! «Рана в сердце моем так еще свежа, сказала она, что кровь не переставала из нее литься.» — Маленькой Пьер бросил ложку, посмотрел на мать, встал, подбежал к ней, начал целовать ея руку, и между поцелуями взглядывал на нее так умильно, и говорил ей так нежно: маменька, не плачьте! не плачьте, любезная маменька! что я пошел в карман за белым платком, а Б* в восторге вскочил со стула, схватил руку³ ея, которою обнимала она сына своего, и прижал ее к своим губам. В самую сию секунду вошел трактирщик. Ба! что это? сказал он ⁴грубым голосом:⁴ я думал, что вы обедаете. Никто не отвечал ему. Госпожа N.N. высвободила свою руку (на которой осталось розовое пятно), и томным взором наказала чувствительного Б* за нескромный жар его. Вели подать нам кофе, сказал я трактирщику; но он стоял как вкопанной, выпучив⁵ глаза на Француженку, которой бледныя щеки, от внутреннего ея движения, покрылись алым румянцем. Между тем она указала маленькому Пьеру место его. Б* сел на свое, и мы принялись за десерт. Госпожа N.N. успокоилась, и рассказала нам, что она возвращается теперь к своему мужу, который родом Швейцар, но по торговым делам жил долгое время во Франции, и будучи в Т*, влюбился в нее, сыскал ея любовь, женился на ней и переехал жить в К*. Он очень щастлив, сударыня (сказал я), имея

такую супругу; но он конечно достоин своего щастия, потому что вы нашли его достойным любви вашей. — Тут кучер⁶ объявил нам, что лошади впряжены. Надобно было расплатиться с трактирщиком и проститься с нежною Француженкою. Она позволила нам расцеловать своего Пьера, — из чего вышла опять чувствительная сцена, и вот каким образом. В самую ту минуту, как Б* обнимал маленького Пьера, резвая белка, прыгавшая по столу, вскочила ему на голову, и передними своими лапками так ласково ухватила его за нос, что он закричал. Госпожа N.N. ахнула; а трактирщик, стоявший у дверей, захохотал во все горло. Белку стащили с головы моего приятеля, и маленькой Пьер, вертя ее за хвост, кричал: ах, белка! злая белка! на что ты схватила за нос Господина Б*? Учтивый приятель мой уверял Госпожу N.N., что ему не приключилось в самом деле никакого вреда, кроме испуга. «Ах, государь мой! сказала она: я вижу кровь, я вижу кровь!»... и белым своим платком обтерла две красные капли на его переносице. «Ах, сударыня! отвечал Б*, будучи тронут до глубины сердца: как мне благодарить вас за вашу попечительность! Воспоминание об ней будет для меня всегда приятнейшим воспоминанием; и самой вашей белки я никогда не забуду.» Госпожа N.N. подарила ему трубочку Английского пластыря, желая, чтобы целительная сила его загладила преступление ея зверка.⁷ Тут мы снова простились, получив от нее адрес ея, и записав ей наши имена. Маленькой Пьер проводил нас до кареты. Милая Француженка смотрела из окна,⁸ когда мы садились. Простите, сударыня, простите! кричал ей Б*. Простите! отвечала она. Простите! кричал маленькой Пьер, кивая головою. — Мы поехали, и долго еще говорили о любезной Госпоже N.N., которая в воображении моего Б* затемнила образ молодой Госпожи из Ивердона. —

Проезжая через одну деревню, увидели мы великое стечение народа; велели кучеру остановиться, вышли из кареты и втерлись в толпу. Тут вязали одного молодого человека, который со слезами просил, чтобы его освободили. Что такое он сделал? спросили мы. «Он украл, украл два талера в лавке» — отвечали нам вдруг человека четыре: «у нас никогда не бывало воровства; это бродяга, пришедший из Германии; его надобно наказать.» — Однакожь он плачет, сказал я: добродушные Швейцары! пустите его! — «Нет, его надобно наказать, чтобы он перестал красть» — отвечали мне. По крайней мере, добродушные Швейцары, накажите его так, как отцы наказывают детей своих за их проступки, — сказал я, и пошел⁹ к своей карете. — Может быть ни в какой земле, друзья мои, не бывает так мало преступлений, как в Швейцарии, а особливо воровства, которое считается¹⁰ здесь за великое злодеяние. О разбоях и убивствах совсем не слышно; мир и тишина царствуют в щастливой Гельвеции. —

Спускаясь с высокой горы, которая висит над городом, мог я обнять глазами великое пространство; и все сие пространство усеяно щедротами Натуры.¹¹ Здесь мы ночуем; а завтра поутру будем в Цирихе.

<52>

Цирих.

С отменным удовольствием подъезжал я к Цириху; с отменным удовольствием смотрел на его приятное местоположение, на ясное небо,¹ на веселыя окрестности, на светлое, зеркальное озеро, и на красные его берега, где нежный Геснер рвал цветы для украшения пастухов и пастушек своих; где душа бессмертного Клопштока наполнялась великими идеями о священной любви к отечеству, которыя после ²с диким величием излились² в его Германе; где Бодмер собирал черты для картин своей Ноахиды, и питался духом времен Патриарших; где Виланд и Гете в сладостном упоении обнимались с Музами, и мечтали для потомства; где Фридрих Штолберг, сквозь туман двадцати девяти веков, видел в духе своем древнейшего из творцев Греческих, певца богов и Героев, седого старца Гомера, лаврами увенчанного, и песнями своими восхищающего Греческое юношество — видел, внимал, и в верном отзыве³ повторял песни его на языке Тевтонов;^[*] где наш Л* бродил с любовною своею грустию, и всякой цветочик со вздохом посвящал Веймарской своей богине. —

Мы приехали сюда в 10 часов утра. В трактире, под вывескою Ворона, отвели нам большую, светлую комнату. Обширное Цирихское озеро разливается у нас перед глазами, и почти под самыми нашими окнами⁴ вытекает из него река Лиммата, которой шумное и быстрое стремление приятным образом отличается от тихой зыби вод его; прямо против нас, за озером, стоят высокия горы в утес; далее, в сторону, видны Швицкия, Унтервальденския и другия высочайшия и снегом покрытыя горы, составляющия для меня совершенно новое зрелище; и все это могу я видеть вдруг, сидя под окном⁵ в своей комнате. — Нам принесли кушанье. После обеда пойду — нужно ли сказывать, к кому?

В 9 часов вечера. Вошедши в сени, я позвонил в колокольчик, и через минуту показался сухой, высокой, бледный человек, в котором мне не трудно было ⁶узнать — Лафатера.⁶ Он ввел меня в свой кабинет. Услышав, что я тот Москвитянин, который выманил у него несколько писем, ⁷Лафатер поцеловался со мною⁷ — поздравил меня с приездом в Цирих — сделал мне два или три вопроса о моем путешествии — ⁸и сказал: «Приходите⁸ ко мне в шесть часов; теперь я еще не кончил своего дела. Или останьтесь в моем кабинете, где можете читать и рассматривать, что вам угодно. Будьте здесь как дома.» — Тут он показал мне в своем шкапе несколько фолиантов, с надписью: Физиогномический Кабинет, и ушел. Я постоял, подумал, сел и начал разбирать физиогномические рисунки. Между тем признаюсь вам, друзья мои, что сделанный мне прием оставил во мне не совсем приятныя впечатления. Уже ли я надеялся, что со мною обойдутся дружелюбнее, и услышав мое имя, окажут более

И. К. Лафатер

ласкового удивления? Но на чем же основывалась такая надежда? Друзья мои! не требуйте от меня ответа, или вы приведете меня в краску. Улыбнитесь про себя насчет ветреного, безрассудного самолюбия человеческого, и предайте забвению слабость вашего друга. — Лафатер раза три приходил опять в кабинет, запрещал мне вставать со стула, брал книгу или бумагу, и опять уходил назад. Наконец вошел⁹ он с веселым видом, взял меня за руку и повел — в собрание Цирихских Ученых, к Профессору Брейтингеру, где рекомендовал меня хозяину и гостям, как своего приятеля. Небольшой человек с проницательным взором, — у которого Лафатер пожал руку сильнее, нежели у других, — обратил на себя мое внимание. Это был Пфенингер, издатель Християнского Магазина, и Лафатеров друг. При первом взгляде показалось мне, что он очень похож на С. И. Г., и хотя, рассматривая лице его по частям, увидел я, что глаза у него другие, лоб другой, и все, все другое; однакожь первое впечатление осталось, и мне никак не можно было разуверить себя в сем сходстве. Наконец я положил, что хотя и нет между ими сходства в наружной форме частей лица, однакожь оно должно быть во внутренней структуре мускулов!! Вы знаете, друзья мои, что я еще и в Москве любил заниматься рассматриванием лиц человеческих, искать сходства там, где другие его не находили, и проч. и проч. а теперь, будучи обвеян воздухом того города, который можно назвать колыбелию новой Физиогномики, Метопоскопии, Хиромантии, Подоскопии — теперь и вы бойтесь мне на глаза показаться! — Честные Швейцары курили табак и пили чай, а Лафатер рассказывал им о свидании своем с Неккером. Послушаем, что он говорит об нем. «Естьли бы хотел я вообразить совершенного Министра, то представил бы себе Неккера. Лице, голос и движения не изменяют у него

сердцу. Вечное спокойствие есть его стихия. Однакожь он не рожден великим, так как Невтон, Вольтер, и проч. Великость его есть приобретение; он сделал из себя все возможное.» Лафатер видел его в самый тот час, как он решился повиноваться воле Короля и Национального Собрания, и посвятив¹⁰ сердечный вздох спокойному пристанищу, ожидавшему его при подошве горы Юры,^[*] возвратиться в бурный Париж. — Я был слушателем в беседе Цирихских Ученых, и к великому своему сожалению не понимал всего, что говорено было: потому что здесь говорят самым нечистым Немецким языком. Через час Лафатер взял шляпу, и я пошел с ним вместе. Он проводил меня до трактира, и простился со мною до завтрашнего дня.

Вы конечно не потребуете от меня, чтобы я в самый первый день личного моего знакомства с Лафатером описал вам душу и сердце его. На сей раз могу сказать единственно то,^13а что он имеет весьма почтенную наружность: прямой и стройный стан, гордую осанку, продолговатое бледное лице, острые¹⁴ глаза и важную мину. Все его движения живы и скоры; всякое слово говорит он с жаром.¹⁵ В тоне его есть нечто учительское или повелительное, происшедшее конечно от навыка¹⁶ говорить проповеди, но смягчаемое видом непритворной искренности и чистосердечия. Я не мог свободно говорить с ним, первое потому, что он, казалось, взором своим заставлял меня говорить как можно скорее; а второе потому, что я беспрестанно боялся не понять его, не привыкнув к Цирихскому выговору.¹⁷

Пришедши в свою комнату, почувствовал я великую грусть; и чтобы не дать ей усилиться в моем сердце, сел¹⁸ писать к вам, любезные, милые друзья мои! Для того, чтобы узнать всю привязанность нашу к отечеству, надобно из него выехать; чтобы узнать всю любовь нашу к друзьям, надобно с ними расстаться.¹⁹

Какая приятная, тихая мелодия нежно потрясает нервы моего слуха! Я слышу пение; оно несется из окон соседнего дома. Это голос юноши — и вот слова песни:

Голос умолк; тишина ночи царствует в городе. Простите, друзья мои!

<53>

11 Августа, в 10 часов вечера.

Пришедши в 11 часов к Лафатеру, нашел я у него в кабинете жену владетельного Графа Штолберга, которая читала про себя какой-то манускрипт, между тем как хозяин (ΝB.. в пестром своем шлафроке) писал письма. Через полчаса комната его наполнилась гостями. Всякой чужестранец, приезжающий в Цирих, считает¹ за должность быть у Лафатера. Сии посещения могли бы иному наскучить; но Лафатер сказал мне, что он любит видеть новых людей, и что от всякого приезжего можно чему нибудь научиться. Он повел нас к своей жене, где пробыли мы с час² — поговорили о Французской революции, и разошлись. После обеда я опять пришел к нему, и нашел его опять занятого делом. К тому же всякую четверть часа кто нибудь входил к нему в кабинет, или требовать совета, или просить милостыни. Всякому отвечал он без сердца, и давал, что мог. Между тем я познакомился с живописцем Липсом, который не давно приехал из Италии, и живет у него в доме. К нам пришел еще Пфенингер, с которого Липс начал списывать портрет, и с которым мы проговорили³ до самого вечера; а хозяин ушел от нас в четыре часа, и не возвращался.

О городе скажу вам, что он не прельщает глаз, и кроме публичных зданий, на прим. ратуши⁴ и проч., не заметил я очень хороших или огромных домов; а многия улицы или переулки не будут ⁵ни в сажень шириною.⁵

В здешнем арсенале показывают стрелу, которою славный Вильгельм Тель сшиб яблоко с головы своего сына и застрелил Императорского Губернатора Гейслера, — что было знаком к общему бунту. — В публичной Цирихской библиотеке между прочими манускриптами хранятся три Латинския письма от шестнадцатилетней Анны Гре к Реформатору Буллингеру, писанныя собственною ея рукою, и наполненныя чувствами сердечного благочестия. Разныя места, приведенный ею в сих письмах из

Еврейских и Греческих книг, показывают, что она знала и тот и другой язык. Такая ученость в шестнадцатилетней девице могла бы и ныне удивить нас: что же тогда? Нещастная Гре! ты была украшением своего времени, и скончала цветущую жизнь⁶ столь ужасным образом! Трон был тебе погибелью.

<54>

Августа 12.

Ныне рано поутру прислал за мною Лафатер, чтобы вместе с ним и с некоторыми из друзей его итти обедать к деревенскому Священнику Т*. Это путешествие утомило меня до крайности. Надобно было всходить по камням на высокую и крутую гору. Некоторые из наших сопутников, для облегчения своего, скинули с себя кафтаны, и шли в одних камзолах. На вершине горы мы остановились отдохнуть и полюбоваться прекрасными видами, которые наградили меня за все претерпенное мною. «Удивительно ли (сказал мне Г. Гес, указывая рукою на светлое озеро, на горы и плодоносныя долины), удивительно ли, что Швейцары так привязаны к своему отечеству? Смотрите, сколько красот здесь рассеяно!» — На узкой долине между гор, в семи верстах от Цириха, лежит та маленькая деревенька, которая была целию нашего путешествия. Там принял нас добродушный Священник со всеми знаками дружелюбия. Вместе с ним вышли к нам на встречу жена его и две дочери, которыя всякому живописцу могли бы служить образцем красоты, и которыя напомнили мне Томсоновы стихи:

Сестры прелестницы! я хотел бы щастливою чертою пера изобразить красоту вашу, которую сама Натура возлелеяла; хотел бы сравнять бело-румяныя щеки ваши с чистым снегом высоких гор, когда восходящее солнце ^[1]сыплет на него алыя розы;¹ хотел бы уподобить улыбку вашу улыбке весенней Природы, глаза ваши звездам вечерним — но скромность ваших взоров отнимает у меня смелость хвалить вас. — Никогда еще не видывал я двух женщин, столь между собою сходных, как сии две красавицы. Кажется, что Грации образовали их в одно время и по одной

модели. Рост одинакой, лица одинакия; у обеих черные глаза и русые волосы, по плечам распущенные; на обеих и белыя платья одинакого покроя.^[*]2 «Я привел к вам Руского (сказал Лафатер), который знаком с вашею родственницею, девицею Т*.» Хозяйка меня расспрашивала, а дочери слушали, наливая чай для гостей своих. Признаюсь, я выпил лишнюю чашку, и выпил бы еще десять, естьли бы красавицы не перестали меня подчивать. — Между тем я обратил глаза свои на большой шкап с книгами, и нашел тут почти всех лучших древних и новых Стихотворцев. Вы конечно любите Поэзию? спросил я у хозяина. Родясь в романической земле, отвечал он, как не любить Поэзии? Между тем мы отдохнули, и пошли гулять по саду. Со всех сторон представлялись нам дикие виды гор, полагавших тесные пределы нашему зрению. — Естьли мне когда нибудь наскучит свет; естьли сердце мое когда нибудь умрет всем радостям общежития; естьли уже не будет для него ни одного сочувствующего сердца: то я удалюсь в эту пустыню, которую сама Натура оградила высокими стенами, неприступными для пороков, — и где все, все забыть можно, все, кроме Бога и Натуры. — Возвратясь в комнату, нашли мы на столе кушанье. Обед был самый изобильный; говорили, шутили, смеялись. Лафатер, сидевший рядом со мною, сказал, потрепав меня по плечу: думал ли я дни за три перед этим, что буду ныне обедать с моим Московским приятелем! После обеда началась игра — однакожь не карточная, друзья мои! Все сели вокруг стола; всякой взял листочик бумаги и написал вопрос, какой ему на мысль пришел. Потом бумажки смешали и роздали. Всякой должен был отвечать на тот вопрос, который ему достался, и написать новый. Таким образом продолжались вопросы и ответы, пока на листочках не осталось белого места. Тут прочли в слух все написанное. Некоторые ответы были довольно остроумны; а Лафатеровы отличались от других, как луна от звезд. Сестры прелестницы отвечали всегда просто и хорошо. Вот вам нечто для примера. Вопрос: Кто есть истинный благодетель? Ответ: Тот, кто помогает ближнему в настоящей его нужде. Сей ответ, при всей своей простоте, заключает в себе разительную истину. Давай всякому то, в чем он на сей раз имеет нужду; не читай нравоучений тому человеку, который умирает с голоду, а дай ему кусок хлеба; не бросай рубля тому, кто утопает, а вытащи его из воды. — Вопрос: Нужна ли жизнь такого-то человека для совершения такого-то дела? Ответ: Нужна, естьли он жив останется; не нужна, естьли он умрет. — Вопрос: Что всего лучше в том месте, где мы теперь? Ответ: Люди. Потом из нескольких³ заданных слов, между которыми не было никакой связи, надлежало всякому сочинить что нибудь связное. Тут выходило все смешное. — Желал бы я, чтобы мы переняли у Немцов сии острящия разум игры, которыя могут быть столь забавны в приятельских обществах.^[**]4

Наконец, поблагодарив хозяина за угощение, отправились мы назад в Цирих. Добродушный Священник с двумя своими Ореадами пошел нас провожать; красавицы очень устали, и я насилу мог упросить одну из них взять мою трость. На вершине горы мы с ними расстались, и возвратились в город почти ночью. Я простился с Лафатером на два дни, потому что ⁵намерен завтра⁵ вместе с приятелем моим Б* итти пешком в Шафгаузен, до которого считается отсюда пять миль.

<55>

Эглизау, Августа 14.¹

Вчера в восемь часов утра² пошли мы с Б* из Цириха. Сперва шел я довольно бодро; но скоро силы мои начали истощаться — день был самый ясный — жар беспрестанно усиливался — и наконец, прошедши мили две, я от слабости упал на траву подле дороги, к великой досаде моего Б*, которому хотелось как можно скорее дойти до Рейнского водопада. Из трактира вынесли нам воды и вина, которое подкрепило силы мои; и мы чрез час опять пустились в путь. Однакожь до Шафгаузена я еще раза три останавливался отдыхать. Наконец, в семь часов вечера, услышали мы шум Рейна, удвоили шаги свои, пришли на край высокого берега, и увидели водопад. Не думаете ли вы, что мы при сем виде закричали, изумились, пришли в восторг, и проч.? Нет, друзья мои! мы стояли очень тихо и смирно, минут с пять не говорили ни слова, и боялись взглянуть друг на друга. Наконец я осмелился спросить у моего товарища, что он думает о сем явлении? «Я думаю, отвечал Б*, что оно — слишком — слишком возвеличено путешественниками.» Мы одно думаем, сказал я: река, с пеною и шумом ниспадающая с камней, конечно стоит того, чтобы взглянуть на нее; однакожь где тот громозвучный, ужасный водопад, который вселяет трепет в сердце? — Таким образом мы поговорили друг с другом, и боясь, чтобы в Шафгаузене не заперли ворот, отложили до следующего дня посмотреть на водопад вблизи. Насилу мог я дотащиться до города: так ноги мои устали! Мы пришли прямо в трактир Венца, где обыкновенно останавливаются путешественники, и где — не смотря на то, что мы были пешеходцы и с головы до ног покрыты пылью — приняли нас очень учтиво. Сей трактир почитается одним из лучших в Швейцарии, и существует более двух веков. Монтань упоминает об нем, и притом с великою похвалою, в описании своего путешествия; а Монтань был в Шафгаузене в 1581 году.³ — После хорошего ужина бросился я на постелю и заснул мертвым сном. На другой день поутру, т. е. сегодни был я у Кандидата Миллера, Автора хорошо принятой книги, под титулом Philosophische Aufsätze,^[*] и у богатого купца Гауппа, к которым дал мне Лафатер рекоммендательныя письма. Оба они приняли

меня очень ласково, и оба удивлялись тому, что падение Рейна не сделало во мне сильного впечатления; но услышав, что мы видели его с горы, со⁴ стороны Цириха, перестали дивиться, и уверяли меня, что я конечно переменю свое мнение, когда посмотрю на него с другой стороны, и вблизи. — О городе не могу вам сказать ничего примечания достойного, друзья мои. Не буду описывать вам и славного деревянного моста, построенного ⁵не Архитектором, но плотником;⁵ моста, который дрожит под ногами одного человека, и по которому без всякой опасности ездят самыя тяжелыя кареты и фуры.⁶

После обеда поехали мы в наемной коляске к водопаду, до которого от города будет около двух верст. Приехав туда, сошли с горы и сели в лодку. Стремление воды было очень быстро. Лодка наша страшно качалась; и чем ближе подъезжали мы к другому берегу, тем яростнее мчались волны. Один порыв ветра мог бы погрузить нас в кипящей быстрине. Пристав к берегу, с великим трудом взлезли мы на высокой утес, потом опять спустились ниже, и вошли в галлерею, построенную, так сказать, в самом водопаде. Теперь, друзья мои, представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течении своем все препоны, полагаемыя ей огромными камнями, мчится с ужасною яростию, и наконец, достигнув до высочайшей гранитной преграды, и не находя себе пути под сею твердою стеною, с неописанным шумом и ревом свергается вниз, и в падении своем превращается в белую, кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с беспримерною скоростию летящих одна за другою, мириадами подымаются вверх, и составляют млечныя облака влажной, для глаз непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих волн: ревущий концерт, оглушающий душу! ⁷Феномен действительно величественный! Воображение мое одушевляло хладную стихию: давало ей чувство и голос: она вещала мне о чем-то неизглаголанном! Я наслаждался — и готов был на коленях извиняться перед Рейном в том, что вчера говорил я о падении его с таким неуважением.⁷ Долее часа стояли⁸ мы в сей галлерее; но это время показалось мне минутою. Переезжая опять через Рейн, увидели мы бесчисленныя радуги, производимый солнечными лучами ⁹в водяной пыли:⁹что составляет прекрасное, великолепное зрелище. После сильных движений, бывших в душе моей, мне нужно было отдохнуть. Я сел на Цирихском берегу, и спокойно рассматривал картину водопада с его окрестностями. Каменная стена, с которой низвергается Рейн, вышиною будет около семидесяти пяти футов. В средине сего падения возвышаются две скалы, или два огромные камня, из которых один, не смотря на усилие волн, стремящихся сокрушить его, ¹⁰стоит непоколебим — (подобно великому мужу, скажет Стихотворец, непреклонному среди бедствий,¹⁰ и щитом душевной твердости отражающему все удары злого рока) — а другой камень едва держится на своем основании, будучи разрушаем водою. На противоположном крутом берегу представлялись мне старый замок Лауфен, церковь, хижины, виноградные сады и дерева: ¹¹все сие вместе¹¹ составляло весьма приятный ландшафт.¹²

Наконец, отпустив коляску назад в Шафгаузен, наняли мы лодку и поплыли вниз по Рейну. Несколько раз обращались глаза мои на водопад; он скрылся — но шум его долго еще отзывался в моем слухе. — Лодошник почел за нужное сказать нам, что в Америке есть подобный водопад. Он не умел назвать его; но мы поняли, что он говорит о Ниагаре.

<56>

Эглизау.

Шумящия волны быстро несли нашу лодку между плодоносных берегов Рейна. День склонялся к вечеру. Я был так доволен, так весел; качание лодки приводило кровь мою в такое приятное волнение; солнце так великолепно сияло на нас сквозь зеленыя решетки ветьвистых дерев, которыя в разных местах увенчевают высокой берег; жаркое золото лучей его так прекрасно мешалось с чистым серебром Рейнской пены; уединенныя хижины так гордо возвышались среди виноградных садиков, которые составляют богатство мирных семейств, живущих в простоте Натуры — ах, друзья мои! для чего не было вас со мною?

В Эглизау, маленьком городке, на половине дороги от Шафгаузена к Цириху, вышли мы на берег, заплатив лодошнику новый Французской талер, или два рубли. Хотя солнце уже садится, однакожь мы не намерены здесь ночевать. Выпив в трактире чашек пять кофе, я чувствую в себе такую бодрость, что готов пуститься пешком на десять миль. Товарищ мой Б*, который с кортиком и с собакою прошел всю Германию, совсем не знает усталости ¹— всегда уходит вперед,¹ оборачивается и смеется над моею дряхлостию. До Цириха остается нам перейти еще более двух миль. Завтра Воскресенье, и Лафатер поутру в семь или в восемь часов будет говорить проповедь в церкви Св. Петра; мне хочется притти туда к сему времени. — Б* подает мне посох и шляпу. Простите!

Корчма.²

Лишь только вышли мы из Эглизау, солнце закатилось; серыя облака покрыли небо; вечер становился час от часу темнее, и скоро наступила самая мрачная ночь. Нам надобно было итти лесом, в котором царствовала мертвая тишина. Мы останавливались и слушали — но ни один листочик на дереве не шевелился. Я громко произнес имя Сильвана, эхо повторило его, и опять все умолкло. Мне казалось, что я приближаюсь

к святилищу уединенного бога лесов, и вижу его вдали стоящего с кипарисною ветьвию. Сердце мое чувствовало вместе и страх и тихое, неизъяснимое удовольствие. Таким образом шли мы около двух часов, не встретясь ни с одним человеком. Тут повеял сильный, холодный ветер, и Б* признался мне, что он желал бы скорее дойти до какой нибудь деревни или до трактира, где бы нам можно было ночевать. Я и сам желал того же:³ летний мой кафтан худо защищал меня от холодного ветра. Наконец мы пришли в маленькую деревеньку, где уже все спали; только в одном доме светился огонь, и сей дом был трактир. С видом удивления посмотрел на нас трактирщик, покачал головою, и сказав: в темную ночь бродить пешком не прилично таким господам! отворил нам дверь. Мы вошли в большую горницу, в которой не было ничего, кроме пяти или шести столов и дюжины деревянных стульев. Прежде всего заговорили мы об ужине. Тотчас все будет готово, сказал трактирщик, и принес нам сыру, масла, хлеба и бутылку кислого вина. Что же еще будет? спросили мы. Ничего, отвечал он. Делать было не чего, и пожав плечами, принялись мы за ужин. ⁴Потом хозяин проводил нас⁴ в спальню, то есть на чердак, в маленькой чулан, где мы нашли постелю, очень не мягкую и не чистую;⁵ однакожь усталость принудила нас искать на ней успокоения. Через два часа я проснулся, взял свечу, сошел вниз, в ту горницу, где мы ужинали, и сел написать к вам несколько строк, друзья мои! Между тем товарищ мой спит очень покойно. Однакожь я намерен теперь разбудить его, чтобы, напившись кофе, итти в Цирих. Ветер утих, и небо прояснилось; скоро будет светать.

<57>

Цирих.

В половине девятого часа пришли мы в Цирих, в самое то время, когда весь народ шел из церкви; и таким образом в сие Воскресенье не удалось мне слышать Лафатеровой проповеди. Все мущины и женщины, которыя мне встречались на улицах, были одеты по праздничному: первые ¹большею частию¹ в темных кафтанах, а последния, все без исключения, в черном длинном платье из шерстяной материи; на головах у них были или чепчики или покрывала. Праздничное платье Цирихских Сенаторов состоит в черном суконном кафтане, с черною шелковою епанчею и с превеликим белым крагеном. В таком наряде ходят² они обыкновенно в Совет и в церковь по Воскресеньям.³

Ныне после обеда принял меня Лафатер очень ласково, и наговорил мне довольно приятного. Ему хочется, чтобы я выдал на Руском языке извлечение из его сочинений. «Когда вы возвратитесь в Москву, сказал он, я буду пересылать к вам через почту рукописный оригинал. Вы можете собрать подписку, и уверить Публику, что в извлечении моем не

будет ни одного необдуманного слова.» Что вы об этом скажете, друзья мои? Найдутся ли у нас читатели для такой книги? По крайней мере сомневаюсь, чтоб их нашлось много. Однакожь я принял Лафатерово предложение, и мы ударили с ним по рукам. — От него ходил я на Цирихское загородное гульбище, большой прекрасный луг, на берегу⁴ реки Лимматы, осеняемый⁵ старыми, почтенными липами. Тут нашел я очень много людей, которые все кланялись мне как знакомому. Таков обычай в Цирихе: всякой встречающийся на улице человек говорит вам: добрый день, или добрый вечер! — Учтивость хороша; однакожь рука устанет снимать шляпу — и я решился наконец ходить по городу с открытою головою. В девятом часу возвратился я к Лафатеру, и ужинал у него с некоторыми из его приятелей и со всем его семейством, кроме сына, который теперь в Лондоне. Большая Лафатерова дочь не хороша лицем, а меньшая очень приятна и резва; первой будет около двадцати, а последней около двенадцати лет. Хозяин наш был весел и говорлив; шутил, и шутил забавно. Между прочим зашла речь об одном из его известных неприятелей — я обратил на Лафатера все свое внимание — но он молчал, и на лице его не видно было никакой перемены. Едва ли справедливо будет требовать от него, чтобы он хвалил тех, которые бранят его так жестоко; довольно, естьли он не платит им такою же бранью. Пфеннингер сказывал мне, что Лафатер давно уже поставил себе за правило не читать тех сочинений, в которых об нем пишут; и таким образом ни хвала, ни хула до него не доходит. Я считаю это знаком редкой душевной твердости; и человек, который, поступая согласно⁶ с своею совестию, не смотрит на то, что думают об нем другие люди, есть для меня великой человек. Между тем, друзья мои, желаю вам покойной ночи.

Ныне поутру пил я кофе у Господина Т*, отца известной вам девицы Т*, и познакомился со всем его семейством, довольно многочисленным. Удивляюсь, как отец и мать могли отпустить дочь свою в такую отдаленную землю! Состояние их (сколько я видел и слышал) очень не бедно — да и много ли надобно для содержания одной дочери! К тому же Швейцары так страстно любят свое отечество, что почитают за великое нещастие надолго оставлять его. — Вместе с Господином Т* ходили мы смотреть ученья Цирихской милиции. Почти все жители были зрителями сего спектакля, для них редкого. Тут случилось со мною нечто ⁷смешное и — неприятное.⁷ Г. Профессор Брейтингер, с которым я еще не видался по возвращении своем из Шафгаузена, встретился мне в толпе народа, когда уже кончилось ученье, и после первого приветствия спросил, каково показалось мне виденное мною? Я думал, что он говорит о падении Рейна; воображение мое тотчас представило мне эту величественную сцену — земля затряслась подо мною — все вокруг меня зашумело — и я с жаром сказал ему: ах! кто может описать великолепие такого ⁸ явления? Надобно только видеть и удивляться. «Это были наши волонтеры» — отвечал мне Господин Профессор, и с поклоном ушел от меня. Тут я понял, что он спрашивал меня не о падении Рейна, а об ученьи

Цирихских солдат: каковым же показался ему ответ мой? Признаться, я досадовал и на себя и на него, и хотел-было бежать за ним, чтобы вывести его из заблуждения, столь оскорбительного для моего самолюбия; но между тем он уже скрылся.⁹

Я более и более удивляюсь Лафатеру, любезные друзья мои. Вообразите, что он часа свободного не имеет, и дверь кабинета его почти никогда не затворяется; когда уйдет нищий, придет печальный, требующий утешения, или путешественник, не требующий ничего, но отвлекающий его от дела. Сверх того посещает он больных, не только живущих в его приходе, но и других. Ныне в семь часов, отправив¹⁰ на почту несколько писем, схватил он шляпу, побежал¹¹ из комнаты, и сказал¹²мне, что я могу итти с ним вместе. Посмотрим, куда, — думал¹³ я, и пошел за ним из улицы в улицу,¹⁴ и наконец совсем вон из города, в маленькую деревеньку, и на крестьянской двор. — Жива ли она? — спросил он у пожилой женщины, которая встретила нас в сенях. Чуть душа держится, отвечала она со слезами, и отворила нам дверь в горницу, где увидел я старую, иссохшую и бледную женщину, лежащую на постеле. Два мальчика и две девочки стояли подле постели и плакали; но увидев Лафатера, бросились к нему, схватили его за обе руки и начали целовать их. Он подошел к больной, и ласковым голосом спросил у нее, какова она? — Умираю — умираю, отвечала старушка, и более не могла сказать ни слова, устремив глаза на грудь свою, которая страшным образом вверх подымалась. Лафатер сел подле нее,¹⁵ и начал приготовлять ее к смерти. «Час твой приближился, сказал он, и Спаситель наш ожидает тебя. Не страшись гроба и могилы;¹⁶ не ты, но только бренное тело твое в них заключится. В самую ту минуту, когда глаза твои закроются навеки для здешнего мира, воссияет тебе заря вечной и лучшей жизни. Благодаря Бога, ты дожила здесь до глубокой старости, — видела возростших детей и внучат своих, возростших ¹⁷в добронравии и благочестии.¹⁷ Они будут всегда благословлять память твою, и наконец с лицем светлым обнимут тебя в жилище блаженных. Там, там составим мы все одно щастливое семейство!» — При сих словах прервался¹⁸ Лафатеров голос; он утерся белым платком, и прочитав ¹⁹ молитву, благословил умирающую, простился с нею — поцеловал маленьких детей — сказал, чтобы они не плакали, и дав им по нескольку копеек, ушел. Мне было очень тяжело, однакожь слезы не хотели литься из глаз моих; насилу мог я свободно вздохнуть на чистом вечернем воздухе.²⁰

Где вы берете столько сил и столько терпения? сказал я Лафатеру, удивляясь его деятельности. «Друг мой! отвечал он с улыбкою: человек может делать много, естьли захочет; и чем более он действует, тем более находит в себе силы и охоты к действию.»

Не думаете ли вы, друзья мои, что Лафатер, помощник бедных, очень богат? Нет, доходы его весьма не велики. Но он продает многия из своих сочинений, и печатныя и письменныя, в пользу неимущих братий; и собирая таким образом изрядную сумму денег, раздает ее просящим. Я купил у него два манускрипта: сто тайных физиогномических правил (в заглавии которых написано: Lache des Elends nicht, und der Mittel das

Elend zu lindern)^[*] и памятник для любезных странников;^[**] за последнюю рукопись он не взял с меня денег, а велел мне отдать их одному бедному Французу, который пришел к нему просить милостыни.²²

Я имел удовольствие познакомиться сегодни с человеком весьма любезным — с Архидиаконом Тоблером, который мне известен был по своим сочинениям, а особливо по переводу Томсоновых времен года, изданному покойным Геснером, другом его. Он пришел ко мне ныне поутру с Господином Т*, и прельстил меня простотою своего обхождения. Вместе с ним и с двумя сестрами девицы Т* поехали мы в большой лодке гулять по озеру. Не льзя было выбрать лучшего дня: на небе не показывалось ни одного облачка и вода едва, едва струилась. На том и на другом берегу озера видны ²³хорошо-выстроенныя²³ деревни, сельские домики богатых Цирихских граждан, ²⁴и виноградные сады, которые простираются беспрерывно.²⁴ Ровно за сорок лет перед сим, любезные друзья мои, бессмертный Клопшток — с молодыми своими друзьями и с любезнейшими из Цирихских молодых девиц — катался по озеру. «Я как теперь смотрю на Клопштока (сказал Г. Тоблер). На нем был красный кафтан. В тот день отменно нравилась ему девица Шинц. Виртмиллер сделал из ея перчатки кокарду для Клопштоковой шляпы. Божественный певец Мессиады разливал радость вокруг себя.» Сию эфирную радость — радость, какую могут только чувствовать великия души — воспел Клопшток в прекрасной оде своей Züricher-See,^[***] которая осталась вечным памятником пребывания его в здешних местах — пребывания, лаврами и миртами увенчанного. Г. Тоблер — говоря о том, ²⁵как уважен был здесь певец Мессиады²⁵ — сказывал мне между прочим, что однажды из Кантона Гларуса пришли в Цирих две молодыя пастушки, единственно затем, чтобы видеть Клопштока. Одна из них взяла его за руку и сказала: Ach! wenn ich in der Clarissa lese und im Messias, so bin ich ausser mir! (ах! читая Клариссу и Мессиаду, я вне себя бываю!) Друзья мои! вообразите, что в эту райскую минуту чувствовало сердце Песнопевца! — Разговаривая таким образом с почтенным Архидиаконом, не видал я, как мы отплыли от города две мили или около пятнадцати верст. Тут надлежало нам вытти на берег близь небольшой деревеньки, в которой Г. Тоблер родился, и где отец его был Священником. Все крестьянские домики в сей деревне имеют очень хороший вид, ²⁶и подле всякого²⁶ есть садик, с плодовитыми деревьями и с грядами, на которых

растут благовонные цветы и поваренные травы. Во внутренности домов все чисто.²⁷ Тут видел я семейный крестьянский обед. Когда все собрались к столу, хозяйка прочитала вслух молитву; после чего сели²⁸ вокруг стола — муж подле жены, брат подле сестры — и принялись за суп, а потом за сыр и масло. Обед заключен был также молитвою: при чем мущины стояли без шляп, которых они впрочем почти никогда с головы не снимают. Даже и городские жители не редко обедают в шляпах, — что почитается у них знаком²⁹ свободы и независимости.

Мы обедали в сельском трактире, и ели очень вкусную рыбу, ловимую в Цирихском озере. Говорят, будто в Швейцарии вообще больше едят, нежели в других землях, и приписывают это³⁰ действию здешнего острого воздуха. Что принадлежит до меня, то хотя обедаю³¹ и ужинаю в Швейцарии с добрым аппетитом, однакожь не могу назвать его чрезмерным или отменным. После обеда переехали мы на другую сторону озера, где встретил нас свойственник Господина Т*, живущий почти на самом берегу в большом доме. Он показывал нам свое хозяйство, своих коров, своих лошадей и большой плодовитый сад. Когда³² мы пришли к нему в дом, ³³он подчивал³³ нас прекрасными абрикосами и хорошим красным вином, не купленным, а домашним; между тем дочь его играла приятно на клавесине. Часов в семь поплыли мы назад в Цирих, и я имел удовольствие видеть снежныя горы, позлащаемыя заходящим солнцем, и наконец помраченныя густыми тенями вечера. Огни городские представляли нам вдали прекрасную иллюминацию, и мы вышли на берег в исходе десятого часа. Мне оставалось только благодарить Архидиакона Тоблера, Господина Т* и дочерей его за все те удовольствия, которыми я наслаждался сегодни в их обществе. — —

В Цирихе есть так называемая девичья школа (Töchter-Schule), которая достойна внимания всех, приезжающих в сей город. В ней безденежно учатся 60 молодых девушек (от двенадцати до шестнадцати лет) читать, писать, арифметике, правилам нравственности³⁴ и экономии: то есть, приготовляются быть хорошими хозяйками, супругами и матерьми. Приятно видеть вместе столько ³⁵молодых, опрятно и чисто одетых красавиц, которыя занимаются³⁵ своим делом в тишине и с великою прилежностию, под надзиранием ³⁶благонравных учительниц, обходящихся с ними кротко и ласково.³⁶ Тут дочь богатейшего Цирихского гражданина сидит подле дочери бедного соседа своего, и научается уважать³⁷ достоинство, а не богатство. — Сия благодетельная школа учреждена в 1774 году Гм. Профессором Устери, который, к общему сожалению своих сограждан, умер в начале нынешнего лета.³⁸

Может быть ни в каком другом Европейском городе не найдете вы, друзья мои, таких неиспорченных нравов и такого благочестия, как в Цирихе. Здесь-то еще строго наблюдаются законы супружеской верности — и жена, которая осмелилась бы явно нарушить их, сделалась бы предметом общего презрения.³⁹ Здесь мать почитает воспитание детей главным

своим упражнением; а как и самые богатые из Цирихских жителей не держат более одной служанки, то всякая хозяйка находит для себя много дела в домашней жизни, не угнетается праздностию, матерью многих пороков, и редко ходит в гости. Театр, балы, маскарады, клубы, великолепные обеды и ужины! вы здесь неизвестны. Иногда сходятся две, три, четыре приятельницы — разговаривают дружески — вместе работают, или читают Геснера, Клопштока, Томсона и других Писателей и Поэтов, которые не приводят целомудрия в краску. Редко бывают оне вместе с посторонними мущинами, а при чужестранцах стыдятся говорить, думая, что Цирихской выговор противен их ушам. Все оне одеваются просто, не думая о Французских модах, и совсем не употребляют румян. — Мущины отправляют по утру дела свои: купец идет в контору или в лавку, Ученый садится читать или писать, художник берется за свою работу, и так далее. В полдень обедают, а ввечеру прогуливаются, или в приятельских беседах курят табак, пьют чай и кофе — купцы говорят о торговых, Ученые об ученых делах, и таким образом проводят время. Не знаю, продаются ли в Цирихе карты; по крайней мере в них здесь никогда не играют, и не знают сего прекрасного средства убивать время (простите мне этот⁴⁰ Галлицизм), средства, которое в других землях сделалось почти необходимым.

Мудрые Цирихские законодатели знали, что роскошь бывает гробом ⁴¹вольности и добрых нравов,⁴¹ и постарались заградить ей вход в свою республику. Мущины не могут здесь носить ни шелкового, ни бархатного платья, а женщины ни брилиантов, ни кружев; и даже в самую холодную зиму никто не смеет надеть шубы, для того что меха здесь очень дороги. В городе запрещено ездить в каретах, и потому здоровыя ноги здесь гораздо более уважаются, нежели в других местах. Во внутренности домов не увидите вы никаких богатых уборов — все просто и хорошо. Хотя чужестранныя вина сюда привозятся, однакожь их позволено употреблять не иначе, как в лекарство. Только думаю, что сей закон не очень строго наблюдается. На прим. у Лафатера за столом пили мы Малагу; но он взял ее, может быть, из Аптеки, по предписанию своего Доктора Г*.⁴²

Я слыхал прежде, будто в Швейцарии жить дешево; теперь могу сказать, что это неправда, и что здесь все гораздо дороже, нежели в Германии: на прим. хлеб, мясо, дрова, платье, обувь и прочия необходимости. Причина сей дороговизны есть богатство Швейцаров. Где богаты люди, там дешевы деньги; где дешевы деньги, там дороги вещи. Обед в трактире стоит здесь восемь гривен; то же самое платил я в Базеле и в Шафгаузене. Правда, что в Швейцарских трактирах никогда не подают на стол менее семи или осьми хорошо приготовленных блюд, и потом десерт на четырех или на пяти тарелках.

Я всякой день бываю у Лафатера, обедаю у него, и хожу с ним по вечерам прогуливаться. ⁴³Он, кажется, любит меня; ласкает и расспрашивает⁴³ иногда о подробностях жизни моей, дозволяя⁴⁴ и мне

предлагать ему разные вопросы, а особливо на письме. В пример переведу вам ответ его на один из моих вопросов. Вопрос: «Какая есть всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая^[*] для мудрых и слабоумных?» — Ответ: «Бытие есть цель бытия. — Чувство и радость бытия (Daseynsfrohheit) ⁴⁶есть цель всего, чего мы искать можем.⁴⁶ Мудрый и слабоумный ⁴⁷ищут только средств⁴⁷ наслаждаться бытием своим, или чувствовать его — ищут того, через что они самих себя сильнее ощутить могут. — Всякое чувство и всякой предмет, постигаемый которым нибудь из наших чувств, суть прибавления (Beyträge) нашего самочувствования (Selbstgefühles); чем более самочувствования, тем более блаженства. — Как различны наши организации или образования, так же различны и наши потребности в средствах и предметах, которые новым образом дают нам чувствовать наше бытие, наши силы, нашу жизнь. — Мудрый отличается от слабоумного только средствами самочувствования. Чем простее, вездесущнее, всенасладительнее, постояннее и благодетельнее есть средство или предмет, в котором или через который мы сильнее существуем, тем существеннее (existenter) мы сами, тем вернее и радостнее бытие наше — тем мы мудрее, свободнее, любящее (liebender), любимее, живущее, оживляющее, блаженнее, человечнее, божественнее, с целию бытия нашего сообразнее. — Исследуйте точно, чрез что и в чем вы приятнее или тверже существуете? Что вам доставляет более наслаждения — разумеется такого, которое никогда не может причинить раскаяния — которое всегда с спокойствием и внутреннею свободою духа может и должно быть снова желаемо? Чем достойнее и существеннее избираемое вами средство, тем достойнее и существеннее вы сами; чем существеннее вы делаетесь, то есть, чем сильнее, вернее и радостнее существование ваше — тем более приближаетесь вы ко всеобщей и особливой цели бытия вашего. Отношение (Anwendung) и исследование сего положения (отношение и исследование есть одно) покажет вам истину, или (что опять все одно) всеотносимость оного. Цирих, в Четверток ввечеру, 20 Августа 1789. Иоанн Каспар Лафатер.» Каков вам кажется сей ответ, друзья мои? Вы конечно не подумаете, чтобы я в самом деле надеялся сведать от Лафатера цель бытия нашего; мне хотелось только узнать, что он может о том сказать. Таким образом всякое утро прихожу к нему с каким нибудь вопросом. Он прячет мою бумажку в карман, и ввечеру отдает мне ответ, на ней же написанный, — оставляя у себя копию. Я уверен, что все это⁴⁸ будет напечатано в ежемесячном его сочинении, которое с нового года должно выходить в Берлине, под титулом: ответы на вопросы моих приятелей.^[**]

Лафатер намерен еще издавать, также с будущего года, Библиотеку для друзей, где будут помещаемы такия пиесы, которых он, по каким нибудь причинам, не хочет ⁵⁰сообщить публике.⁵⁰ Только приятели его могут получать сию библиотеку; и хотя она будет печатная, однакожь они обязываются считать ее за манускрипт.

По сие время Лафатеровы сочинения составляют около пятидесяти томов; естьли он проживет еще лет двадцать, то это⁵¹ число может вдвое умножиться. За всем тем, по его словам, сочинение есть для него не работа, а отдых.

⁵²Сверх того, что⁵² Лафатер пишет для публики и для приятелей, ведет он журнал жизни своей, который есть тайна и для самых друзей его, и который останется в наследство его сыну. Тут описывает он все свои важнейшие опыты, сокровенныя связи с некоторыми людьми, свои надежды, радости и печали. — Вероятно, что в сих записках много любопытного⁵³ — и я почти уверен, что оне со временем будут напечатаны — естьли не для меня и не для вас, то по крайней мере для детей ваших, друзья мои. Девятый-надесять век! сколько в тебе откроется такого, что теперь считается⁵⁴ тайною!

Раза три был я у почтенного старика Тоблера, и провел у него часов пять или шесть, весьма приятных. Он так много рассказывал мне о покойном Бодмере и Швейцарском Теокрите! «Геснер украсил весну жизни моей (говорит он) — и во всех приятных сценах моей юности, о которых теперь с удовольствием воспоминаю, вижу его перед собою. Часто проводили мы вместе длинные зимние вечера в чтении Поэтов; и почти всегда, когда я приходил к нему, встречал он меня с какою нибудь приятною новостию, им сочиненною. Дом его был Академиею изящной Литтературы и Искусства — Академиею, какой Государи основать не могут.» Вы знаете, что Геснер посвятил своего Дафниса одной девице; но не знаете, может быть, что эта девица была дочь Г. Гейдеггера, Цирихского Сенатора, и что творец Дафниса скоро после того женился на ней, и жил с нею всегда как любовник с любовницею. — По любви к человечеству прискорбно было мне слышать, что Геснер не мог терпеть Лафатера, и не смотря на все старания общих друзей их, никогда не хотел с ним помириться. Тем более чести Лафатеру,⁵⁵ что он, по смерти Геснеровой, сочинил ему похвальные стихи! ⁵⁶

С Профессором Мейстером, — братом того Мейстера, который написал на Французском языке известную книгу ⁵⁷о́ естественном нравоучении,⁵⁷ и который, будучи выгнан из Цириха за одно смелое сочинение, живет теперь в Париже — виделся я только один раз. Наружность его не очень привлекательна, однакожь обхождение его весьма приятно. Он говорит

почти так же хорошо, как пишет. Я с удовольствием читал некоторыя из его сочинений (Kleine Reisen и Characteristik Deutscher Dichter),^[*] и поблагодарил его за это⁵⁸ удовольствие.⁵⁹

В нынешний вечер наслаждался я великолепным зрелищем. Около двух часов продолжалась ужасная гроза. Естьли бы вы видели, как пурпуровыя и золотыя молнии вились по хребтам гор, при страшной канонаде неба! Казалось, что небесный Громовержец хотел превратить в пепел сии гордыя вышины: но оне стояли, и рука Его утомилась — громы умолкли, и тихая луна сквозь облака проглянула.

В Цирихском Кантоне считается около 180 000 жителей, а в городе около 10 000; но⁶⁰ только две тысячи имеют право гражданства,⁶¹ избирают судей, участвуют в правлении и производят торг; все прочие лишены сей выгоды. Из тридцати цехов, на которые разделены граждане, один называется главным или дворянским, имея перед другими то преимущество, что из него выбирается в члены Верховного Совета осьмнадцать человек, — из прочих же только по двенадцати. ⁶²Сему Совету принадлежит законодательная власть;⁶² а гражданския и уголовныя дела судит так называемый Малый Совет, или Сенат (состоящий из 40 членов и двух Бургомистров), для которого⁶³ избирается особенно из каждого цеха по шести человек; они называются Сенаторами, и всякой год сменяются. Кому двадцать лет от роду, тот имеет уже голос в Республике, то есть, может избирать в судьи; в тридцать лет можно быть Членом Верховного Совета, а в тридцать пять Сенатором, или Членом Малого Совета. Цирихской житель, имеющий право гражданства, так же гордится им, как Царь своею короною. Уже более 150 лет никто не получал сего права; однакожь его хотели дать Клопштоку, с тем условием, чтобы он навсегда остался в Цирихе. —

В Субботу ввечеру Лафатер затворяется в своем кабинете для сочинения проповеди — и чрез час бывает она готова. Правда, естьли он говорит все такия проповеди, какую я ныне слышал, то их сочинять не трудно. Спаситель снял с нас бремя грехов: и так будем благодарить Его — сии мысли, выраженныя различным образом, составляли содержание всего поучения. Одни восклицания, одна декламация, и более ничего! Признаюсь, что я ожидал чего нибудь лучшего. Вы скажете, что с народом так говорить надобно; но Лаврентий Стерн говорил с народом, говорил просто, и трогал сердце — мое и ваше. Вид, с каким проповедует Лафатер, мне полюбился.

Цирихские проповедники являются на кафедрах в каких-то странных черных шушунах, с большими белыми и жестко-накрухмаленными

крагенами. Обыкновенно же ходят они в черных или темных кафтанах. Лафатер носит на голове черную бархатную скуфейку — но только он один. Не для того ли почли его тайным Католиком?

Когда в церкви поют псалмы, мужчины стоят без шляп; когда же начинается проповедь, все садятся, надевают шляпы, молчат и слушают. — —

Я познакомился на сих днях с двумя молодыми соотечественниками моего приятеля Б*: с Графом М* и Господином Баг*. Сей последний сочинил на Датском языке две большия Оперы, которыя отменно полюбились Коппенгагенской Публике, а наконец были причиною того, что Автор лишился спокойствия и здоровья. Вы удивитесь; но тут нет ничего чудного. Зависть вооружила против него многих Писателей; они вздумали уверять публику, что Оперы Господина Баг ^* ни к чему не годятся. Молодой Автор защищался с жаром; но он был один в толпе неприятелей. В газетах, в журналах, в комедиях — одним словом, везде его бранили. Несколько месяцов он отбранивался; наконец почувствовал истощение сил своих, с больною грудью оставил место боя, и уехал в Пирмонт к водам, откуда Доктор прислал его в Швейцарию лечиться горным воздухом. Молодой Граф М*, учившийся в Геттингене, согласился вместе с ним путешествовать. Оба они познакомились с Лафатером, и полюбились ему своею живостию. И тот и другой любит аханье и восклицания. Граф бьет себя по лбу и стучит ногами, а Поэт Баг^* складывает руки крестом и смотрит на небо, когда Лафатер говорит о чем нибудь с жаром. Ныне или завтра уедут они в Луцерн; любезный мой приятель Б* едет с ними же.

<58>

Цирих, 26 Августа.

Наконец думаю ехать из Цириха, прожив здесь 16 дней. Ныне в последний раз обедал я у Лафатера, и в последний раз писал под его диктатурою ¹(вы удивитесь; но учтивый Лафатер хотел уверить меня, будто я пишу по-Немецки не худо).¹ В последний раз ходил по берегу Лимматы — и шумное течение сей реки никогда не приводило меня в такую маланхолию, как ныне. Я сел на лавке под высокою липою, против самого того места, где скоро поставлен будет монумент Геснеру. Том его сочинений был у меня в кармане ²(как приятно читать здесь все его несравненныя Идиллии и Поэмы, читать в тех местах, где он сочинял их!)² — я вынул его, развернул, и следующия строки попались мне в глаза. «Потомство справедливо чтит урну с пеплом Песнопевца, которого Музы себе посвятили, да учит он смертных добродетели и невинности. Слава его, вечно юная, живет и тогда, когда трофеи завоевателя гниют во прахе, и великолепный памятник недостойного Владетеля среди пустыни

заростает диким терновым кустарником и седым мхом, на котором иногда отдыхает заблуждшийся странник. Хотя, по закону Натуры, не многие могут достигнуть до сего величия, однакожь похвально стремиться к оному. Уединенная прогулка моя и каждый уединенный час мой ³да будут посвящены³ сему стремлению!» Вообразите, друзья мои, с каким чувством я должен был читать сие, в двух шагах от того места, где Натура и Поэзия в вечном безмолвии будут лить слезы на урну незабвенного Геснера!^[*] Не его ли посвятили Музы в учители невинности и добродетели? Не его ли слава, вечно юная, жить будет и тогда, когда трофеи завоевателей истлеют во прахе? Предчувствием бессмертия наполнялось сердце его, когда он магическим пером своим писал сии строки.

Рука времени, все разрушающая, разрушит некогда и город, в котором жил Песнопевец, и в течение столетий загладит развалины Цириха; но цветы Геснеровых творений не увянут до вечности, и благовоние их будет из века в век переливаться, услаждая всякое сердце.

Друзья мои! Писателям открыты многие пути ко славе, и бесчисленны венцы бессмертия; многих хвалит потомство — но всех ли с одинаким жаром?

О вы, одаренные от Природы творческим духом! пишите, и ваше имя будет незабвенно; но естьли хотите заслужить любовь потомства, то пишите так, как писал Геснер — да будет перо ваше посвящено добродетели и невинности!

<59>

Баден.

Ныне поутру выехал я из Цириха. Лафатер не хотел прощаться со мною навсегда, говоря, что я непременно должен в другой раз приехать на берег Лимматы. Он дал мне одиннадцать рекомендательных писем в разные города Швейцарии, и уверил меня в непременности своего дружелюбного ко мне расположения. Старик Тоблер простился со мною до радостного свидания в полях вечности, которая есть любимый предмет утренних и вечерних его размышлений. —

На каждой версте от Цириха до Бадена встречались мне коляски и кареты, из которых выглядывали Английския, Немецкия и Французския лица. От Июня до Октября месяца Швейцария бывает наполнена путешественниками, которые приезжают сюда наслаждаться Природою.¹

Наконец видел я в Швейцарии нечто такое, что мне не полюбилось.² Почти беспрестанно подбегали к коляске моей ребятишки и требовали подаяния. Не слушая отказа, бежали они за мною, кричали и разным

образом дурачились: один становился вверх ногами, другой кривлялся, третий ³играл на дудке,³ четвертый прыгал на одной ноге, пятый надевал на себя бумажную шапку, в аршин вышиною, и проч. и проч. Не нужда заставляет их просить милостыни; им нравится только сей легкой способ получать деньги. — Жаль, что отцы и матери не унимают их! Маленькие шалуны могут со временем сделаться большими — могут распространить в своем отечестве опасную нравственную⁴ болезнь, от которой рано или поздно умирает свобода в Республиках. Тогда, любезные Швейцары, не поможет вам бальзамический воздух гор и долин ваших — увянет красота нежной богини, и слезы ваши не оживят хладного трупа.⁵

В Бадене остановился мой кучер кормить лошадей. Сей городок, стесненный со всех сторон высокими горами, находится под начальством Цирихского, Бернского и Гларисского Кантонов, и славен своими целебными теплицами, которыя были известны Римлянам под именем Гельветских вод (Aquae Helveticae). От города будет до них не более 300 шагов, и я тотчас пошел туда. Два колодезя — самые ближайшие к главному источнику, и потому самые действительнейшие — бывают всегда открыты для бедных. В них сидело⁶ при мне человек двадцать, опустясь в воду по горло; бледныя и желтыя лица их показывали, что они не для забавы пользуются водами. В трактирах, которых тут очень много, сделаны разныя бани, где моются больные и здоровые, платя за то безделку. Вода сносно горяча, и пахнет⁷ серою. Она проведена с другой стороны Лимматы (которая течет здесь между гор с ужасною быстротой) и труба идет под рекою. — Мне сказывали, что иногда бывает у вод до осьми сот приезжих.

Женщины носят здесь на головах предлинные⁸ рога, от чего все оне кажутся ⁹похожими на Сатиров.⁹ — В Швейцарских городах (по крайней мере в тех, в которых я был) почти на всяком доме видите вы надписи, иногда отменно глупыя и смешныя. На прим. над домом одного Баденского горшечника написано: Dies Haus der liebe Gott behüt; hier ist Hafner Geschir aufs Feuer, und glüht (сей дом Господь да сохранит! здесь глиняная посуда на огне горит) — а над другим: Behüt uns Herr für Feuer und Brand, denn dies Haus wird zum geduldigen Schaaf genannt (сохрани нас Господь от пожара ночною порою: ибо сей дом называется терпеливою овцою). Но что скажете вы о следующих двух надписях, замеченных одним Немецким путешественником в Базеле и в Шафгаузене? Первая: ihr Menschen thut Buss, denn dies Haus heist zum Rindsfuss (о человеки! покайтеся душою, ибо сей дом называется бычачьею ногою) — а вторая: Auf Gott deine Hoffnung bau, denn dies Haus heist zur schwarzen Sau (на Бога уповай ты мыслию своею, ибо сей дом называется черною свиньею). Друзья мои! в вольной земле всякой волен дурачиться, и писать, что ему угодно. Всякой желает оставлять по себе памятники — и сочинители сих надписей, конечно ничего более в жизнь свою не сочинявшие, хотели в рифмах своих наслаждаться бессмертием. Внук чтит произведение дедушкина ума, и надпись из века в век переходит. — Поселяне Швейцарские любят расписывать свои домы разными красками и фигурами; по большой части изображаются тут древние

Герои Швейцарии и славные их подвиги; иногда же гербы Кантонов с сею надписью: Als Demuth weint’, und Hochmuth lacht’, da ward der Schweizer-Bund gemacht (т. е. когда смирение проливало слезы и гордость смеялась, тогда заключился союз Швейцаров).¹⁰

<60>

Арау, в 8 часов вечера.

Я проехал ныне мимо развалин Габсбурга. Вы знаете, ¹любезные друзья,¹ что в сем замке жили некогда Габсбургские Графы, от которых произошел Австрийский дом — и потому легко можете угадать, с какими мыслями смотрел я на почтенныя развалины² древних башен, откуда храбрые Рудольфовы предки поражали врагов своих. — Тут живет ныне сторож, который в случае пожара дает³ сигнал окружным деревням, стреляя из ружья.⁴

Места и дороги в Бернском Кантоне лучше, нежели в Цирихском. Ничего не может быть прекраснее здешних лугов, обсаженных плодовитыми деревьями, и пересекаемых многими ручейками, которые то соединяются, то опять на разные рукава разделяются, и образуют водяный, запутанный лабиринт. Там видны алеи, самою Природою насажденныя; здесь густые лесочки, прохладу странникам обещающие. — В деревнях ⁵находите вы порядок и чистоту.⁵ Все крестьянские домы покрыты соломою, ⁶и разделяются⁶ обыкновенно на две половины: одна состоит из двух горниц и кухни, а другая из сенного магазина, житниц⁷ и хлевов.⁸ Не увидите вы здесь ничего гниющего, непочиненного;⁹ во всем соблюдена удобность, и все необходимое в изобилии и совершенстве. ¹⁰Сие, можно сказать, цветущее состояние Швейцарских земледельцев происходит наиболее от того, что они не платят почти никаких податей, и живут в совершенной свободе и независимости, отдавая Правлению только десятую часть из собираемых ими полевых плодов.¹⁰ Хотя между ими есть такие, которые имеют по пятидесяти тысяч рублей капиталу, однакожь все они одеваются очень просто, и летом ходят обыкновенно в камзолах из толстого полотна; а в праздники надевают суконные кафтаны, по большой части синие или дикие. Женщины носят желтыя соломенныя шляпы, ¹¹красные стамедные корсеты с крючками и юбки темного цвета; а волосы заплетают в косы.¹¹ Шею свою покрывают белою косынкою, перевязывая ее черною бархатною лентою.¹² —

Я нанял кучера только до Арау, маленького, изрядно выстроенного городка в Бернском Кантоне. В ожидании Базельского дилижанса (в котором хочу ехать до Берна, и которого ожидают сюда к девяти часам) велел я приготовить себе ужин.

<61>

Берн, 28 Августа.

Ныне рано поутру приехал я в Берн, и с трудом мог найти для себя комнату в трактире Венца: так много здесь приезжих! Одевшись, пошел я к молодому Доктору Ренггеру, который, по Лафатеровой рекомендации, принял меня очень ласково; и как мне прежде всего хотелось побродить по городу, то он вызвался быть моим путеводителем.

Берн есть хотя старинный, однакожь красивый¹ город. Улицы прямы, широки и хорошо вымощены; а в средине проведены глубокие каналы, в которых с шумом течет вода, уносящая с собою всю нечистоту из города, и сверх того весьма полезная в случае пожара. Домы почти все одинакие: ²из белого камня,² в три этажа, и представляют глазам ³образ равенства в состоянии жителей, не так, как в иных больших городах Европы, где часто низкая хижина преклоняется к земле под тению колоссальных палат.³ Всего более полюбились мне в Берне аркады под домами, столь удобные для пешеходцев, которые в сих покрытых галлереях никакого ненастья не боятся.

Мы были в здешнем Сиротском доме, где нашел я удивительную чистоту и порядок. В самом деле тут не много сирот, а более пансионеров, которые за небольшую сумму денег учатся и хорошо содержатся в сем доме. Оттуда пошли мы в публичную библиотеку. ⁴ На прекрасном маленьком лужке, между домов,⁴ увидел я прикованного медведя, которому мимоходящие бросали хлеб и прочее, что он есть мог. Доктор Ренггер ⁵сказал мне,⁵ что в Берне всегда держат живого медведя, который есть герб сего Кантона; что имя Берн произошло от Немецкого слова Бер (то есть медведь); что Герцог Церингенской, начав строить этот город, поехал на ловлю, и положил назвать его именем первого затравленного зверя; что он затравил медведя, и потому назвал город Бером, имя, которое после превратилось в Берн. — В библиотеке видел я много хороших книг и несколько изрядных картин; но всего более занимал меня рельеф, представляющий часть Альпийских гор, и точно тех, на которых я дни через три быть надеюсь. Тут видны сии горы в подлинных своих фигурах, долины, озера, деревни, хижины, и даже маленькия дорожки. Но рельеф Генерала Пфиффера, Луцернского гражданина, должен быть еще гораздо превосходнее. Сей человек с удивительною неутомимостию странствовал по горам; срисовывал их — снимал меры — и все сие представил потом в малом виде с величайшею точностию. Два раза был он захвачен горными жителями как шпион, и наконец для безопасности своей мерил горы по ночам при лунном сиянии, скрываясь от людей и водя с собою двух коз, которых молоко составляло всю его пищу.

Из библиотеки прошел я на славную террасу, или гульбище подле кафедральной церкви, где, под тению древних каштановых дерев, в самый жаркой полдень можно наслаждаться прохладою, и откуда видна цепь высочайших снежных гор, которыя, будучи освещаемы солнцем, представляются в виде тонких, красноватых облаков. Сия терраса,

складенная человеческими руками, вышиною будет в шесть или в семь сот футов. Внизу течет Ара, и с великим шумом низвергается с высокой плотины. В стене, которою обведено это гульбище, нашел я на камне следующую надпись: В честь всемогущества и чудесного Божия провидения, и в память потомству, положен сей камень, на том месте, откуда Г. Теоболъд Веинцепфли, Студент, 25 Мая 1654 года упал с лошади, и потом, быв 30 лет Священником церкви в Керцерсе, в глубокой старости блаженно скончался 25 Ноября 1694 года. Хотя иному чудно покажется, что человек, упав с такой вышины, мог жив остаться; однакожь это происшествие, по уверению Бернских жителей, не подвержено никакому сомнению. Сказывают, что на Студенте был тогда широкой плащ, который, захватив под себя много воздуху, удерживал его в падении, и не дал ему сильно удариться об землю.

После обеда был я у Проповедника Штапфера, самого добродушного Швейцара, и ввечеру ходил с ним прогуливаться за город. Сидя в беседке на возвышенном месте, смотрели мы на горы, которых вершины пылали разноцветными огнями. Тут понял я Галлеров стих:

(Бог красит молниями венцы гор). Между тем Штапфер начал говорить со мною, и мне должно было на несколько минут отвратить глаза свои от сего прекрасного зрелища. Когда же я опять взглянул на горы, увидел — вместо розовых и пурпуровых огней — ужасную бледность. Солнце закатилось. Я был поражен сею скорою переменою, и готов был воскликнуть: Так проходит слава мира сего! так увядает роза юности! так угасает светильник жизни! Мне стало грустно — и мы тихими шагами возвратились в город.

Ныне поутру был я у Проповедника Виттенбаха, ученого Натуралиста, который перевел на Немецкой язык Соссюрово путешествие по Швейцарии, выдал краткое наставление для путешествующих по Альпийским горам, и сочиняет теперь описание естественных произведений Швейцарии. Хотя он не одного вкуса со мною, и никогда, по словам его, не читает ⁷книг, наполненных⁷ мечтами воображения; и хотя в любимых его науках я совершенной профан: однакожь мы нашли ⁸материю для разговора, и для него и для меня занимательную⁸ — а именно, мы говорили о Галлере, который был ему очень знаком. Между прочим сказывал он, что покойник, за два дни до смерти, не смотря на свою болезнь и слабость, с великим любопытством читал описание некоторых новых физических опытов, и отчасти поверял их. Таким образом самые последние часы жизни своей посвящал Галлер успехам наук, которыя любил он страстно! — Виттенбах, путешествуя всякой год по самым отдаленнейшим горам, никогда еще не бывал в Цирихе! «Я успею быть в городах и тогда (говорит он), когда от старости не в состоянии буду ходить по Альпам.» ⁹

На террасе встретился я ныне с Графом д’Артуа, который там прогуливался со многими знатными Французами.¹⁰ Он не дурен собою, и

хочет показываться веселым; но в самых его улыбках видно стесненное сердце. Такия-то перемены бывают в жизни человеческой! — Прожив здесь недели две в загородном доме, едет он теперь в Италию, куда отправятся за ним и другие эмигранты. Щастливый путь! говорят Бернцы, которые никак не рады были сим незванным гостям.¹¹

В трактире Венца, где я живу, не садится за стол менее тридцати человек, Французов и Англичан, между которыми бывают жаркие споры о теперешних обстоятельствах Франции. Сегодни за ужином бедный Италиянской музыкант играл на арфе и пел. Англичане набросали ему целую тарелку серебряных денег, и хотели, чтобы он рассказал нам свою историю. Слушайте, сказал он, и запел:

«Вот вам моя история, государи мои! сказал он по-Французски:^[*] я странствую по свету, и везде нахожу людей, умеющих ценить таланты». Браво! браво! закричали Англичане, и бросили ему еще несколько талеров. —

Завтра думаю отправиться к Альпийским горам. Чемодан свой оставлю здесь, а с собою возьму только теплой сертук, половину белья своего, записную книжку и карандаш.

<62>

Тун, в десять часов вечера.

В два часа по полудни выехал я из Берна, и в шесть часов приехал в городок Тун, лежащий на берегу большого озера. Дорогою видел я везде веселых поселян, собирающих плоды с богатых полей своих. Между ими заметил я много таких, у которых висели под бородою превеликие зобы.

Здесь остановился я в трактире Фрейгофе; заказав ужин, бродил по городу, и всходил на здешнюю высокую колокольню, откуда видны многия цепи гор и все обширное Тунское озеро.

Завтра разбудят меня в четыре часа. В это время отходит отсюда почтовая лодка, на которой перееду¹ через озеро.

<63>

Тунское озеро, 5 часов утра.

Темнота ночи мало по малу исчезает. Горы открываются минута от минуты яснее. Все дымится! Тонкия облака тумана носятся вокруг нашей лодки. Влага проницает сквозь мое платье, и сон смыкает глаза мои. Добродушный Швейцар подает мне черный мешок, который должен служить мне вместо пуховой подушки. Величественная Натура! прости слабому! на несколько часов отвращает он взор свой от твоего великолепия.

В семь часов. По обеим сторонам озера беспрерывно продолжаются горы. В иных местах покрыты оне виноградными садами, в других елями. Чистые ручьи ниспадают с камней. Внизу дымятся хижины, жилища бедности, невежества и — может быть — спокойствия. Вечная Премудрость! какое разнообразие в твоем физическом и нравственном¹ мире! —

На северной стороне озера, в пещере высокой горы, где журчит маленькой ручеек, провождал дни свои Св. Беатус, первейший из Христиан в Швейцарии. Гора сия доныне называется его именем.

На южном берегу возвышается старый замок Шпиц, который принадлежал некогда Бубенбергской фамилии, древнейшей и знатнейшей в Бернской Республике. Многие из Бубенбергов оказали отечеству важныя услуги, и пролили кровь свою для славы² его. Последними отраслями сего Дому были Леонард и Амалия, прекрасный юноша и прекрасная сестра его. Все благороднейшия фамилии в Берне искали их союза, и наконец, по нежной склонности сердца, Леонард женился на девице Эрлах, а сестра его вышла за брата ея. Бракосочетание их совершилось в одно время. Все праздновали день сей, в который два первые Дома соединялись тесным союзом родства; все радовались молодыми супругами, равно юными и равно прекрасными. Утехи³ свадебного торжества были бесчисленны. После роскошного⁴ обеда новобрачные и все гости гуляли в лодке по Тунскому озеру. Небо было ясно и чисто; легкий ветерок веянием своим прохлаждал веселых⁵ гребцов, ⁶и лобызал юных красавиц, играя их волосами; мелкия волны⁶ пенились под лодкою, и журчанием своим ⁷вливали томность в сердца супругов, которые с нежным трепетом друг ко другу прижимались.⁷ Уже наступал вечер, и

плаватели беспрестранно от берегов удалялись. Солнце село — и вдруг, как будто бы из глубины ада, заревела буря; озеро страшно взволновалось, и кормчий содрогнулся. Он хотел плыть к берегу, но берег во мраке скрывался от глаз его. Весла валились из рук обессилевших гребцов, и вал за валом грозил поглотить лодку. Вообразите себе состояние супругов! Сперва старались они ободрять гребцов и кормчего, и сами помогали им; но видя, что все усилия их остаются тщетными, и что гибель⁸ неизбежна, поручили⁹ судьбу свою Богу, обтерли последнюю слезу о жизни, обнялись и дожидались смерти. Скоро громада волн обрушилась на лодку — и все потонули, все, кроме одного гребца, который доплыл¹⁰ до берега, и принес весть о погибели нещастных. Таким образом пресекся древний род Бубенбергов, и замок их достался в наследство Дому Эрлахов, который по сие время считается¹¹ знатнейшим в Бернском Кантоне. — С печальными мыслями рассматривал я сей замок; ветер веял от опустевших стен его.

Унтерзеен, в 10 часов. Пристав к берегу версты за две отсюда, шел я до Унтерзеена приятною долиною, между лугов и огородов. Снежныя горы кажутся здесь гораздо выше и ближе одна к другой; я не видал уже полей с хлебом, ни садов виноградных; крестьянския избы построены отменным образом, и самые люди имеют в лицах своих что-то особливое. — Я нанял теперь проводника, которому известен путь по Альпийским горам — и через час¹² пойду в деревню Лаутербруннен, до которой считается отсюда около десяти верст.

Лаутербруннен. Дорога от Унтерзеена до Лаутербруннена идет долиною между гор подле речки Литшины, которая течет с ужасною быстротою, с пеною и с шумом, падая с камня на камень. Я прошел мимо развалин замка Уншпуннена, за которым долина становится час от часу уже, и наконец разделяется на двое: на лево идет дорога в Гриндельвальд, а на право в Лаутербруннен. Скоро открылась мне сия последняя деревенька, состоящая из рассеянных по долине и по горе маленьких домиков.

Версты за две не доходя до Лаутербруннена, увидел я так называемый Штауббах, или ручей, свергающийся с вершины каменной горы, в 900 футов вышиною. В сем отдалении кажется он неподвижным столбом млечной пены. Скорыми шагами приближился я к этому¹³ феномену, и рассматривал его со всех сторон. Вода прямо летит вниз, почти не дотрогиваясь до утеса горы, и разбиваясь, так сказать, в воздушном пространстве, падает на землю в виде пыли, или тончайшего серебряного дождя. Шагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут промочили насквозь мое платье. — Потом ходил¹⁴ я к другому водопаду, называемому Триммербах, до которого будет отсюда около двух верст. Вода, прокопав огромную скалу, из внутренности ея

с шумом падает и стремится в долину, где мало по малу утишая свою ярость, образует чистую речку. Вид рассевшейся горы и шумное падение Триммербаха составляют дикую красоту, пленяющую любителей Натуры. Около часа пробыл я на сем месте, сидя на возвышенном камне — и наконец, в великой усталости, возвратился в Лаутербруннен, где теперь отдыхаю в трактире.

В восемь часов вечера. Светлый месяц взошел над долиною. Я сижу на мягкой мураве, и смотрю, как свет его разливается по горам, осребряет гранитныя скалы, возвышает густую зелень сосн, и блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших Альпийских гор, вечным льдом покрытой. Два снежные холма, девическим грудям подобные, составляют ея корону. Ничто смертное к ним не прикасалося, самыя бури не могут до них возноситься; одни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их — здесь конец земного творения! — — Я смотрю, и не вижу выхода из сей узкой долины.

<64>

Пастушьи хижины на Альпийских горах,
в 9 часов утра.

В четыре часа разбудил меня проводник мой. Я вооружился Геркулесовскою палицею — пошел — с благоговением ступил первый шаг на Альпийскую гору, и с бодростию начал взбираться на крутизны. Утро было холодно; но скоро почувствовал я жар, и скинул с себя теплый сертук. Через четверть часа усталость подкосила ноги мои — и потом каждую минуту надлежало мне отдыхать. Кровь моя волновалась так сильно, что мне можно было слышать биение своего пульса. Я прошел мимо громады больших камней, которые за десять лет перед сим свалились с вершины горы, и могли бы превратить в пыль целый город. Почти беспрестанно слышал я глухой шум, происходящий от катящегося с гор снега. Горе тому нещастному страннику, который встретится сим падающим снежным кучам! Смерть его неизбежна. — Более четырех часов шел я все в гору, по узкой каменной дорожке, которая иногда совсем пропадала; наконец достиг до цели своих пламенных желаний, и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена. Чувство усталости исчезло; силы мои возобновились; дыхание мое стало легко и свободно; необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце. Я преклонил колена, устремил взор свой на небо, и принес жертву сердечного моления — Тому, Кто в сих гранитах и снегах напечатлел столь явственно Свое всемогущество, Свое величие, Свою

вечность! ... Друзья мои! я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут для поклонения Всевышнему!... Язык мой не мог произнести ни одного слова; но я никогда так усердно не молился, как в сию минуту.

Таким образом на самом себе испытал я справедливость того, что Руссо¹ говорит о действии горного воздуха. Все земныя попечения, все заботы, все мысли и чувства, унижающия благородное существо человека, остаются в долине — и с сожалением смотрел я вниз на жителей Лаутербруннена, не завидуя им в том, что они в самую сию минуту увеселялись зрелищем серебряного Штауббаха, освещаемого солнечными лучами. Здесь смертный чувствует свое высокое определение, забывает ²земное отечество² и делается гражданином вселенной; здесь, смотря на хребты каменных твердынь, ледяными цепями скованных и осыпанных снегом, на котором столетия оставляют едва приметные следы,^[*] забывает он время, и мыслию своею в вечность углубляется; здесь в благоговейном ужасе трепещет сердце его, когда он помышляет о той всемогущей Руке, которая вознесла к небесам сии громады, и повергнет их некогда в бездну морскую. —

С бодростию и с удовольствием продолжал я путь свой по горе, называемой Венгенальпом, мимо вершин Юнгферы и Эйгера, которыя возвышаются на хребте ея как на фундаменте. Тут нашел я несколько хижин, в которых пастухи живут только летом. Сии простодушные люди зазвали меня к себе в гости, и принесли мне сливок, тварогу и сыру. Хлеба у них нет; но проводник мой взял³ его с собою. Таким образом я обедал у них, сидя на бревне — потому что в их хижинах нет ни столов, ни стульев. Две молодыя веселыя пастушки, смотря на меня, беспрестанно смеялись. Я говорил им, что простая и беспечная жизнь их мне весьма нравится, и что я хочу остаться у них, и вместе с ними доить коров. Оне отвечали мне одним смехом. — Теперь лежу⁴ на хижине, на которую стоило мне только шагнуть, и пишу карандашом в своей дорожной⁵ книжке. Как в сию минуту низки передо мною все Великаны⁶ земного шара! — Через полчаса пойду далее.

<65>

Гриндельвальд, 7 часов вечера.

Шедши от хижин около часа по отлогому скату — мимо стад, пасущихся на цветной благовонной зелени — начали мы спускаться с горы. Гриндельвальд был уже виден. Долина, где лежит эта¹ деревенька, состоящая из двух или трех сот рассеянных домиков, ²представляется

глазам в самом приятном виде.² В то же самое время увидел я и верхний глетшер, или ледник; а нижний открылся гораздо уже после, будучи заслоняем горою, с которой мы спускались. Сии ледники суть магнит, влекущий³ путешественников в Гриндельвальд. Я пошел к нижнему, который был ко мне ближе. Вообразите себе между двух гор огромныя кучи льду, или множество высоких ледяных пирамид, в которых хотя и не видал я ничего подобного хрустальным волшебным замкам, примеченным тут одним Французским Писателем, но который в самом деле представляют для глаз нечто величественное. Не знаю, кто первый уподобил сии ледники бурному морю, которого валы от внезапного мороза в один миг ⁴превратились в лед;⁴ но могу сказать, что это⁵ сравнение прекрасно и справедливо, и что сей путешественник или Писатель имел пиитическое воображение. — Посмотрев на ледник с того места, где с страшным ревом вытекает из-под свода его мутная река Литшина, ворочая в волнах своих превеликие камни, решился я взойти выше. К нещастию, проводник мой не знал удобнейшего ко всходу места; но как мне не хотелось оставить своего намерения, то я прямо пошел вверх подле льду, по кучам маленьких камешков, которые рассыпались под моими ногами, так что я беспрестанно спотыкался и полз,^{6 7}хватаясь руками⁷ за большие камни. Проводник мой кричал, что он предает меня судьбе моей; но я, смотря на него с презрением и не отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше, и храбро преодолевал все трудности. Наконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма высокими пирамидами; но далее к Валлиским горам пирамиды⁸ уменьшаются и почти все исчезают. Тут отдыхал я около часа, и лежал на камне, висящем над пропастью; спустился⁹ опять вниз, и пришел в Гриндельвальд, естьли не совсем без ног, то по крайней мере без башмаков. Хорошо, что я взял из Берна ¹⁰в запас новую пару!¹⁰

У прекрасной девушки купил я корзинку черной вишни, хотя мелкой, однакожь отменно сладкой и вкусной, которая прохладила внутренний жар мой. Теперь, сидя в трактире за большим столом, дожидаюсь ужина.

<66>

Гора Шейдек, 10 часов утра.

В пять часов утра¹ пошел я из Гриндельвальда, мимо верхнего ледника, который показался мне еще лучше нижнего, потому что цвет пирамид его гораздо чище и голубее. Более четырех часов взбирался я на гору Шейдек, и с такою же трудностию, как вчера на Венгенальп. Горныя ласточки порхали надо мною, и пели печальныя свои песни; а вдали слышно было блеяние стад. Цветы и травы курились ароматами вокруг меня, и освежали увядающие силы мои. Я прошел мимо

пирамидальной вершины Шрекгорна, высочайшей Альпийской горы, которая, по измерению Г. Пфиффера, вышиною будет в 2400 сажен; а теперь возвышается передо мною грозный Веттергорн, который часто привлекает к себе громоносныя облака, и препоясывается их молниями. За два часа перед сим скатились с венца его две лавины, или кучи снегу, размягченного солнцем. Сперва услышал я великой треск, (который заставил меня вздрогнуть) — а потом увидел две снежныя массы, валящиеся с одного уступа горы на другой, и наконец упавшия на землю с глухим шумом, подобным отдаленному грому, — при чем на несколько сажен вверх поднялась снежная пыль.

На горе Шейдек нашел я пастухов, которые также подчивали меня тварогом, сыром и ²густыми, ароматическими² сливками. После такого³ легкого и здорового обеда, сижу теперь на бугре горы, и смотрю на скопище вечных снегов. Здесь вижу⁴ источник рек, орошающих наши долины; здесь запасная храмина Натуры, ⁵храмина, из которой⁵ она во время засухи черпает воду для освежения жаждущей земли. И естьли бы сии снега могли вдруг растопиться, то второй потоп поглотил бы все живущее в нашем мире.

Нельзя взирать без некоторого ужаса на сии концы земного творения, где нет никаких следов жизни — нет ни дерев, ни трав — где меланхолическая пустота искони царствует. ⁶Иногда, над дикими, мертвыми утесами является здесь величайшая из птиц, Альпийской орел,⁶ которому бедныя⁷ дикия козы служат пищею. Тщетно сии последния стараются спастись от него легкостию ног своих, прыгая с одной высоты на другую! Лютый враг гонится повсюду за своею добычею и наконец пригоняет ее на край бездны, где нещастная уже не находит для себя никакого пути. Тут сильным ударом крыла сшибает он ее в пропасть, ⁸и бедная коза, не смотря на все свое искусство в прыганий, неизбежно погибает. Орел⁸ извлекает ее оттуда в острых когтях своих.⁹

Но не одна птица сия умерщвляет безоружных коз: Альпийские охотники еще для них страшнее. Презирая¹⁰ все опасности, с удивительным проворством ¹¹взбираются они¹¹ на крутизны; однакожь многие погибают, падая в пропасти, или утопая в море снегов. Страшные анекдоты об них рассказывают. На прим. один Гриндельвальдской охотник, гонясь на Шрекгорне за козою, перебирался с камня на камень, и вдруг на ужасной высоте поскользнулся. Уже бездна разверзла под ним зев свой — уже острые граниты готовы были растерзать нещастного — но он зацепился ногою за камень и повис над пропастию. Представьте себе весь ужас его положения! Никто из товарищей не мог помочь ему; никто не отваживался лезть на вершину утеса. Долго висел он между небом и землею, между жизни и смерти; наконец удалось ему схватиться руками за камень, стать на ноги и спуститься вниз.

<67>

Долина Гасли.

Пробыв у пастухов два часа, пошел я далее, беспрестанно¹ спускаясь с горы. Первый примечания достойный предмет, который встретился глазам моим на сем пути, был так называемый Розенлавинглетшер, самый прекраснейший из Швейцарских ледников, состоящий из чистых сафирных пирамид, гордо возвышающих острыя свои вершины. — Мрак древних высоких елей укрывал меня от жара солнечнаго; нигде не видал я следов человеческих: дичь и пустота представлялись везде глазам моим. С седых, мшистых скал упадали кипящие ручьи, и шум падения их раздавался по лесу. Но далее, спускаясь в долину, находил я прекрасные благовонные луга, каких лучше вообразить не льзя — и, к удивлению моему, не видал на них пасущегося скота. ²Не можете вообразить,² как приятен вид зелени после голых камней и снежных громад, утомивших мое зрение! На всяком лужке отдыхал я по нескольку минут, и естьли не руками,³ то по крайней мере глазами своими ласкал⁴ каждую травку вокруг себя. — Я пришел в маленькую горную деревеньку, которой жители ведут пастушью жизнь во всей простоте ея, не зная ничего, кроме скотоводства, и питаясь одним молоком. Они делают большие сыры, и через Валисцов отправляют их в Италию. Сырные анбары построены из тонких бревен на высоких столбах или подпорах, для того, чтобы воздух мог отвсюду проходить в них.⁵

Жажда меня томила. Я остановился подле одной хижины, на берегу⁶ чистого ручья, и видя молодого пастуха, у дверей сидящего, попросил у него стакана. Он не скоро понял меня; но поняв, тотчас бросился в свой домик и вынес чашку. Она чиста, сказал он худым Немецким языком, показывая мне дно ея; побежал к ручью, зачерпнул⁷ воды, и опять вылил ее назад — посмотрел на меня и улыбнулся — ⁸зачерпнул в другой раз, и опять вылил — взглянул на меня и засмеялся — почерпнул в третий раз, и принес мне,⁸ говоря: пей, добрый человек, пей нашу воду! Я взял чашку, — и естьли бы не побоялся пролить воды, то конечно бы обнял добродушного пастуха, с таким чувством, с каким обнимает брат брата: столь любезен казался он мне в эту минуту! — Для чего⁹ не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями!^[*]10 Я с радостию отказался бы от многих удобностей жизни (которыми обязаны мы просвещению дней наших), чтобы возвратиться в первобытное состояние человека. Всеми истинными удовольствиями — теми, в которых участвует сердце, и которыя нас подлинно щастливыми делают — наслаждались люди и тогда, и еще более, нежели ныне — более наслаждались они любовию (ибо тогда ничто не запрещало им говорить друг другу: ¹¹люблю тебя,¹¹ и дарам Природы не предпочитались дары слепого случая, не придающие человеку никакой существенной цены), —

более наслаждались дружбою, более красотами Природы. Теперь жилище и одежда наша покойнее: но покойнее ли сердца?¹² Ах, нет! тысячи забот, тысячи беспокойств, которых не знал человек в прежнем ¹³ своем состоянии, терзают ныне внутренность нашу, и всякая приятность в жизни ведет за собою тьму неприятностей. — С сими мыслями пошел я от пастуха; несколько раз оборачивался назад, и приметил, что он провожает меня взорами своими, в которых написано было желание: поди, и будь щастлив! Бог видел, что и я от всего сердца желал ему щастия; но он уже нашел его!¹⁴

Сильный шум прервал нить моих размышлений. Что это значит? спросил я у проводника моего, остановись и слушая. «Мы приближаемся к Рейхенбаху, отвечал он, славнейшему Альпийскому водопаду.» — Хотя путешествующий по Швейцарским горам беспрестанно видит каскады, беспрестанно орошается их брызгами, и наконец смотрит на них равнодушно; однакожь мне очень хотелось видеть первый из Альпийских водопадов. Отдаленный шум обещал мне нечто величественное: воображение мое стремилось к причине его; но тут вдруг открылось мне другое великолепие, которое заставило меня на время забыть Рейхенбах. Ах! для чего я не живописец! для чего не мог ¹⁵в ту же минуту¹⁵ изобразить на бумаге плодоносную, зеленую долину Гасли, которая в виде прекраснейшего цветущего сада представилась глазам моим, между диких, каменных, небеса подпирающих гор! Плодовитые лесочки, и между ими маленькие деревянные домики, составляющие местечко Мейринген — река Ара, стремящаяся вдоль по долине — множество ручьев, ниспадающих с крутых утесов, и с серебряною пеною текущих по бархатной мураве: все сие вместе образовало нечто романическое, пленительное — нечто такое, чего я от роду не видывал. Ах, друзья мои! не должно ли мне благодарить Судьбу за все великое и прекрасное, виденное глазами моими в Швейцарии? Я благодарю ее — от всего сердца! — Наконец проводник напомнил мне Рейхенбах, и чтобы посмотреть на него вблизи, я должен был, не взирая на свою усталость, взойти опять на высокой пригорок и спуститься с него, но только уже не по камням, а по зеленой траве, увлажненной водяною пылью, летящею от каскада. Еще шагов за пятьдесят от падения облака сей пыли меня почти совсем ослепили. Однакожь я подошел к самому кипящему водоему, или той яростию воды ископанной яме, в которую Рейхенбах падает с высоты своей, с ужасным шумом, ревом, громом, срывая превеликие камни и целыя дерева, ¹⁶им на пути встречаемый. Трудно представить себе¹⁶ ту ужасную быстроту, с которою волна за волною несется в неизмеримую глубину сего водоема, и опять вверх подымается, будучи отвержена ¹⁷его вечнокипящею пучиною,¹⁷ и распространяя вокруг себя белыя облака влажного дыму! ¹⁸Тщетно воображение мое ищет сравнения, подобия, образа!... Рейн¹⁸ и Рейхенбах, великолепныя явления, величественныя чудеса Природы! в молчании удивляться будет вам ¹⁹всякой, имеющий чувство;¹⁹ но кто может изобразить вас кистию или словами? — Я почти совсем чувств лишился, будучи оглушен гремящим громом падения, и упал на землю. Моря водяных частиц лились на

меня, и притом с такими порывами вихря (производимого в воздухе силою падающей воды), что, боясь смертельной простуды, я должен был через несколько минут удалиться от сего места. Всякой, взглянув на меня, подумал бы, что я вышел из реки; ни одной сухой нитки на мне не осталось, и вода текла с меня ручьями, подобно как с какой нибудь Альпийской горы.

До Мейрингена оставалось мне не более трех верст, и дорога была уже не так трудна, как на сходе с вершины Шейдека; но сии три версты довели усталость мою до высочайшей степени, потому что жар в долинах бывает несносен. Лучи солнечные отпрыгивают от голых скал, и согревая воздух, производят духоту, весьма редко ветерком прохлаждаемую. Женщины, встречавшияся мне, смотрели на меня с сожалением, и говорили: как жарко, молодой путешественник!

Местечко или деревня Мейринген состоит из маленьких деревянных домиков, рассеянных по долине в великом расстоянии один от другого; в Альпийских селениях совсем нет каменного строения.

Обитатели долины Гасли живут в беспрестанном шуме, происходящем как от Рейхенбаха, так и от других каскадов. Иногда сии ручьи, будучи наполнены снежною водою, низвергаются в долину с такою яростию, что заливают домы поселян, сады и луга их. За несколько лет перед сим причинили они страшное опустошение, и всю прекрасную долину покрыли песком и камнями; но жители не могли оставить милой своей родины, где предки их и они сами пользовались бесчисленными благодеяниями Природы — скоро земля была очищена и снова покрылась цветами и зеленью.

Сколь прекрасна здесь Натура, столь прекрасны и люди, а особливо женщины, из которых редкая не красавица. Все они свежи, как горныя розы — и почти всякая могла бы представлять нежную Флору. Удивитесь ли вы, естьли я пробуду здесь несколько дней? Может быть в целом свете нет другого Мейрингена. Но жаль, что здешния красавицы немного безобразят себя одеждою; на прим. ²⁰подвязывают юбку под самыми плечами, и²⁰ кажется, будто оне в мешках зашиты. — Здесь нашел я очень хороший трактир.

В 11 часов ночи. Вечер проведен мною приятно.²¹ Я гулял по долине, в рощицах, по лугам, и возвращаясь в деревню, нашел подле одного домика множество молодых мущин и девушек, которыя между собою играли, прыгали и резвились. Тут праздновали сговор. Мне не трудно было узнать жениха с невестою: самая прекраснейшая чета, какую только вы себе вообразить можете! Румянец беспрестанно играл на их щеках; они²² хотели резвиться вместе с другими, но нежная томность, видимая во всех их движениях, отличала их от прочих пастухов и пастушек. ²³Я подошел к жениху, взял его за руку,²³ и сказал ему: «ты щастлив,²⁴ мой друг!» Невеста взглянула на меня,²⁵ и с выразительною благодарностию за мое приветствие.²⁵ Как нежно чувство в Альпийских пастушках! как хорошо понимают оне язык сердца! Пастух с улыбкою посмотрел на свою любезную — ²⁶взоры их встретились.²⁶ Тут странная мысль пришла в мою голову: мне захотелось

оставить будущим супругам какой нибудь памятник, который бы, в течение благополучных дней любви их, мог напоминать им, что один путешественник, из отдаленнейшей страны Севера, был при их сговоре и брал участие в радости невинных сердец. Подумав, я вынул из кармана медаль, не золотую, а медную; но у меня не было ничего более — медаль, на которой изображена ²⁷ голова Греческого юноши, и которую подарил мне приятель мой Б*. «Возьми ее — сказал я невесте — в знак моего доброжелательства.» Она с удивлением взглянула на медаль, на меня и на жениха своего, и не знала, что делать. «Родясь в такой земле, продолжал я, где обыкновенно дарят невест, прошу тебя принять от меня эту безделку, которую предлагаю тебе от доброго сердца.» — А в какой земле родились вы? спросил старик, сидевший на бревне. — «В России.»—В России!... Да, я слыхал об этой земле от стариков наших. Да где-бишъ она? — Далеко, мой друг — там, за горами, прямо к Северу.» — Точно, я это помню. — Между тем жених с невестою перешептывались; последняя взяла медаль, сказала спасибо! и отдала первому, который повертел ее в руках и опять возвратил ей. Я радовался щастливою четою, и в мыслях своих читал Галлеровы стихи (из его Поэмы: Die Alpen, т. е. Альпийския горы):

Иллюстрация к немецкому изданию «Писем русского путешественника».

Между тем солнце село, пастухи и пастушки начали расходиться по домам. Я простился с женихом, с невестою — и естьли бы Альпийския красавицы были не так стыдливы, то, может быть, пришло бы мне на мысль потребовать от нее... невинного поцелуя!

<68>

Деревня Трахт, на берегу Бринцского озера,
в 8 часов вечера.

Вот конец моего пешеходства! Ноги у меня очень болят, и лице мое от солнечного жара покраснело и почернело; впрочем я в духе своем бодр и весел.

Дорога от Мейрингена до Трахта идет долиною, и хотя очень приятна, однакожь не могу сказать об ней ничего примечания достойного. Здесь нашел я шумной праздник. Все поселяне собрались на лугу, пьют и поют песни. Некоторые молодые люди борются; и когда один другого повалит, зрители кричат: браво! Между тем я сижу под окном,¹посматриваю на веселящихся и на небо, которое начинает покрываться облаками. Хорошо, что я теперь не на горах! — Между тем трактирщица готовит мне для ужина блюдо рыбы, только что теперь в озере пойманной. Завтра поплыву на лодке в Унтерзеен, а оттуда назад в Тун.

Где вы, мои любезные? Как проводите время? Верно не так, как странствующий друг ваш, который на горах и в долинах об вас думает! — Будьте здоровы и благополучны.

<69>

Унтерзеен.

Сей час пришел я в здешний трактир. Почтовая лодка, в которой плыл я из Трахта, пристала к берегу в двух верстах отсюда. Сильный дождь промочил меня насквозь; однакожь, плывя по озеру, я с удовольствием смотрел на горы, которыя, будучи покрыты облаками, дымились как Этны или Везувии. Теперь, в ожидании обеда, сушусь и приготовляюсь опять к путешествию. Дождь все еще не перестал.

<70>

Тун, в 8 часов вечера.

Я благополучно доплыл до Туна, не смотря на сильное волнение озера. Валы играли нашею лодкою как шариком: Три женщины, бывшия со мною, беспрестанно кричали; одна из них упала в обморок, и мы с трудом могли привести ее в память. Что принадлежит до меня, то я ни мало не боялся, а еще веселился волнами, которыя разбивались о каменные берега. Наконец дождь перестал, и благодетельное солнце высушило мое платье. Приехав сюда, чувствовал я озноб; но выпив чашек пять хорошего чаю, стал опять совершенно здоров. — Завтра в четыре часа отправлюсь в Берн, где остались мои пожитки.

<71>

Берн, 10 Сентября 1789.

Возвратясь с Альпийских гор, прожил я в Берне семь дней и притом не скучно:¹ то посещал своих знакомцев, которые обходились со мною очень дружелюбно: то прогуливался за городом — читал — писал. Третьего дня водил меня Пастор Штапфер к Господину Шпренгли, имеющему полное собрание Швейцарских птиц, множество древних медалей и других редкостей. Сам он, по жизни своей, достоин примечания не менее своего кабинета. Домик у него прекрасный, за городом, на высоком месте, откуда видны окрестныя селения и снежныя горы. ²Ему теперь около семидесяти лет. В доме,² кроме его самого, мы никого не видали; пожилая служанка отправляет должность приворотника. Комнаты прибраны со вкусом, и все отменно чисто. Сей старик богат — наслаждается Натурою, изобилием, спокойствием. За несколько лет пред сим он был беден, и разбогател от наследства, полученного им нечаянно после одного дальнего свойственника. — Учася Орнитологии в молодых своих летах, покупал он разных птиц, анатомировал их и отдавал делать из них чучелы: вот основание того полного собрания, которое ныне привлекает к нему в дом почти всех путешественников, и которого не отдаст он ни за пятьдесят тысяч рублей! — Ему очень знаком наш Доктор Оз*.³

Вчера ходил я пешком в деревню Гиндельбанк, находящуюся в двух Французских милях отсюда. В тамошней церкви сооружен монумент так называемой прекрасной жене. Думаю, что вы читали или слыхали о сем памятнике, которого история достойна примечания. Господин Эрлах, знатный Бернской гражданин и помещик деревни Гиндельбанк,

призвал Немецкаго художника Наля, и подрядил его сделать мраморный монумент отцу своему. Наль, занимаяся сею работою, жил в доме у Проповедника той деревни, Г. Ланганса. Когда работа совершилась, пышный Эрлах вздумал прибегнуть к золоту, чтобы придать памятнику более великолепия. Наль говорил, что золото все испортит; но его не слушали, и гордый художник, сжав сердце, должен был повиноваться. В сие время умерла родами жена Лангансова, молодая прекрасная женщина, которую Наль любил сердечно за милыя свойства ея. Он плакал вместе с неутешным супругом; но вдруг, подобно молнии, блеснула в голове его мысль: искусство мое да сохранит память ея в течение времен! Обняв Ланганса, сказал он: «Слезы наши текут, и в прахе исчезают; изящныя произведения художеств живут вовеки — рука моя, повинуясь сердцу, изобразит на камне твою любезную; жители отдаленных земель захотят видеть сие изображение и в сравнении с ним будут презирать Эрлахской памятник.» — Сказал, и сделал.

Он представил мать (прекрасная Греческая фигура!), воскресающую вместе с младенцем. Камень гробный распался. Она поднимает голову; одною рукою держит сына, а другою хочет отвалить камень, и между тем с великим вниманием слушает небесную музыку, пробуждающую мертвых. Сия мысль прекрасна, и доказывает пиитической дух Художника; работа отвечает ей. Галлер сочинил к памятнику следующую надпись ⁴(заставляя говорить воскресающую):⁴ «Се трубный глас! он проницает в могилу. Пробудись, сын мой, и сложи с себя тленность! Спеши во сретение твоему Искупителю, от Которого бежит смерть и время! В вечное благо превращается все страдание.» Надпись хороша; но для первого мгновения, в котором представлена воскресающая, слишком плодовита. Лучше, естьли бы она сказала только: Трубный глас!... Пробудись, сын мой! се Спаситель! — Некоторые думают, что Художник не искусственно представил распадшийся камень, а в самом деле разломил его, вырезав прежде на нем надпись; но ревностные защитники искусства смеются над сею мыслию. Повыше Галлеровой надписи вырезан стих из Св. Писания: Се аз и чадо мое, еже дал ми ecu Ты. Жаль только, что сей прекрасный монумент стоит⁵ очень дурно! Он скрыт⁶под полом, и чтобы видеть его, то надобно поднять две доски. Об Эрлахском пышном памятнике не скажу ни слова: Художник не хотел, чтобы об нем говорили. — Нынешний Гиндельбанкской Проповедник не мог бы подружиться с Налем; в физиогномии его не приметил я ⁷ничего пастырского.⁷ Как он учит своих поселян, не знаю. — В Гиндельбанке есть бедный трактир, в котором я едва мог утолить свой голод; отобедав там, возвратился к вечеру в город.

Кажется, я еще не писал к вам о здешнем славном Цейггаузе. Там видите вы множество всякого оружия и всех воинских потребностей; но более внимания заслуживают латы древних Бернских Героев, славных храбростию и делами своими. Самыя большия из них принадлежали основателю Берна, Герцогу Церингенскому. Надобно, чтобы он был Гигант — и естьли не хотел взять приступом неба, то по крайней

мере ужас был его предтечею, когда он шел против неприятелей. Не знаю, любезные друзья мои, какой хлад разливается по моим жилам при виде памятников рыцарского времени, когда люди всего более верили руке своей и — Провидению; когда число побед бывало числом достоинств человека, и когда в храбрости вмещалось понятие всех добродетелей. — Пистолеты Карла Смелого, Герцога Бургундского, украшенные серебром и слонового костью, показались мне также примечания достойными; я смотрел на них несколько минут, и воображал руку, их некогда державшую. —

Здесь нравы не так уже строги, как в Цирихе. Женщины и мущины сходятся вместе — обыкновенно после обеда, часа в четыре — и первыя говорят свободно, шутят и бывают душею общества. Некоторыя девицы играют на клавесине, поют, и восхищают слушателей. Знакомцы мои два раза водили меня в сии собрания, которыя были довольно многочисленны. ⁸Но в карты здесь также не играют.⁸ С иностранцами говорят всегда по-Французски, и притом гораздо лучше, нежели в других городах Швейцарии; что же принадлежит до здешнего Немецкого языка, то он весьма испорчен и неприятен слуху.

Бернской Аристократизм почитается самым строжайшим в Швейцарии. Некоторыя фамилии присвоили себе всю власть в Республике; из них составляется Большой Совет и Сенат (из которых первый имеет законодательную, а последний исполнительную власть); из них выбираются судьи, так называемые Ландфохты или правители в округах, на которые разделен Бернской Кантон; все прочие жители не имеют участия в правлении. Число сих аристократических или господствующих фамилий беспрестанно уменьшается; оне могут сообщать свои права другим фамилиям, но это⁹ редко бывает. —

По вечерам обыкновенно выходил я на террассу, и гулял при свете лунном под ветьвями каштановых дерев, будучи углублен в приятную задумчивость. Ах, любезные друзья мои! только на горах сердце мое не было сиротою! Там казалось мне, что я к вам ближе.

Завтра поеду в Лозану, и простился уже со всеми своими знакомыми, кроме Проповедника Штапфера. ¹⁰Сей добрый Швейцар¹⁰ полюбил меня и мне полюбился. Всякой день проводил я в его кабинете несколько приятных часов. Все семейство его очень мило. Он запретил мне сказывать, когда я выеду¹¹ из Берна, и не хочет прощаться со мною. Чувствительный человек!

Здесь расстаюсь с Немецким языком, и не без сожаления.

Простите, мои друзья! Пакет свой ¹²отнесу я¹² на почту. Естьли бы вы с таким удовольствием читали мои письма, с каким я пишу их!

<72>

Лозана.

От Берна до Лозаны ехал я садом, ^[1]и прекраснейшим садом.¹ Дерева вокруг дороги гнулись под сочными, тяжелыми плодами, и златая осень являлась везде в самом блистательнейшем виде. День был Воскресный; нарядные поселяне веселились в кругах и пили пенистое вино, с восклицанием: да здравствует Швейцария!

Проехав городок Муртен, кучер мой остановился, и сказал мне: хотите ли видеть остатки наших неприятелей? — «Где?» — Здесь, на правой стороне дороги. — Я выскочил из кареты, и увидел за железною решеткою огромную кучу — костей человеческих.

Карл Дерзостный, Герцог Бургундский, один из сильнейших Европейских Государей своего времени, бичь человечества, ужас² соседственных народов, но воин храбрый, вознамерился в 1476 году покорить жителей Гельвеции, и гордость независимых смирить железным скипетром тиранства. Двинулось его воинство; разноцветныя знамена возвеялись, и земля застонала под тяжестию его огнестрельных орудий. Уже полки Бургундские во многочисленных рядах расположились на берегах Муртенского озера, и Карл, завистливым оком взирая на тихия долины Гельвеции, именовал их своими. В один час^[*] разнесся по всей Швейцарии слух о близости врагов, и миролюбивые пастухи, оставив хижины и стада свои, вооружились мгновенно секирами и копьями, соединились, и при гласе труб, при гласе любви к отечеству, громко раздавшемся в сердцах их, с высоты холмов устремились на многочисленных неприятелей, подобно шумным рекам, с гор падающим. Громы Карловы загремели; но храбрые, непобедимые Швейцары сквозь дым и мрак ворвались в ряды его воинства, и громы умолкли, и ряды исчезли под сокрушительною их рукою. Сам Герцог в отчаянии бросился в озеро, и сильный конь вынес его на другой берег. Один верный служитель вместе с ним спасся; но Карл, обратив взор на поле сражения, и видя гибель всех своих воинов, в исступлении бешенства застрелил его из пистолета, сказав: тебе ли одному оставаться? — Победители собрали кости мертвых врагов, и положили их близь дороги, где лежат оне и поныне.

Я затрепетал, друзья мои, при сем плачевном виде нашей тленности. Швейцары! не уже ли можете вы веселиться таким печальным трофеем? Бургундцы по человечеству были вам братья. Ах! естьли³ бы, омочив слезами сии остатки тридцати тысячь нещастных, ⁴вы с благословением⁴ предали их земле, и на месте победы своей соорудили черный монумент, вырезав на нем сии слова: Здесь Швейцары сражались за свое отечество, победили, ⁵но сожалели о побежденных⁵ — тогда бы я похвалил вас в сердце своем. Сокройте, сокройте сей памятник

варварства! Гордясь именем Швейцара, не забывайте благороднейшего своего имени — имени человека!

Множество надписей читал я на стенах, которыми обведен сей открытый гроб. Вы знаете одну из них, сочиненную Галлером:

Сверх того написаны тут тысячи имен и примечаний. Где не обнаруживается склонность человека к распространению бытия своего, ⁶или слуха об нем?⁶ Для сего открывают новыя земли; для сего путешественник пишет имя свое на гробе Бургундцев. Многие, в память того, что они посещали этот гроб, берут из него кости: ⁷я не хотел следовать их примеру.⁷

Далее за Муртеном представились мне развалины Авентикума, древнего Римского города, — развалины, состоящия в остатке колонад, стен, водяных труб, и проч. Где великолепие сего города, который был некогда первым в Гельвеции? где его жители? Исчезают царства, города и народы — исчезнем и мы, любезные друзья мои!... где будут стоять гробы наши? — Настала ночь, взошла луна и осветила могилу тех, которые некогда ликовали при ея свете.

<73>

Лозана.

Я приехал в Лозану ночью. Город спал, и все молчало, кроме так называемого ночного караульщика, который, ходя по улицам, кричал: ударило час, граждане! Мне хотелось остановиться в трактире Золотого льва; но на стук мой отвечали так: tout est plein, Monsieur! tout est plein! (все занято, государь мой, все занято!) Я постучался в другом трактире, à la Couronne; но и там отвечали мне: tout est plein, Monsieur! — Вообразите мое положение! Ночью на улице, в неизвестном для меня городе, без пристанища, без знакомых! Ночной караульщик сжалился надо мною, и подошедши к запертым дверям трактира, уверял сонливого отвечателя, что Monsieur est un voyageur de qualité (что приехавший господин не из

простых путешественников); но нам тем же голосом отвечали: все занято: желаю доброй ночи Господину Путешественнику! — C’est impertinent ça (это бесстыдно!) сказал ^[1]мой заступник:¹ «подите за мною в трактир Оленя, где вас верно примут.» — Там в самом деле меня приняли, и отвели мне изрядную комнату. Добродушный караульщик с улыбкою сердечного удовольствия пожелал мне приятного сна, отказался от двадцати копеек, предложенных ему от меня, — пошел и закричал: ударило час, любезные граждане! Я развернул карманную книжку свою и записал: такого-то числа, в Лозане, нашел доброго человека, который бескорыстно услуживает ближним.

На другой день поутру исходил я весь город, и могу сказать, что он очень не хорош; лежит отчасти в яме, отчасти на косогоре, и куда ни поди, везде надобно спускаться с горы или всходить на гору. Улицы узки, нечисты и худо вымощены. Но на всяком возвышенном месте открываются живописные виды. Чистое обширное Женевское озеро; цепь Савойских гор, за ним белеющихся,² и рассеянныя по берегу его деревни и городки — Морж, Роль, Нион — составляют прелестную, разнообразную картину. Друзья мои! когда Судьба велит вам быть в Лозане, то взойдите на террасу кафедральной церкви, и вспомните, что несколько часов моей жизни протекло тут в удовольствии и тихой радости! Естьли бы теперь спросили меня: чем не льзя никогда насытиться? то я отвечал бы: хорошими видами. Сколько я видел прекрасных мест! и при всем том смотрю на новыя ³с самым живейшим удовольствием.³

У меня было письмо к Г. Леваду (Натуралисту и Автору разных пиес, напечатанных в сочинениях Лозанского Ученого Общества). Дом и сад его мне очень полюбились; в последнем встречаются глазам Латинския, Французския и Английския надписи, выбранныя из разных Поэтов. Между прочими нашел я строфу из Аддиссоновой Оды, в которой Поэт благодарит Бога за все дары, приятые им от руки Его — за сердце, чувствительное и способное к наслаждению — и за друга, верного, любезного друга! Щастлив Г. Левад, естьли в Аддиссоновых стихах находит он собственныя свои чувства! — Сия Ода напечатана в Английском Зрителе. Некогда просидел я целую летнюю ночь за переводом ея, и в самую ту минуту, когда написал последние два стиха:

восходящее солнце осветило меня первыми лучами своими. Это утро было одно из лучших в моей жизни!

Вместе с Гм. Левадом был я в Café littéraire,^[*] где можно читать⁴ Французские, Английские и Немецкие Журналы. Я намерен часто посещать этот⁵ кофейный дом, пока буду в Лозане. Теперь же, к нещастию, не льзя прогуливаться; почти с самого утра идет пресильный дождь.

Лозана бывает всегда наполнена молодыми Англичанами, которые

приезжают сюда учиться по-Французски и — делать разныя глупости и проказы. Иногда и наши любезные соотечественники присоединяются к ним, и вместо того, чтобы успевать в науках, успевают в шалостях. По крайней мере я никому бы не советовал посылать детей своих в Лозану, где разве только одному Французскому языку можно хорошо выучиться. Все прочия науки преподаются в Немецких Университетах гораздо лучше, нежели здесь: чему доказательством служит и то, что самые Швейцары, желающие посвятить себя учености, ездят в Лейпциг, а особливо в Геттинген. Нигде способы учения не доведены до такого совершенства, как ныне в Германии; и кого Платнер, кого Гейне не заставит полюбить науки, тот конечно не имеет уже в себе никакой способности. — Молодые чужестранцы живут и учатся здесь в Пансионах, платя за то шесть или семь луидоров в месяц: что составит на наши деньги около пятидесяти рублей.

Здесь поселился наш соотечественник, Граф Григорий Кириловичь Разумовский, ⁶ученый Натуралист.⁶ По любви к наукам отказался он от чинов, на которые знатный род его давал ему право — удалился в такую землю, где Натура столь великолепна, и где склонность его находит для себя более пищи — живет в тишине, трудится над умножением знаний человеческих в царствах Природы, и делает честь своему отечеству.⁷ Сочинения его все на Французском языке. — За несколько недель перед сим уехал он в Россию, но с тем, чтобы опять возвратиться в Лозану.

Сию минуту пришел я из кафедральной церкви. Там из черного мрамора сооружен памятник Княгине Орловой, которая в цветущей молодости скончала дни свои в Лозане, в объятиях нежного, неутешного супруга. Сказывают, что она была прекрасна — прекрасна и чувствительна!... Я благословил память ея. — Белая мраморная урна стоит на том месте, где погребена Герцогиня Курляндская, которая была предметом почтения и любви всех здешних жителей. Она любила Натуру и Поэзию; Натура и Музы Британнии, вместе с Музами Германскими, образовали дух и сердце ея.

В пять часов по утру вышел я из Лозаны, с весельем в сердце — и с Руссовою Элоизою в руках. Вы конечно угадаете цель сего путешествия. Так, друзья мои! я хотел видеть собственными глазами те прекрасныя места, в которых бессмертный Руссо поселил своих романических любовников. Дорога от Лозаны идет между виноградных садов, обведенных высокою каменною стеною которая на обеих сторонах была границею моего зрения. Но где только стена перерывается, там видны с левой стороны разнообразные уступы и возвышения горы Юры, на которых представляются глазам или прекраснейшие виноградные сады, или маленькие домики, или башни с развалинами древних замков; а на правой зеленые луга, обсаженные плодовитыми деревьями, и гладкое Женевское

озеро, с грозными скалами Савойского берега. — В девять часов был я уже в Веве (до которого от Лозаны четыре Франц. мили), и остановясь под тению каштановых дерев гульбища,⁸ смотрел на каменные утесы Мельери, с которых отчаянный Сен-Прё хотел низвергнуться в озеро, и откуда писал он к Юлии следующий строки:

«В ужасных исступлениях и в волнении души моей не могу я быть на одном месте; брожу, с усилием взбираюсь на высоты, устремляюсь на вершины скал; скорыми шагами обхожу все окрестности, и вижу во всех предметах тот самый ужас, который царствует в моей внутренности. Нигде уже нет зелени; трава поблекла и пожелтела, дерева стоят без листьев, холодный ветер надувает сугробы, и вся Натура мертва в глазах моих, ⁹как мертва надежда в моем сердце.⁹ — Между скалами сего берега нашел я, в уединенном убежище, маленькую равнину, откуда виден щастливый город, в котором ты обитаешь. Вообрази, с какою жадностию устремился взор мой к сему любезному месту! В первый день я всячески старался найти глазами дом твой; но от чрезмерной отдаленности все мои усилия оставались тщетными; и я, приметив, что воображение обманывает глаза мои, пошел к Священнику и взял у него телескоп, посредством которого увидел ¹⁰жилище твое...¹⁰

«С того времени целые дни провожу в сем убежище, и смотрю на блаженныя стены, ¹¹заключающия в себе¹¹ источник жизни моей. ¹²Не взирая на дурную погоду,¹² прихожу туда по утру, и возвращаюсь оттуда ночью. Листья, сухия ветьви, мною зажигаемый, и беспрестанное движение охраняют¹³ меня от чрезвычайного холода. Сие дикое место мне так полюбилось, что я приношу туда бумагу с чернилицею, и теперь пишу там письмо, на камне, отвалившемся от ближней скалы.»¹⁴

Вы можете иметь понятие о чувствах, произведенных во мне сими предметами, зная, как я люблю Руссо, и с каким удовольствием читал с вами его Элоизу! Хотя в сем романе много неестественного, много увеличенного — одним словом, много романического — однакожь на Французском языке никто не описывал любви такими яркими, живыми красками, какими она в Элоизе описана — в Элоизе, без которой не существовал бы и Немецкой Beртер.^[*] — Надобно, чтобы красота здешних мест сделала глубокое впечатление в Руссовой душе; все описания его так живы, и притом так верны! Мне казалось, что я нашел глазами и ту равнину (ésplanade), которая была столь привлекательна для нещастного Сен-Прё.^14а Ах, друзья мои! для чего в самом деле не было Юлии! для чего Руссо не велит искать здесь следов ея! Жестокой! ты описал нам такое прекрасное существо, и после говоришь: его нет! Вы помните это место в его Confessions: «Я скажу всем имеющим вкус, всем чувствительным: поезжайте в Веве, осмотрите его окрестности, гуляйте по озеру — и вы согласитесь,

Ж.-Ж. Руссо.

что сии прекрасныя места достойны Юлии, Клеры и Сен-Прё;^14б но не ищите их там.» — Кокс, известный Английский Путешественник, пишет, что Руссо сочинял Элоизу, живучи¹⁵ в деревне Мельери; но это несправедливо. Господин де Л*, о котором вы слыхали, знал Руссо и уверял меня, что он писал сей роман в то время, когда жил в Эрмитаже, в трех или четырех милях от Парижа.^[*]

Отдохнув в трактире и напившись чаю, пошел я далее по берегу озера, чтобы видеть главную сцену романа, селение Кларан. Высокия густыя дерева скрывают²⁹ его от нетерпеливых взоров. Подошел, и увидел — бедную маленькую деревеньку, лежащую у подошвы гор, покрытых елями. Вместо жилища Юлиина, столь прекрасно описанного, представился мне старый замок с башнями; суровая наружность его показывает суровость тех времен, в которыя он построен. Многие из тамошних жителей знают Новую Элоизу, и весьма довольны тем, что великой Руссо прославил их родину, сделав ее сценою своего романа. Работающий поселянин, видя там любопытного пришельца, говорит ему с усмешкою: барин конечно читал Новую Элоизу? Один старик показывал мне и тот лесок, в котором,

по Руссову описанию, Юлия поцеловала в первый раз страстного Сен-Прё, и сим магическим прикосновением потрясла в нем всю нервную систему его. — За деревенькою³⁰ волны озера омывают стены укрепленного замка Шильйона; унылый шум их склоняет душу к меланхолической дремоте. Еще далее, при конце озера (где впадает в него Рона) лежит Вильнёв, маленькой городок; но я посмотрел на него издали, и возвратился в Веве.³¹

О сем городе скажу вам, что положение его — на берегу прекраснейшего в свете озера, против диких Савойских утесов, и подле ³²гор плодоносных³² — очень приятно. Он несравненно лучше Лозаны; ³³улицы ровны;³³ есть хорошие домы и прекрасная площадь. Здесь живут почти все дворяне Французской Швейцарии, или Pays-de-Vaud;^[*] за всем тем Веве не кажется многолюдным³⁴ городом.

В здешний трактир вместе со мною вошли четыре человека в дорожных платьях, и вместе со мною потребовали обеда. В несколько минут мы познакомились, и я узнал, что трое из них Вестфальские Бароны, а четвертый Польский Князь. Последний возвращается из Франции в свое отечество, и заехал в Швейцарию для того,³⁵ чтобы взглянуть на Мельери и Кларан. Бароны по доверенности сказали мне (когда Поляк вышел из комнаты), что они весьма недовольны его товариществом; что он навязался на них в городке Морже, и с того времени не дает покою ушам их, беспрестанно бранясь или с кучером, или с гребцами, или с трактирщиками; и что он, по их примечанию, есть великой лжец. Скоро я имел случай увериться в справедливости сказанного ими. Лишь только мы сели за стол, Польский Князь начал бранить хозяина за кушанье; все было для него дурно, всего мало. Трактирщик напомнил ему, что он не в Варшаве; но Поляк не унялся до последнего блюда. Потом вздумал он рассказывать мне о Бастильском штурме, на котором будто бы ³⁶прострелили ему³⁶ шляпу и кафтан. Я не мог его долго слушать, чувствуя нужду в отдохновении, и ушел в отведенную мне комнату.

Всякой, кто читал примечания Коксова Переводчика, Рамона, взойдет конечно на террасу здешней церкви, чтобы, сидя между гробами, под мрачною тению столетних дерев, проводить глазами заходящее солнце, наслаждаться³⁷ тишиною вечернею, и видеть сгущение ночных теней на романической картине Вевейских окрестностей. Я был там, и погрузясь в самого себя, не чувствовал, как черная, величественная ночь окинула покровом своим и небо и землю. — Простите.

<74>

Лозана.

Вчера¹ возвратился я из Веве, и насилу дошел до Лозаны, будучи измучен зноем и жаром.

От сильного волнения в крови провел я ночь беспокойно,² и видел сны, из которых один показался мне ³достойным замечания.³ Мне привиделось, что я в большой зале стою на кафедре, и при множестве слушателей говорю речь о темпераментах. Проснувшись, ⁴схватил я⁴ перо и написал, что осталось ⁵у меня в памяти:⁵ из чего, к моему удивлению, вышло нечто порядочное. Судите сами — вот сей отрывок:

«Темперамент есть основание нравственного^5а существа нашего, а характер случайная форма его.⁶ Мы родимся с темпераментом, но без характера, который образуется мало по малу от внешних впечатлений. Характер зависит конечно от темперамента, но только отчасти, завися впрочем от рода действующих на нас предметов. Особливая способность принимать впечатления есть темперамент; форма, которую дают сии впечатления нравственному^6а существу, есть характер. Один предмет производит разныя действия в людях⁷ — от чего? от разности⁸ темпераментов, или от разного свойства нравственной⁹ массы, которая есть младенец.»

Вы мне поверите, что я не прибавил и не убавил, а¹⁰ написал слова точно так, как сновидение впечатлело их в моей памяти. Кто изъяснит связь идей, во сне нам представляющихся?¹¹ и каким образом оне возбуждаются? Я совсем не думал наяву о темпераментах и характерах: от чего же мечтал об них?

Я завтракал ныне у Г. Левада с двумя Французскими Маркизами, приехавшими из Парижа. Они сообщили мне весьма худое понятие о Парижских дамах, сказав, что некоторыя из них, видя нагой труп нещастного дю-Фулона, ¹²терзаемый на улице¹² бешеным народом, восклицали: как же он был нежен и бел! И Маркизы рассказывали об этом с таким чистосердечным смехом!! У меня сердце поворотилось.

Лозанския общества отличаются от Бернских вопервых тем, что в них всегда играют в карты, а во вторых и большею свободою в обращении. Мне кажется, что здешние жители переняли не только язык, но и самые нравы у Французов, по крайней мере отчасти, то есть, удержав в себе некоторую жесткость и холодность, свойственную Швейцарам. Сие смешение для меня противно. Целость, оригинальность! вы во всем драгоценны; вы занимаете, питаете мою душу — всякое подражание мне неприятно.¹³

Я слышал¹⁴ ныне проповедь в кафедральной церкви. Проповедник был распудрен и разряжен; в телодвижениях и в голосе актерствовал до крайности. Все поучение состояло в высокопарном пустословии, а комплимент начальникам и всему красному городу Лозане был

А.-Л. Жироде-Триозон. Зарисовка уличных сцен в июне 1789 г.
Голова Фулона на пике (в центре и справа).

заключением. Я посматривал то на проповедника, то на слушателей; вообразил себе нашего П*, Знам. Священника, Лафатера — пожал плечами, и вышел вон. Кстати или не кстати скажу вам, что из всех церковных Риторов, которых мне удалось читать или слышать, нравится мне более¹⁵ — Йорик.

На здешнем загородном гульбище, называемом Mont-Benon, нашел я ныне ввечеру множество людей. Какое смешение наций! Швейцары, Французы, Англичане, Немцы, Италиянцы, толпились вместе. Я сел на уединенной лавке, и дождался захождения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне Савойи дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском плодоносные сады, изобилие и богатство; мне казалось, что в ветерке, несущемся с противоположного берега, слышу я вздохи бедных поселян Савойских.

<75>

Женева, Октября 2, 1789.

Вдруг три письма от вас, милые! Естьли бы вы видели, как я обрадовался! По крайней мере вы живы и здоровы! Благодарю Судьбу! Естьли щастие ваше несовершенно; естьли — —^[*] Друзья мои! более ничего не скажу; но я хотел бы отдать вам все свои приятныя минуты, чтобы сделать жизнь вашу цепию минут, часов и дней приятных. Когда нибудь — мы будем щастливы! верно, верно будем!

От Лозаны до Женевы ехал я по берегу озера, между виноградных садов и полей, которыя впрочем не так хорошо обработаны, как в Немецкой Швейцарии, и поселяне в Pays-de-Vaud гораздо беднее, нежели в Бернском и Цирихском Кантонах. — Из городков, лежащих на берегу озера, лучше всех полюбился мне Морж.

Вы конечно удивитесь, когда скажу вам, что я в Женеве намерен прожить почти всю зиму. Окрестности Женевския прекрасны, город хорош. По рекомендательным письмам отворен мне вход в первые домы. Образ жизни Женевцов свободен и приятен — чего же лучше? Ведь мне надобно пожить на одном месте! Душа моя утомилась от множества любопытных и беспрестанно новых предметов, которые привлекали к себе ея внимание; ей нужно отдохновение — нужен тонкой, сладостный, питательный сон на персях любезной Природы.

Трактирная жизнь моя кончилась. За десять рублей в месяц я нанял себе большую, светлую, изрядно прибранную комнату в доме;¹ завел свой чай и кофе; а обедаю в Пансионе, платя за то рубли четыре в неделю. Вы не можете вообразить себе, как приятен мне теперь новый образ жизни и маленькое заведенное мною хозяйство! Встав² рано поутру, и надев свой походный сертук,³ выхожу из города, гуляю по берегу гладкого озера или шумящей Роны, между садов и прекрасных сельских домиков, в которых богатые Женевские граждане проводят лето; отдыхаю ⁴ и пью чай в каком нибудь трактире, или во Франции, или в Швейцарии, или в Савойи (вы знаете, что Женева лежит на границе сих земель) — ⁵еще гуляю,⁵ возвращаюсь домой, пью с густыми сливками кофе, который варит мне хозяйка моя, Мадам Лажье — читаю книгу или пишу, — в двенадцать часов одеваюсь, в час обедаю; после обеда бываю в кофейных домах, где всегда множество людей, и где рассказываются вести; где рассуждают о Французских делах, о декретах Национального Собрания, о Неккере, о Графе Мирабо, и проч. В шесть часов иду или в театр, или в собрание — и таким образом кончится вечер.

В рассуждении здешних обществ скажу вам, что Женевцы обыкновенно зовут гостей на вечер пить чай. В шесть часов сходятся, пьют кофе, чай и едят бисквиты; садятся играть в карты, по большой части в Вист, и проигрывают или выигрывают рубли два, три; в десятом часу все расходятся, кроме трех или четырех коротких хозяину приятелей, которые

остаются у него ужинать. На сих вечеринках сбирается человек по шестидесяти; тут видите вы знатных Французов, оставивших свое отечество — Немецких Принцов, Англичан, и всего менее Женевцов. Обедать или ужинать зовут редко. Г. Кела, один из Начальников или Синдиков здешней Республики, пригласил меня однажды к обеду в загородный дом свой. Стол был очень хорош. Тут познакомился я с Гишпанцом, который десять лет жил в Петербурге, отправляя должность Советника при Гишпанском Посольстве, и который, по некоторым обстоятельствам, должен был оставить свое отечество; зиму проводит он в Лионе, а лето в Швейцарии. — Барон де Лю, Лафатеров приятель, познакомил меня с Готскими молодыми Принцами, которые учатся здесь светской науке, или приятному обхождению. Я у них обедал; меньшой гораздо живее и остроумнее большого, Наследника высокого Готского трона. Вы наслышались о Бароне Г*: я улыбнулся, вспомнив, что имею честь сидеть подле его будущего ⁶повелителя, который может без всякого суда — от чего Боже сохрани! — снять с него шляпу... и голову. — Вчера⁶ позвал меня ужинать Г. Конклер. Я пришел в девять часов, но хозяин совсем еще неготов был принимать гостей, и сидел в своем кабинете. Через полчаса вошла хозяйка, и начали⁷ сбираться гости. Между прочими был тут один глухой Барон, над которым Женевския Дамы весьма забавлялись. Оне загадывали ему загадки: Барон брался все отгадывать, но к нещастию не отгадал ни одной. На пример: для чего Генрих IV, враг всякой пышности, имел золотыя шпоры? Барон пять раз улыбался; пять раз отвечал, но все не в попад. Наконец вывели его из недоумения, сказав: pour piquer son cheval (чтобы шпорить⁸ свою лошадь). О! я это думал! закричал Барон: c’est tout clair! ничто не может быть яснее! — Еще: что находится au milieu de Paris (в середине Парижа)? Барон, ⁹который недавно приехал из Парижа,⁹ отвечал: город — люди — камни — грязь. Над каждым ответом смеялись, и наконец объявили, что au milieu de Paris находится r. Я только лишь хотел это сказать! закричал Барон, и все захохотали. Хозяйка, которая почитается одною из разумнейших женщин Женевской Республики, расспрашивала меня о Московских дамах. Вопрос: хороши ли оне? Ответ: прекрасны. Вопрос: умны ли оне? Ответ: беспримерно. Вопрос: сочиняют ли оне стихи? Ответ: бесподобные. Вопрос: какого роду? Ответ: молитвы. — Vous badinez, Monsieur! Вы шутите! — «Извините, сударыня; я говорю точную правду.» — Да разве оне очень много грешат? — Нет, сударыня; оне молятся о том, чтобы не грешить.» — А! это другое дело! — Госпожа Конклер подала мне руку, и мы пошли ужинать. —

В полночь. Ныне ввечеру чувствовал я в душе своей великую тягость и скуку: каждая мысль, которая приходила ко мне в голову, давила мозг мой; мне не ловко было ни стоять, ни ходить. Я пошел в Бастион, здешнее гульбище — лег на углу вала, и дал глазам своим волю перебегать от предмета к предмету. Мало помалу голова моя облегчалась вместе с моим сердцем. Вечер был самый теплый и приятный. На обеих сторонах

представились мне горы, окруженный облаками, которыя носились выше и ниже их вершин: вид величественный и грозный! Прямо передо мною простиралась большая равнина, усеянная рощицами, деревеньками и уединенными домиками. Все было тихо. От времени до времени — по большой дороге, идущей вдоль равнины — мчались в колясках молодые Англичане, которые, боясь следствия скоплявшихся облаков, погоняли кургузых коней своих, чтобы скорее возвратиться в город. Ветерок как птичка прилетел от Юры и шептал мне на ухо — не знаю, что. Тут вдруг ударили в барабан. Боясь, чтобы меня не заперли в Бастионе, я вскочил и вышел оттуда; но не желая расстаться с вечером, пошел на Трель, другое гульбище подле Ратуши, и сел на лавке под ореховыми деревьями, где представились мне те же виды, которыми веселился я в Бастионе. Темнота сгущалась; ветер усиливался, и шумел ужасно между деревами; облака неслись быстро, натекли на город, и пошел дождь. Обратив глаза на долину, вдруг увидел я множество огней, которые в темноте представляли романическое зрелище. Мне казалось, что я вижу там замки благодетельных Фей — и все сказки, которыя воспаляли младенческое мое воображение, и делали меня в ребячестве маленьким Дон-Кишотом, оживились в моей памяти. Между прочими тогдашними подвигами моими вспомнил я один вечер, сумрачный и бурный, в который, ощутив вдохновение божественных Фей, укрылся я от своего, впрочем весьма бдительного дядьки, забрался в ту горницу, где хранились разныя оружия, покрытыя почтенною ржавчиною — схватил саблю, которая пришлась мне по руке, и заткнув ее за кушак тулупа своего, отправился на гумно^[*] искать приключений и противиться силе злых волшебников; но чувствуя в себе на каждом шагу ¹¹умножение страха,¹¹ махнул саблею несколько раз по черному воздуху, и благополучно возвратился в свою комнату, думая, что подвиг мой был довольно важен. Лета младенчества! кто по-помышляет об вас без удовольствия? И чем старее мы становимся, тем приятнее вы нам кажетесь.

Кто будучи в Женевской Республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее, где жил славнейший из Писателей нашего века?

Я ходил туда пешком с одним молодым Немцом. Бывший Вольтеров замок построен на возвышенном месте, в некотором расстоянии от деревни Ферней, откуда идет к нему прекрасная алея. Перед домом, на левой стороне, увидели мы маленькую церковь, с надписью: Вольтер Богу.

«Вольтер был один из ревностных почитателей Божества (говорит Лагарп¹² в похвальном Слове Фернейскому мудрецу). Si Dieu n’exitait pas, il faudrait l’inventer (естьли бы не существовал Бог, то надлежало бы Его выдумать) — сей прекрасный стих написан им в старости, и показывает его Философию.» —

Человек, вышедший к нам навстречу, не хотел-было вести нас в дом, говоря, что господин его, которому известная наследница Вольтерова продала сей замок, не велел никого пускать туда; но мы уверили его в нашей благодарности, и в минуту отворилась нам дверь во святилище, в те комнаты, где жил Вольтер, и где все осталось так, как при нем было. Комнатные приборы хороши и довольно богаты. В той горнице, где стоит Вольтерова кровать, было погребено его сердце, которое Госпожа Денис¹³ увезла с собою в Париж. Остался один черный монумент, с надписью:¹⁴ son ésprit est partout, et son coeur est ici (дух его везде, сердце его здесь), а выше:¹⁵ mes manes sont consolés, puisque mon coeur est au milieu de vous (тень моя утешена, ибо сердце мое посреди вас). На стенах висят портреты: первый нашей Императрицы (шитый на шелковой материи, с надписью:¹⁶ presenté à Mr. Voltaire par l’Auteur,^[*] — и на сей портрет смотрел я с большим примечанием и с большим удовольствием, нежели на другие); — второй покойного Прусского Короля; третий Лекеня, славного Парижского Актера; четвертый самого Вольтера, и (пятый) Маркизы де Шатле, которая была ему другом, и более нежели другом. Между гравированными изображениями заметил я портрет Невтона, Буало, Мармонтеля, д’Аламберта, Франклина, Гельвеция, Климента XIV, Дидрота и Делиля. Прочие эстампы и картины не важны. — Спальня Вольтерова служила ему и кабинетом, из которого он научал, трогал и смешил Европу. Так, друзья мои! должно признаться, что никто из Авторов осьмагонадесять века не действовал так сильно на своих современников, как Вольтер. К чести его можно сказать, что он распространил сию взаимную терпимость в Верах, которая сделалась характером наших времен, и наиболее посрамил гнусное лжеверие, которому еще в начале осьмагонадесять века приносились кровавыя жертвы в нашей Европе.^[**] — Вольтер писал для читателей всякого рода, для ученых и неученых; все понимали его, и все пленялись им. ¹⁸Никто не умел столь искусно¹⁸ показывать смешного во всех вещах, и никакая Философия не могла устоять против Вольтеровой¹⁹ иронии. Публика всегда была на его стороне, потому что он доставлял ей ²⁰удовольствие смеяться!²⁰ — Вообще в сочинениях Вольтеровых²¹ не найдем мы тех великих идей, которыя Гений Натуры, так сказать, непосредственно вдыхает в избранных смертных; но сии идеи и понятны бывают только немногим людям, и потому самому круг действия их весьма ограничен. Всякой любуется парением весеннего жаворонка; но чей взор дерзнет за орлом к солнцу? Кто не чувствует красот Заиры? но многие ли удивляются Отеллу? ^[***]22

Положение Фернейского замка так прекрасно, что я позавидовал Вольтеру. Он ²³мог²³ из окон²⁴ своих видеть Белую Савойскую гору, высочайшую в Европе, и прочия снежныя громады вместе с зелеными

равнинами, садами и другими приятными предметами. Фернейской сад разведен им самим, и показывает его вкус. Всего более полюбилась мне длинная алея; при входе в нее кажется, что она примыкает к самым горам. — Большой, чистый пруд служит зеркалом для высоких дерев, осеняющих берега его.

Имя Вольтерово твердят все жители Фернея. Там, сев под ветьвями каштанового дерева, прочитал я с чувством сие место в Лагарповом похвальном Слове:

«Подданные, лишенные отца и господина своего, и дети их, наследники его благодеяний, скажут страннику, который ²⁵уклонится от пути своего,²⁵ чтобы видеть Ферней: Вот домы, им построенные — убежище, которое дал он полезным искусствам^[*] — поля, которыя обагатил он плодами. Сие многолюдное и цветущее селение родилось под его смотрением, родилось среди пустыни. Вот рощи, дороги и тропинки, где мы столь часто его видали. Здесь горестное Каласово семейство окружило своего покровителя; здесь сии нещастные обнимали колена его. Сие дерево посвящено благодарностию, и секира никогда не отделит его от корня. Он сидел под его тению, когда разоренные поселяне пришли требовать его помощи; тут проливал он слезы сожаления, и скорбь бедных превратил в радость. В сем месте видели мы его в последний раз — — и внимающий странник, который при чтении Заиры не мог удержать слез своих, прольет, может быть, еще приятнейшия в память благотворителя.»

Мы обедали в Фернейском трактире с двумя молодыми Англичанами, и пили очень хорошее Французское вино, желая блаженства душе Вольтеровой.

От Женевы до Фернея не более шести верст, и я в семь часов вечера был уже дома.

Некоторые из здешних граждан ввели меня в свои так называемые Серкли, которых здесь очень много, и в которых Женевцы после обеда пьют кофе и курят табак. Тут не бывает женщин; говорят же более всего о Парижских новостях. Здешние богачи поверили Франции милионы, и до сего времени получали с них большие проценты; но теперь боятся, чтобы Французы не сказались банкрутами: от чего могут разориться в Женеве первые домы. Но тебя, бедный Север, тебя не удостаивает Женевец своего внимания! Тот, кто знает все подробности Парижских происшествий, едва ли знает, что у России со Швециею война. Визирь два раза разбит, Белград взят — никто об этом не говорит, никто не радуется. Любезная Германия! в недрах твоих звучат рюмки и стаканы, когда Слава протрубит щастливый подвиг сынов твоих; Рейнвейн и вино Токайское пенятся в кубках; раздаются торжественныя песни вдохновенных Бардов. Германия! для чего я оставил тебя так скоро?

На сих днях обедал я за городом в сельском домике, вместе со многими Женевцами и чужестранными. Обед был самый веселый; все мы сидели в шляпах и пели песни. После стола одни катались в лодке по

озеру, другие играли в шары, или, сидя на крыльце, спокойно курили свои трубки. — Пробыв там до вечера, пошел я назад в город — и мог ли думать, чтобы на сем пути ожидала меня опасность? Вы конечно не угадаете, какая? Я шел задумавшись; наступил на змею, и увидел ее только тогда, как она начинала уже обвиваться вокруг ноги моей, и подымала вверх голову, чтобы сквозь чулок ужалить меня.... Но не бойтесь! я сбросил ее с ноги, прежде нежели она могла влить в нее яд свой. Злобная тварь! думал я, смотря, как она ползла от меня по желтому песку: злобная тварь! жизнь твоя теперь в моих руках; но естъли Натура терпит тебя в своем царстве, то я не хочу прекращать бедного бытия твоего — пресмыкайся!²⁶

Не помню, писал ли я к вам, чтобы вы адресовали письма свои à la grande rue, No 17. На сей раз простите!

<76>

Женева, Ноября 1, 1789.

После письма, пересланного через Лафатера, не получал я от вас ни одной строки. Не совестно ли вам так долго молчать? Вы знаете, что я только посредством вас сообщаюсь с любезным моим отечеством.

Здешняя жизнь моя довольно единообразна. Прогуливаюсь и читаю Французских Авторов, и старых и новых, чтобы иметь полное понятие о Французской Литтературе; бываю на Женевских вечеринках и в Опере. Строгий, любезный Руссо! соотечественники твои не послушались тебя, построили Театр и любят его страстно.^[*] Здесь играют две Дижонския Трупы: одна летом и осенью, а другая зимою и весною; первая оперы, а вторая комедии и трагедии. Две или три актрисы, два или три актера, играют и поют очень изрядно. Недавно представляли Атиса, большую оперу, которой музыку сочинял славный Пичини. В композиции есть нечто великое, возвышающее душу. Ария: Vivre ou mourir,^[**] которую поют нещастные любовники, гонимые судьбою и ревностию жестокой Цибеллы, прекрасна, несравненна. Из маленьких Французских опереток полюбилась мне более всех les petits Savoyards (маленькие Савояры); есть трогательныя места, и почти все голоса очень хороши.

В Пансионе вместе со мною обедает человек двенадцать. Датский Барон, Французский Маркиз, недавно приехавший из Парижа, и Капитан Женевского полку, играют за столом первыя роли. Барон путешествовал в Германии, Франции и Англии, говорит хорошо по-Немецки, и уверяет всех Французов, что он лучше их знает Французский язык, хотя

не все ему в том верят. По крайней мере он бранится по-Французски не хуже площадных Парижских рыцарей. Г. Барон не терпит никаких противоречий, и готов драться всякую минуту; с презрением говорит о Женевцах, и весьма строго судит бедных здешних актеров. — Маркиз сказывает, что он приехал в Женеву отдыхать, и никак не хочет заводить знакомств, находя в уединении несказанное удовольствие. Дает чувствовать, что он Автор; хвалит Ж. Жака, и уверяет, что он писал электрическим пером; а Корнель, по его мнению, есть величайший из мужей, когда-либо произведенных Натурою. Вольтер, говорит он, был человек умный, но рассуждал очень худо. Однакожь Г. Маркиз собирается ехать в Ферней, думая, что в Вольтеровом кабинете крылатое вдохновение спустится на его голову — Женевский Капитан,¹ служивший несколько лет Королю Прусскому, говорит весьма охотно, и по временам осмеливается противоречить Барону; но всегда принужден бывает ретироваться, когда загремят громы из уст Баронских. Все пиесы, играемыя на здешнем театре, хвалит он одинаким образом. Эдип, по его словам, est rempli de sentiment (исполнен чувства) и опера Кузнец est rempli de sentiment (исполнен чувства). Простосердечие и невежество его часто заставляют нас смеяться. — Между прочими есть еще один примечания достойный человек, родом Женевец, который объездил все четыре части света, присвоил себе право лгать немилосердо, и хотел уверить меня, что многие из жителей Патагонии бывают ростом в четыре аршина.

Доктор Беккер приехал в Женеву. Мы встретились на улице и бросились обнимать друг друга, как старинные друзья обнимаются после долгой разлуки. С того времени мы всякой день видимся, иногда вместе гуляем и пьем чай перед камином; он нанял себе комнату в той же улице, где я живу. Единоземцы его, Граф Молтке и Поэт Багзен, остались в Берне. Последний скоро женится, и самым романическим образом. Я писал к вам, что Беккер поехал с ними в Луцерн. Оттуда пробрались они через горы в Унтерзеен, и пришедши в великом изнеможении на берег озера, сели в лодку, чтобы плыть в город Тун. В самую ту минуту, как лодошник хотел уже отвалить от берега, явилась молодая девушка с пожилым мущиною, — девушка лет в двадцать, приятная, миловидная, в зеленой шляпке, в белом платье, с тростью в руках, — приближилась к лодке, порхнула в нее как птичка, и с улыбкою сказала нашим путешественникам (которые, как рыцари печального образа, сидели повеся головы): Bonjour, Messieurs!^[*] Они изумились от сего нечаянного явления, пристально посмотрели на девушку, взглянули друг на друга, и насилу вспомнили, что им надлежало отвечать на приветствие миловидной незнакомки. Доктор Беккер уверяет меня — а он человек правдивой — Беккер уверяет, что они отвечали ей весьма хорошо, хотя Граф на втором слове заикнулся, а Багзен и он Доктор ничего не сказали. Уже волны Тунского озера помчали лодку на влажных хребтах своих — или, просто сказать, они плыли, и начинали мало по малу разговаривать. Девушка сказала Датчанам, что она с дядею своим посещала в

Унтерзеене больную, добрую свою кормилицу, и возвращается в Берн. Как же вы оставили ее? спросили чувствительные путешественники с видом заботливости. «Славу Богу! ей стало гораздо легче» — отвечала незнакомка. Потом она захотела знать отечество и фамилию своих сопутников; узнав же, что Граф есть внук бывшего Датского Министра, начала говорить о сем почтенном муже, об истории его времени, и показала, что ей известны Европейския происшествия. В Туне пристали к берегу. Граф подал ей руку, и вместе с товарищами своими проводил ее до трактира, где и для них нашлась комната. Тут сведали они от трактирщика, что прелестная сопутница их есть девица Галлер, внука великого Философа и Поэта сего имени. Багзен вспрыгнул от радости, и побежал к ней снова представляться,² и уверять ее в своем неограниченном почтении к творениям покойного ея дедушки. «Ах! естьли бы вы знали его лично!» сказала она с чувством: «в самой старости пленял он любезностию своею и больших и малых. Я не могу удержаться от слез, воображая, как он в свободные часы, — после важных, для человечества полезных трудов — беспечно и весело игрывал с нами, малыми детьми; брал меня на колени, целовал и называл своею милою Софьею.» — — Тут милая София белым платком обтерла слезы свои. Багзен плакал вместе с нею, и в восторге чувствительности осмелился поцеловать ея руку. — Наши путешественники забыли свою усталость, просидели весь вечер с девицею Галлер, и ужинали вместе с нею. На другой день им надлежало рано ехать в Берн; а София и дядя ея оставались еще в Туне. «Не ужели мы на всегда простимся?» сказал молодой Граф, смотря в глаза Софии. Багзен также смотрел ей в глаза, и еще с живейшим выражением нежности. Доктор Беккер протянул голову вперед, в ожидании ответа ея. Она улыбнулась, и подала Графу карточку: вот адрес нашей фамилии, которая почтет за великое удовольствие угостить любезных путешественников. Датчане изъявили ей благодарность свою, и пошли в отведенную им комнату. — На другой день по приезде своем в Берн сочли они за приятную должность явиться с почтением к девице Галлер. Ее не было дома; однакожь дядя и тетка ея приняли их очень ласково. Скоро ли будет домой девица Галлер? скоро ли возвратится девица София? скоро ли увидим мы приятную нашу сопутницу? вот вопросы, на которые ³этот дядя и эта тетка³ принуждены были отвечать всякую минуту. Наконец пришла девица Галлер, возвратилась девица София; Датчане увидели свою приятную сопутницу, и не могли удержаться от радостного восклицания при ея входе. Она обошлась с ними как с знакомыми, и показалась им еще прелестнее, еще милее. Граф, Багзен, Беккер, хотели говорить с нею вдруг, и вдруг делали ей вопросы. Одному отвечала она словами, другому улыбкою, третьему движением руки — и все были довольны. Ввечеру предложили гулянье; собрались приятели и приятельницы — но Датчане никого не видали, никого не слыхали, кроме Софии. Расстались с тем, чтобы на другой день опять видеться. Другой, третий и четвертый день были проведены почти так же. В сие время Беккер приметил, что он не может быть первым для Софии, умерил жар свой в обхождении с нею, и оставил все требования на отличную благосклонность ея. Граф приметил,

может быть, то же, сделался пасмурен, скоро совсем перестал ходить к Софии, и начал искать рассеяния в Бернских обществах. Что принадлежит до Багзена, то едва ли Лезбийская Песнопевица могла так страстно любить своего Фаона, как он полюбил Софию; и никогда жрица Аполлонова, сидя на златом треножнике, не трепетала так сильно в святых восторгах своих, как трепетал наш молодой Поэт, прикасаясь устами к Софииной руке. Всякое слово его одушевлялось чувством, когда он говорил с нею, и чувства его были — пламя. Он не осмеливался сказать ей: я люблю тебя! но нежная София понимала его, и не могла быть равнодушна к такому любовнику. Она стала не так жива и весела, как прежде — иногда задумывалась, и глаза ея блистали как молнии. Часто по вечерам гуляли они двое в алеях Бернской террасы; густыя тени каштановых дерев и лучи светлого месяца были свидетелями их непорочного обхождения, до самого того времени, как платонической любовник, в один из сих приятных вечеров упав на колени перед Софиею и схватив ея руку, сказал: она моя! твое сердце образовано для моего сердца! мы будем щастливы!... «Она твоя» — отвечала София, посмотрев на него с нежностию: «она твоя! и я надеюсь быть с тобою щастлива!» — Пусть другой, а не я, опишет сию минуту! — В тот же самый вечер все родственники девицы Галлер обняли Багзена как ея жениха и своего друга, и через несколько недель положили быть свадьбе. — Теперь Поэт наш наслаждается прекрасною зарею того щастия, которое ожидает его в объятиях милой супруги, и в восторге своем прославляет берег Тунского озера, где глаза его увидели, и где душа его полюбила Софию. — Между тем Граф Молтке совершенно успокоился и радуется щастию своего друга; Беккер также радуется⁴ — и рассказал мне все то, что вы теперь читали.

Осень делает меня меланхоликом. Вершина Юры покрылась снегом; дерева желтеют, и трава сохнет. Брожу sur la Treille,^[*] с унынием смотрю на развалины лета; слушаю, как шумит ветер — и горесть мешается в сердце моем с каким-то сладким удовольствием. Ах! никогда еще не чувствовал я столь живо, что течение Натуры есть образ нашего жизненного течения!... Где ты, весна жизни моей? Скоро, скоро проходит лето — и в сию минуту сердце мое чувствует холод осенний. Простите, друзья мои!

<77>

Гора Юра, 8 Ноября 1789.

Тавернье, который объездил большую часть света, — Тавернье говорил, что он, кроме одного места в Армении, нигде не находил такого прекрасного вида, как в Обоне. Сей городок лежит на скате высокой Юры,

недалеко от Моржа, верстах в тридцати от Женевы: и так, взяв в руки Диогенской посох, отправился я в путь, чтобы собственными глазами видеть ту картину, которою восхищался славный Французской путешественник.

Теперь, любезные друзья мои, сижу я на голубой Юре, повыше городка Обоня — смотрю, и взор мой теряется в бесчисленных красотах видимой мною страны, освещаемой вечерним солнцем.

Все Женевское светлое озеро как зеркало представляется глазам моим — по сю сторону множество городов, деревень, сельских домиков, лугов, лесочков и дорог, которыя одна другую пересекают, расходятся и опять соединяются, и на которых движутся люди как деятельные муравьи — а по ту сторону, на Савойском берегу, страшныя скалы, несколько хижин, и наконец гордая Белая гора в снежной своей мантии, в алоцветной короне, красимой солнечными лучами, — как царица среди прочих окружающих ее гор, высоких и гордых, но перед нею низких и смиренных.... Вознося к небесам главу свою, она вопрошает Европу: что выше меня? и Европа ответствует ей почтительным молчанием.

Насыщайся, мое зрение! я должен оставить сию землю.... Для чего же, когда она столь прекрасна? Построю хижину на голубой Юре, и жизнь моя протечет как восхитительный сон! ... Но ах! здесь нет друзей моих!

Величественный рельеф Натуры! впечатлейся в моей памяти! Увижу ли тебя еще раз в жизни моей, не знаю; но естьли огнедышущие Вулканы не превратят в пепел красот твоих — естьли земля не расступится под тобою, не осушит сего светлого озера, и не поглотит берегов его — ты будешь всегда удивлением смертных! Может быть, дети друзей моих придут на сие место: да чувствуют они, что я теперь чувствую, и Юра будет для них незабвенна! —

Солнце закатилось; но горы блистают. Темнеет синяя твердь — еще сияют три холма Белой горы. Шумит ветер — облака показываются на западе, разливаются по небу, и мрачная завеса скрывает от глаз моих великолепную картину.

<78>

Обонь, 11 часов вечера.

Тавернье, возвратясь из Индии с великим богатством, купил Обонское Баронство, и хотел здесь провести остаток дней своих. Но страсть к путешествиям снова пробудилась в душе его — будучи осьмидесяти четырех лет от роду, поехал он на край севера, и скончал многотрудную жизнь свою в столице нашего государства, в 1689 году. Возвратясь в Москву, я постараюсь найти гроб сего достопамятного¹ человека,

который объездил всю Европу и Азию, шесть раз был в Туреции, Персии, Индии, и все еще не насытился путешествиями. — Отец его торговал географическими картами; сын любил их рассматривать, и часто говорил отцу: Ах, батюшка! как бы хорошо было видеть все те земли, которыя изображены здесь на бумаге! Вот начало его страсти!² —

Какое различие в судьбе человеческой! Один родится и умирает в отцевской своей хижине, не зная, что делается за полями его; другой хочет все знать, все видеть — и необозримые Океаны не могут ограничить его любопытства.

В человеческой натуре есть две противныя склонности: одна влечет сердце наше всегда к новым предметам, а другая привязывает нас к старым; одну называют непостоянством, любовию к новостям, а другую привычкою. Мы скучаем единообразием и желаем перемен; однакожь, расставаясь с тем, к чему душа наша привыкла, чувствуем горесть и сожаление. Щастлив тот, в ком сии две склонности равносильны! но в ком одна другую перевесит, тот будет или вечным бродягою, ветренным, беспокойным, мелким в духе; или холодным, ленивым, нечувствительным. Один, перебегая беспрестанно от предмета к предмету, не может ни во что углубиться, делается рассеянным, ³и слабеет сердцем;³ другой, видя и слыша всегда то же да то же, грубеет в чувствах, и наконец засыпает душею. Таким образом сии две крайности сближаются, потому что и та и другая ослабляет в нас душевныя действия. — Читайте Тавернье, Павла Люкаса, Шарденя и прочих славных путешественников, которые почти всю жизнь свою провели в странствиях: найдете ли в них нежное, чувствительное сердце? Тронут ли они душу вашу? — Ах, друзья мои! человек, который десять, двадцать лет может пробыть в чужих землях, между чужими людьми, не тоскуя о тех, с которыми он родился под одним небом, питался одним воздухом, учился произносить первые звуки, играл в младенчестве на одном поле, вместе плакал и улыбался — сей человек никогда не будет мне другом! —

Простите! Перо выпадает из рук моих, и мягкая постеля манит меня в свои объятия.

<79>

Женева, 26 Ноября 1789.

Долго я не писал к вам, друзья мои, для того что не мог писать. Около двух недель мучила меня такая жестокая головная боль, какой я от роду не чувствовал, и которая не только не давала мне за перо приняться, но даже и спать мешала. Опершись на стол, просиживал я дни и ночи, почти без всякого движения, и закрыв глаза. Добродушная хозяйка моя, Мадам Лажье, приводила ко мне Доктора; но лекарства его не помогали.

Наконец благодетельная Натура сжалилась над бедным страдальцом, и сняла с головы моей свинцовую тягость. Вчера я в первый раз вздохнул свободно, и первый раз, вышедши на чистый воздух, поднял на небо глаза свои. Мне казалось, что вся Природа радовалась со мною — я плакал как младенец, и узнал, что болезнь не ожесточила моего сердца — оно не разучилось наслаждаться, — чувствует так же, как и прежде, и любезный образ друзей моих снова сияет в нем во всей своей ясности. Ах, милые! в сию минуту исчезло разделяющее нас пространство — я обнимал вас вместе с Натурою, вместе с целою вселенною!

Исчезни воспоминание о прошедшей болезни! Я не хочу быть злопамятен против матери моей, Природы, и забуду все, кроме того, чем она услаждает чашу дней моих!¹

<80>

Женева, Декабря 1, 1789.

Ныне минуло мне ¹двадцать три¹ года! В шесть часов утра вышел я на берег Женевского озера, и устремив глаза на голубую воду его, думал о жизни человеческой.

Друзья мои! дайте мне руку, и пусть вихрь времени мчит нас, куда хочет! — Доверенность к Провидению — доверенность к той невидимой Руке, которая движет и миры и атомы; которая бережет и червя и человека — должна быть основанием нашего спокойствия.

Этот день хотел бы я провести с вами: но как быть! — Стану хотя в мыслях вами радоваться. И вы конечно вспомните ныне своего друга.

Вместе с Беккером намерен я обедать у Барона де-Лю, а ужинать в трактире Золотых весов, где у нас будет веселый концерт.

<81>

Женева.¹

Вы может быть удивляетесь, друзья мои, что я по сие время ничего не говорил вам о великом Боннете, который живет верстах в четырех от Женевы, в деревне Жанту. Мне сказали, что он весьма нездоров, глух и слеп, и никого кроме ближних родственников не принимает; почему я не имел надежды видеть сего славного Философа и Натуралиста. Но третьяго-дни Г. Кела, свойственник его, вызвался сам ехать к нему со мною, уверив меня, что посещение мое не будет ему в тягость. Мы приехали к нему поутру, но не застали его дома: он прогуливался. Г. Кела

велел ему сказать, что один Руской путешественник желает быть у него — и на другой день Боннет прислал звать меня. В назначенное время постучался я у дверей сельского его домика, был введен в кабинет Философа, увидел Боннета, и удивился. Я думал найти слабого старца, угнетенного бременем лет — обветшалую скинию, которой временный обитатель, небесный гражданин, утомленный беспокойством телесной жизни, ежедневно сбирается лететь обратно в свою отчизну — одним словом, развалины великаго Боннета. Что же нашел? хотя старца, но весьма бодрого — старца, в глазах которого блистает огонь жизни — старца, которого голос еще тверд и приятен — одним словом, Боннета, от которого можно ожидать второй Палингенезии.^[*] Он встретил меня почти у самых дверей, и с ласковым взором подал мне руку.² «Вы видите перед собою такого человека, сказал я, который с великим удовольствием и с пользою читал ваши сочинения, и который любит и почитает вас сердечно.» Я всегда радуюсь, отвечал он, когда слышу, что сочинения мои приносят пользу или удовольствие благородным душам.

Мы сели перед камином, Боннет на больших своих креслах, а я на стуле подле него. Подвиньтесь ближе, сказал он, приставляя к уху длинную медную трубку, чтобы лучше слышать: чувства мои тупеют. Я не могу от слова до слова описать вам разговора нашего, который продолжался около трех часов. Довольствуйтесь некоторыми отрывками.

Боннет очаровал меня своим добродушием и ласковым обхождением. Нет в нем ничего гордого, ничего надменного. Он говорил со мною как с равным себе; и всякой комплимент мой принимал с чувствительностию. Душа его столь хороша, столь чиста и неподозрительна, ³что все учтивыя слова кажутся ему языком сердца: он³ не сомневается в их искренности. Ах! какая розница между Немецким ученым и Боннетом! Первый с гордою улыбкою принимает всякую похвалу как должную дань, и мало думает о том человеке, который хвалит его; но Боннет за всякую учтивость старается платить учтивостию. Правда, что бой между нами не мог быть равен: я говорил с Философом, всему свету известным, и всеми превозносимым; а он говорил с молодым, обыкновенным, неизвестным ему человеком.

Боннет позволил мне переводить его сочинения на Руской язык. «С чего же вы думаете начать?» спросил он. ⁴С Созерцания Природы⁴ (Contemplation de la Nature) отвечал я, которое по справедливости может быть названо магазином любопытнейших⁵ знаний для человека. — «Никогда не приходило мне на мысль, сказал он, чтобы это сочинение было так благосклонно принято публикою и переведено на столько языков. Вы знаете (из предисловия к Contemplation), что я хотел бросить его в камин. Но переведя Палингенезию, вы переведете лучшее и полезнейшее мое сочинение. Ах, государь мой! в нашем веке много неверующих!»— Ему неприятно, что на Английской и Немецкой язык переведено ⁶Созерцание Натуры⁶ без его ведома. Когда автор еще жив, сказал

он, то надлежало бы у него спроситься. — ⁷Боннет хвалит один Спаланцаниев перевод,⁷ а Немецким Переводчиком, Профессором Тициусом, весьма не доволен потому, что сей ученый Германец думал поправлять его, и собственныя свои мнения сообщал за мнения Сочинителевы. Я сказал Боннету, что Тициус, не смотря на свою ученость, во многих местах не понимал его. На пример начало:⁸ je m’éleve à la Raison Eternelle,^[*] перевел он: ich erhebe mich zu der ewigen Vernunft: грубая ошибка! Вместо Vernunft надлежало бы сказать Ursache; под словом raison разумел Автор причину, а не разум. Боннет пожал плечами, услышав от меня о сей ошибке.

Он любит Лафатера, хвалит его сердце и таланты, но не советует никому учиться у него Философии. — Лафатер, будучи не давно в гостях у Боннета, вдруг схватил с него парик и сказал сыну своему, который приехал вместе с ним: смотри, Генрих! где ты увидишь такую голову, там учись мудрости.

Говоря о честолюбии Авторском, Боннет сказал: «Пусть Сочинители ищут славы! Трудяся для собственной своей выгоды, они приносят пользу человечеству; ибо премудрый Творец неразрывным союзом соединил частное благо с общим.»

Жан-Жака называет он великим Ритором, слог его музыкою, а Философию — воздушным замком. Будучи усердным патриотом, Боннет не может простить согражданину своему, что он в Lettres écrites de la Montagne^[**] не пощадил Женевского правительства.

«В целой Европе, говорит Боннет, не найдете вы такого просвещенного города, как Женева; наши художники, ремесленники, купцы, женщины и девушки, имеют свои библиотеки, и читают не только романы и стихи, но и философическия книги.» — И я могу сказать, что Женевские парикмахеры твердят наизусть целыя тирады из Вольтера, и что Женевския Дамы, в доме у Господина К*, слушают с великим вниманием одного молодого Графа, Мартенева друга, когда он изъясняет им тайну творения.⁹

Боннет вызвался словесно или письменно объяснить для меня те места в своих сочинениях, которыя покажутся мне темными; но я избавлю его от сего труда.

Почтенный старец проводил меня до крыльца. — Знаете ли, как в просвещенной Женеве обыкновенно зовут его? Инсектом — для того, что оп писал о насекомых!

<82>

Женева, Января 23, 1790.

В здешней маленькой Республике начинаются несогласия. Странные люди! живут в спокойствии, в довольстве, и все еще хотят чего-то. Ныне слышал я пышную¹ проповедь, на текст: естьли забуду тебя, о Иерусалим! то да забудет себя рука моя, и да прилипнет язык² к гортани моей, естьли ты не будешь главным предметом моей радости!^[*] Разумеется, что Иерусалим значил Женеву. Проповедник говорил о любви к отечеству; доказывал, что Республика их щастлива со всех сторон; что для соблюдения сего благополучия всем гражданам должно жить в согласии, и что на сем общем согласии основывается личная безопасность каждого. В церкви было множество людей, а особливо женщин, хотя Ритор обращался всегда к братьям, а не к сестрам. Все вокруг меня вздыхали, все плакали — я сам несказанно был тронут, видя слезы красавиц, матерей и супруг.

Вот письмо к Боннету, писанное мною вчера поутру:

Monsieur,

Je prends la liberté de Vous écrire, parce que je crois qu’une petite lettre, quoique écrite en mauvais françois, Vous importunera moins qu’une visite qui pourroit interrompre Vos occupations quelques moments de plus.

J’ai relu encore une fois Votre Contemplation avec toute l’attention possible. Oui, Monsieur, je puis dire sans ostentation, que je me sens capable de traduire cet excellent ouvrage sans le défigurer, ni même affoiblir beaucoup l’énergie de Votre style; mais pour conserver toute la fraîcheur de beautés, qui se trouvent dans l’original, il faudroit être un second Bonnet, ou doué de son génie. D’ailleurs notre langue, quoique fort riche, n’est pas assez cultivée, et nous avons encore très peu de livres de philosophie et de physique écrits ou traduits en russe. Il faudra faire de nouvelles compositions, et même créer de nouveaux noms, ce que les Allemands ont été obligés de faire, .quands ils ont commencé à écrire en leur langue; mais sans être injuste envers cette dernière, dont je connois toute l’énergie et la richesse, je dirai que la notre a plus de souplesse et d’harmonie. Le sentiment de l’utilité de mon travail me donnera la force nécessaire pour en surmonter les difficultés.

Vous êtes toujours si clair, et Vos expressions sont si précises, que pour aprèsent je n’ai qu’à Vous remercier de la permission, que Vous avec bien voulu me donner, de m’adresser à Vous, en cas que quelque chose dans Votre ouvrage m’embarassât. Si j’aide la peine, ce sera de rendre clairement en russe ce qui est très clair en françois, pour peu que l’on sache ce dernier.

Je me propose aussi de traduire Votre Palingénésie. J’ai un ami (Mr. N. N. à Moscou), qui s’estime heureux, ainsi que moi, d’avoir lu et médité Vos ouvrages, et qui m’aidera dans mon agréable travail; et peut être que dans l’instant même où j’ai l’honneur de Vous écrire, il s’occupe à traduire un chapitre de Votre Contemplation ou de Votre Palingénésie, pour en faire un present à son ami, à son retour dans sa patrie.

En présentant au Public ma traduction, je dirai: je l’ai vu lui-même, et le lecteur m’enviera dans son coeur.

Daignez agréer mies remercimens de l’accueil favorable que Vous avez eu la bonté de me faire, et le respect profond, avec lequel je suis,^[*]

Monsieur,
Votre très-humble
et très-obeissant serviteur

N. N.

Вот ответ:

Genthod, Vendredi au soir, 22 Janvier, 1790

Si je n’avois pas su, Monsieur, que vous êtes Russe de naissance, je ne m’en serois pas douté à la lecture de votre obligeante lettre. Vous maniez notre langue comme un François qui Га cultivée, et je ne puis trop me

féliciter d’avoir rencontré un Traducteur aussi capable que vous l’êtes de rendre bien son original. Vous ne rendrez sûrement pas moins bien la Palingénésie que la Contemplation, et ces deux ouvrages vous devront un honneur auquel l’Auteur sera extrêmement sensible, celui d’être connu d’une Nation que votre patriotisme désire d’éclairer, et qui est très susceptible d’instruction.

J’ai, Monsieur, un plaisir à vous demander; ce seroit d’accepter pour lundi prochain, 25 du courant, un petit diner philosophique dans ma retraite champêtre. Si ce jour peut vous convenir, je vous attendrais sur le midi, et nous nous entretiendrions ensemble d’un travail dont je vous suis si redevable. Veuilles me donner un mot de réponse.

Je suis charmé d’apprendre que vous ayez à Moscow un Ami inspiré par les mêmes vues qui vous animent, et la satisfaction qu’il goûte à me lire et à me méditer, m’en donne beaucoup à moi-même.

Agréez les assurances bien vraies des sentimens pleins d’estime et de considération avec lesquels j’ai l’honneur d’être,

Monsieur,
Votre très-humble
et très obéissant serviteur,
Le Contemplateur d. l. Nature.^[*]

<83>

Женева, 26 Января, 1790.

День вчера был очень хорош, и я отправился в Жанту пешком; но скоро небо помрачилось, и сильный дождь принудил меня искать убежища. Я зашел в крестьянской домик, где многочисленное семейство сидело за обедом. Хозяин, узнав причину нечаянного посещения моего, принес мне стул из другой горницы, и просил меня отведать

картофелей, сваренных его женою. Я отведал, похвалил, и положил вилку. — «Что же вы не едите?» — Я иду обедать в Жанту, к Г. Боннету.— «К Господину Боннету? И так вы с ним знакомы?» — Знаком, хотя очень недавно. — «Какой добрый человек! Все поселяне любят его сердечно, а бедные называют отцом и благодетелем.» — ¹Он помогает им?¹ — «Конечно; никто еще не уходил от него с печальным лицем.» — И так он много раздает денег? — «Очень много; и сверх того говорит всегда так ласково, так умно, так хорошо, что у всякого слезы на глазах навертываются, и всякому хочется схватить и поцеловать руку его.» — Правда, правда, батюшка! сказал большой сын моего хозяина. Правда, повторила молодая жена его, взглянув на мужа и на меня. — — Дождь перестал, и я пошел, изъявив благодарность мою гостеприимному и добросердечному поселянину. И так Женевский мудрец не только по сочинениям, но и по делам своим есть друг человечества!²

Я нашел его в саду; но он тотчас повел меня в дом, приметив на кафтане моем следы дождевых капель, — посадил в кабинете своем перед камином, и велел мне греть ноги, боясь, чтобы я не простудился. Судите по сему об искусстве его пленять людей! Но душа его родилась с сим искусством — и естьли, по словам Виландовым, сочинения Боннетовы заставляют читателей любить Автора, то милое обхождение его еще увеличивает эту³ любовь. — Ни с кем не говорю я так смело, так охотно, как с ним. И слова и взоры его ободряют меня. Он все выслушивает до конца, во все входит, на все отвечает. Какой человек!⁴

«Вы решились переводить ⁵Созерцание Природы,⁵ сказал он: начните же переводить его в глазах Автора, и на том столе, на котором оно было сочиняемо. Вот книга, бумага, чернилица, перо.» — С радостию исполнил я волю его; с некоторым благоговением приближился к письменному столу великого Философа, сел на его кресла, взял перо его — и рука моя не дрожала, хотя он стоял за мною. Я перевел титул — первый параграф — и прочитал вслух. Слышу и не понимаю, сказал любезный Боннет с усмешкою: но соотечественники ваши будут конечно умнее меня. — Эта бумага останется здесь в память нашего знакомства.

Он хотел знать, во сколько времени могу перевести Contemplation, в какой формат буду печатать эту⁶ книгу, и сам ли стану читать корректуру? Мне очень приятно было, что великой Боннет входил в такия подробности; ⁷но еще приятнее то,⁷ что он обещал мне дать новыя, и самой Французской Публике неизвестныя примечания к Созерцанию,⁸ которыя написаны у него на карточках, и в которых сообщает он известия о новых открытиях в науках, дополняет, объясняет, поправляет некоторыя неверности, и проч. и проч. «Я человек (сказал он), и потому ошибался; не мог сам делать всех опытов, верил другим наблюдателям, и после узнавал их заблуждения. Стараясь о возможном совершенстве моих сочинений, поправляю всякую ошибку, которую нахожу в них.» — Он хочет, чтобы я прислал к нему два экземпляра перевода моего: один для его собственной, а другой для Женевской публичной библиотеки.

Почтенный старец бережет слабые свои глаза, и почти ничего сам не пишет, а все диктует Секретарю.⁹

На вопрос, чью Философию преподают у нас в Московском Университете? отвечал я: Вольфову — отвечал наугад, не зная того верно. Вольф есть хороший Философ, сказал Боннет: но только он слишком любит демонстрацию; я предпочел его методе аналитическую, которая гораздо вернее и безопаснее.

В час мы сошли в залу нижнего этажа, где готов был обед, и где ждала нас Госпожа Боннет, которая летами моложе своего мужа, но здоровьем гораздо его слабее. Она также обласкала меня; и между тем, как Боннет ел суп, хвалила мне тихонько доброту его сердца. «О его разуме, о его знаниях пусть судит публика; но я знаю то, что любовь его, добронравие и нежныя попечения составляют мое щастие. Мне кажется, что без него я давно бы лишилась жизни, будучи так слаба и не здорова; видя же его подле себя, терпеливо переношу все припадки, всякую болезнь, и вместо роптания изъявляю Небу благодарность мою за такого супруга.» — О чем вы говорите? спросил Боннет, переменив тарелку. О хорошей погоде, отвечала Госпожа Боннет, и утерла платком глаза свои.

Я сидел между ими, как между Филемоном и Бавкидою. Обед был очень хорош, и так изобилен, как Природа, описанная хозяином. — Когда мы пили кофе, пришел тот Датчанин, живописец, о котором говорит Боннет в Contemplation, и который живет у него в доме. Он начал рассказывать о болезни Гжи. Соссюр, племянницы Боннетовой, и говоря по-Французски не очень хорошо, на третьем слове остановился, и несколько времени не мог сыскать выражения. Почтенный старец сидел, приставя к уху ¹⁰ медную трубку,¹⁰ и с величайшим терпением дожидался, пока живописец мог изъясниться. Эта¹¹ черта для меня характерна, и показывает кротость Боннетовой души, которая никого и ничем оскорбить не хочет.¹²

Он вздумал проводить меня до Женевы, призвал кучера и велел: ему закладывать карету. Естьли бы вы видели, какими глазами смотрел на него этот¹³ кучер! и каким голосом отвечал ему: слышу, добрый, любезный господин мой, слышу! Все домашние любят его как отца.¹⁴

Жалеть ли о том, что он не имеет детей, которыя могли бы развеселить мрачную осень дней его? Но мудрец, дружелюбно беседующий с Гением Натуры — мудрец, почитающий весь род человеческой одним семейством, и трудами своими споспешествующий его просвещению и благополучию — может быть щастлив и без сего удовольствия.¹⁵

Гжа. Боннет любит и держит у себя птиц всякого рода: попугаев, чижей, горлиц, и проч. «Не удивляюсь вашему вкусу, сказал я: кто не любит того, что описано вашим супругом?» Боннет вслушался, и пожал руку мою. — «Однакожь знаете ли, сказал он, что я часто ссорюсь с моею женою за книги? Вчера, на пример, был у нас великой спор о Письмах дю-Пати; ^[*] слог их кажется ей прекрасным, а мне фигурным и принужденным; она находит в них сердечное красноречие, а я — одне антитезы.» — Гжа. Боннет смеялась, и говорила, что Сочинитель

¹⁶Аналитического Опыта^[*]16 не всегда чувствует красоты пиитическия. — Они довезли меня в своей карете до самых городских ворот. —

По сие время здесь нет зимы, и дни бывают так ясны и теплы, как у нас в исходе Августа или в начале Сентября, хотя во всей Женеве беспрестанно пылает огонь в каминах. Только один раз шел снег, и через несколько часов растаял; но все вершины гор им покрыты. Вид странный! Вверху седая зима со всеми своими ужасами, а внизу ясная осень.

На сих днях познакомился я с Господином Ульрихом, Цирихским уроженцом, который природно-глухих и немых учит говорить, читать и писать. Он живет здесь в доме одного богатого человека, у которого есть немая дочь, девушка лет тринадцати, прекрасная собою. Посредством его искусства и стараний начинает она уже изъясняться и разуметь других. Сперва — показывая ей, как для всякого слова надобно растворять рот, двигать язык и губы — научает он ее произношению тонов, а потом знаками изъясняет ей смысл их.¹⁷ Когда другие люди говорят не скоро и произносят известныя ей слова, то она по движению губ понимает их. Все это чудно.¹⁸ Сколько есть отвлеченных идей, которых, кажется, никак не льзя изъяснить знаками! Третьего-дни был я в гостях у сего Ульриха. При мне говорил он с своею ученицею, и так свободно, как со всяким другим. Она разумела и некоторыя из моих слов, и отвечала мне довольно хорошо; только в голосе ея есть нечто дикое и неприятное, чего уже никак нельзя поправить. Она пишет чисто,¹⁹ и с наблюдением орфографии. Мать ея велит ей записывать, что с нею всякой день случается. Ульрих показывал мне этот²⁰ журнал, писанный складно, но только слишком отрывисто. Она чрезвычайно любит своего учителя, и ласкается к нему более, нежели к отцу и к матери. В журнале ея между прочим заметил я следующее: Госпожа N.N. звала меня к себе в гости — я не пошла к ней — она не звала моего учителя. — Ульрих ездил в Париж за тем только, чтобы видеться с Аббатом л’Епе, который завел там особливое училище для немых. Чему дивиться более: разуму ли учителя, или понятию учеников? Конечно сему последнему; но все вместе заставляет меня удивляться способностям души человеческой.²¹

На сих же днях узнал я и молодого Верна. Вам известны его Франсиада и Voyageur sentimental,^[**] в которых много хорошего и трогательного. Он обедает иногда в нашем пансионе.²²