Белого-поэта в современном сознании заслонил Белый-прозаик, чей «Петербург» (1913—1914) стал одной из вершин европейского романа. Но расстояние между стихом и прозой — ритмизованной, напевной — у Белого было значительно сокращено. Лириком оставался он во всех проявлениях своего многогранного дара, будь то трактат о символизме, путевой очерк, главы «Серебряного голубя», эпопея о Москве или трилогия мемуаров. Он был одним из оригинальнейших и прозорливых умов века. «Гениальный, странный», — писал о нем Блок, разошедшийся с Белым после многих лет братской дружбы. Не знавший благополучия и «оседлости», беспокойным искателем был поэт и в своем творчестве, ценя его процесс больше, чем результат, безудержно экспериментируя ради обновления искусства слова.
Борис Николаевич Бугаев, сын философа-математика (Андрей Белый — псевдоним), по образованию естественник, начал с прозаических «симфоний», где повествование строилось как спор контрастных «музыкальных» тем: в них страстный порыв к духовным высотам — и зоркое ви́дение уродств, гримас реальности. В первом сборнике стихов и лирической прозы Белого «Золото в лазури» (1904) покорение скалистых вершин («На горах») или полет к солнцу («Золотое руно») символизировали порыв из обыденности в «вечность», к мистическому идеалу. Но прорицавший его поэт — в колпаке юродивого; осмеянный «лжехристос», он оказывался в «смирительном доме». Мистической экзальтации «солнечных» гимнов сопутствуют в книге гротескные образы сказочной нежити («Гном», «Игры кентавров»), иронические зарисовки городской повседневности («Весна», «Из окна») и старинного быта («Прежде и теперь»).
Сдвиг от надмирного к земному, русскому, крестьянскому обозначили стихи в посвященном памяти Некрасова сборнике Белого «Пепел» (СПб., 1909). Здесь уже не «золото» и «лазурь», символы духовного экстаза, а «свинец облаков», зловещие кабаки, «просторы голодных губерний» («Родина», «Отчаяние», «Из окна вагона»). Лирический герой — бродяга, висельник, «горемыка»; Белым владеют чувства отверженности и одиночества. Они оттеняются — в ключе присущей ему поэтики «диссонанса» — ритмами лихой пляски («Песенка комаринская», «Веселье на Руси»), кощунственными сценками собственных похорон. В цикле «Город» ощутимы напряженная атмосфера 1905 г., отзвуки уличных митингов, демонстраций. Другие — книжные — импульсы питали лирику сборника «Урна» (М., 1909); «пепел» переживаний поэт собрал здесь в «урну» формы, отточенной в традициях Пушкина, Баратынского, Тютчева, преломленных сквозь Брюсова (которому посвящен сборник). Героиня многих стихов «Урны» — Л. Д. Блок, суровая «снежная дева», отвергшая страдальца. Иным увлечениям и утратам — интеллектуальным — посвящен раздел «Философическая грусть», где в шутку и всерьез Белый говорил о своем двойственном отношении к абстракциям Канта и неокантианцев.
Подобно Блоку, Белый принял Октябрь и самоотверженно нес нелегкую в те годы «вахту культуры». Но события революции увидел в свете владевшего им тогда учения антропософии: поэма «Христос воскрес» (1918) говорила в евангельских метафорах о начале «мировой мистерии» духовного страдания, умирания и воскресения. Тот же путь прослеживает Белый и в судьбе личности; он часто обращается к воспоминаниям — в повести «Котик Летаев» (1917), в поэме «Первое свидание» (1921), блистательные строфы которой вобрали и зарисовки московской интеллигенции рубежа столетий, и образ века, грозящего «ато́мной лопнувшею бомбой»; обширные мемуары не были завершены (в 1930—1934 гг. вышли три книги). Лирический подъем начала 1920-х годов дал сборники «Звезда» (Пг., 1922) и «После разлуки» (Пг., Берлин, 1922); в них отразилась
драма разрыва с первой женой, А. А. Тургеневой, героиней его посланий «Асе» и «сказок» книжки «Королевна и рыцари» (Пг., 1918).
В конце жизни Белый писал стихов мало, бесконечно переделывая созданное ранее. Его опыт широко отозвался в поэзии XX в. — у Маяковского, Есенина, Цветаевой. Но и сам Белый не прошел мимо их открытий.
Изд.: Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966, («Б-ка поэта». Большая серия).
Автору «Будем как Солнце»
Солнцем сердце зажжено.
Солнце — к вечному стремительность.
Солнце — вечное окно
в золотую ослепительность.
Роза в золоте кудрей.
Роза нежно колыхается.
В розах золото лучей
красным жаром разливается.
В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души — зеркала,
отражающие золото.
1903
Серебряный Колодезь
Горы в брачных венцах.
Я в восторге, я молод.
У меня на горах
очистительный холод.
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу:
«Это — диск пламезарного солнца...»
Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.
Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.
1903. Москва
Вельможа встречает гостью.
Он рад соседке.
Вертя драгоценною тростью,
стоит у беседки.
На белом атласе сапфиры.
На дочках — кисейные шарфы.
Подули зефиры —
воздушный аккорд
Эоловой арфы.
Любезен, но горд,
готовит изящный сонет
старик
Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет,
надев треуголку на белый парик.
Вот... негры вдали показались — все в красном — лакеи...
Вот... блеск этих золотом шитых кафтанов.
Идут в глубь аллеи
по старому парку.
Под шёпот алмазных фонтанов
проходят под арку.
Вельможа идет для встречи.
Он снял треуголку.
Готовит любезные речи.
Шуршит от шёлку.
Март 1903. Москва
Всё подсохло. И почки уж есть.
Зацветут скоро ландыши, кашки.
Вот плывут облачка, как барашки.
Громче, громче весенняя весть.
Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фёкла,
нависая над улицей с риском,
протирает оконные стекла.
Тут известку счищают ножом...
Тут стаканчики с ядом... Тут вата...
Грудь апрельским восторгом объята.
Ветер пылью крутит за окном.
Окна настежь — и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотеры
босиком выколачивать мебель.
Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.
Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.
В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса всё синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.
В синих далях блуждает мой взор,
Все земные стремленья так жалки...
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжелые балки.
1903. Москва
Крыши. Камни. Пыль. Звучит
Под забором ругань альта.
К небу едкий жар валит
Неостывшего асфальта.
Стен горячих вечный груз.
Задыхается прохожий...
Оборванец снял картуз.
Смотрит палец из калоши.
«Сударь, голоден, нет сил,
Не оставьте богомольца.
На руках и я носил
Золотые кольца.
Коль алтын купец дает,
Провожу в ночлежке ночь я...»
Ветерок, дохнув, рванет
На плечах иссохших клочья.
На танцующую дрянь
Поглядел купец сурово:
«Говорят тебе, отстань,
Позову городового!..»
Стены. Жар. В зубах песок.
Люди. Тумбы. Гром пролеток.
Шелест юбок. Алость щек
Размалеванных красоток.
<1904>
Как несли за флягой флягу —
Пили огненную влагу.
Д'накачался —
Я
Д'наплясался —
Я
Дьякон, писарь, поп, дьячок
Повалили на лужок.
Эх —
Людям грех!
Эх — курам смех!
Трепаком-паком размашисто пошли: —
Трепаком, душа, ходи-валяй-вали:
Трепака да на лугах,
Да на межах, да во лесах —
Да обрабатывай!
По дороге ноги-ноженьки туды-сюды-пошли,
Да по дороженьке вали-вали-вали —
Да притопатывай!
Что там думать, что там ждать:
Дунуть, плюнуть — наплевать:
Наплевать да растоптать:
Веселиться, пить да жрать.
Гомилетика, каноника —
Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!
Дьякон пляшет —
— Дьякон, дьякон —
Рясой машет —
— Дьякон, дьякон —
Что такое, дьякон, смерть?
— «Что такое? То и это:
Носом в лужу, пяткой — в твердь...»
..............................
Раскидалась в ветре, — пляшет —
Полевая жердь: —
Веткой хлюпающей машет
Прямо в твердь.
Бирюзовою волною
Нежит твердь.
Над страной моей родною
Встала Смерть.
1906
Серебряный Колодезь
Н. И. Петровской
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьется венок.
Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.
Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.
Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь —
Вернусь!
Январь 1907. Париж
Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю?
Но всходит ветр в воздушной вышине.
Я знаю всё. Я промолчу. Я верю.
Душа: в душе — в душе весной весна...
Весной весна, — и чем весну измерю?
Чем отзовусь, когда придет она?
Я промолчу — не отзовусь... Не верю.
* Слова христианской молитвы.
Не оскорбляй моих последних лет.
Прейдя, в веках обиду я измерю.
Я промолчу. Я не скажу — нет, нет.
Суров мой суд. Как мне сказать: «Не верю»?
Текут века в воздушной вышине.
Весы твоих судеб вознес, — и верю.
Как пережить и как оплакать мне
Бесценных дней бесценную потерю?
1907
Эллису
Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.
Пролетаю: так пусто, так голо...
Пролетают — вон там и вон здесь —
Пролетают — за селами села,
Пролетает — за весями весь; —
И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей: —
Там — убогие стаи избенок,
Там — убогие стаи людей.
Мать Россия! Тебе мои песни, —
О немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай, и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.
Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть —
Там — в пространства твои ледяные
С буреломом осенним гудеть.
Август 1908. Суйда
В. П. Свентицкому
Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ;
И в раздолье, на воле — неволя;
И суровый, свинцовый наш край
Нам бросает с холодного поля —
Посылает нам крик: «Умирай —
Как и все умирают...» Не дышишь,
Смертоносных не слышишь угроз: —
Безысходные возгласы слышишь
И рыданий, и жалоб, и слез.
Те же возгласы ветер доносит;
Те же стаи несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.
Роковая страна, ледяная,
Проклята́я железной судьбой —
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
1908. Москва
Взор убегает вдаль весной:
Лазоревые там высоты...
Но «Критики»* передо мной —
Их кожаные переплеты...
Вдали — иного бытия
Звездоочитые убранства...
И, вздрогнув, вспоминаю я
Об иллюзорности пространства.
1908. Москва
* Сочинения немецкого философа И. Канта.
Б. А. Садовскому
Мгновеньями текут века.
Мгновеньями утонут в Лете.
И вызвездилась в ночь тоска
Мятущихся тысячелетий.
Глухобезмолвная земля,
Мне непокорная доныне, —
Отныне принимаю я
Благовестительство пустыни!
Тоскою сжатые уста
Взорвите, словеса святые,
Ты — утренняя красота,
Вы — горние краи? златые!
Вот там заискрились, восстав, —
Там, над дубровою поющей —
Алмазами летящих глав
В твердь убегающие кущи.
1908. Дедово
Мы — ослепленные, пока в душе не вскроем
Иных миров знакомое зерно.
В моей груди отражено оно.
И вот — зажгло знакомым, грозным зноем.
И вспыхнула, и осветилась мгла.
Всё вспомнилось — не поднялось вопроса:
В какие-то кипящие колеса
Душа моя, расплавясь, протекла.
Май 1914. Арлесгейм
Я попросил у вас хлеба — расплавленный камень мне дали,
И, пропаленная, вмиг, смрадно дымится ладонь...
Вот и костер растрещался, и пламень танцует под небо.
Мне говорят: «Пурпур». В него облекись на костре.
Пляшущий пурпур прилип, сдирая и кожу, и мясо:
Вмиг до ушей разорвался черный, осклабленный рот.
Тут воскликнули вы: «Он просветленно смеется...»
И густолиственный лавр страшный череп покрыл.
1915
А вода? Миг — ясна...
Миг — круги, ряби: рыбка...
Так и мысль!.. Вот — она...
Но она — глубина,
Заходившая зыбко.
Июль 1916. Дорнах
В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге
Растворена так странно страсть моя...
Пробьет прибой на белопенном бреге,
Плеснет в утес соленая струя.
Вот небеса, наполнясь, как слезами,
Благоуханным блеском вечеров,
Блаженными блистают бирюзами
И — маревом моргающих миров.
И снова в ночь чернеют мне чинары.
Я прошлым сном страданье утолю:
Сицилия... И страстные гитары...
Палермо, Монреаль... Радес...
Люблю!..
Июнь 1917. Демьяново
Снег, — в вычернь севшая, слезеющая мякоть;
Куст — почкой вспухнувшей овеян, как дымком.
Как упоительно калошей лякать в слякоть, —
Сосвистнуться с весенним ветерком.
Века, а не года, — в расширенной минуте;
Восторги — в воздухом расширенной груди...
В пересерениях из мягкой, млявой мути, —
Посеребрением на нас летят дожди.
Взломалась, хлынула, — в туск, в темноту тумана —
Река, раздутая легко и широко.
Миг, и просинится разливом океана,
И щелкнет птицею... И будет —
— солнышко́!
1926. Москва