АНДРЕЙ НИКОЛЕВ

В тот день, когда меня не станет,
ты утром встанешь и умоешься,
в прозрачной комнате удвоишься
среди пейзажа воздуха и стен:
моей души здесь завалилось зданье,
есть лень и свежесть, нет воспоминанья.

Умею прилечь на ложе из роз,
да и нехитростны пути —
от сна ко сну я все рос да рос,
чтобы в видение перейти.
Ну, что же, Морфей, закрой мне глаза
и если хочешь — навсегда.
Я в смерти не смыслю ни аза,
но во сне я знаю толк, о да.

«Эридисе, Эридисе!» —
я фальшивлю, не сердися:
слух остался в преисподней,
мне не по себе сегодня,
всюду в каше люди, груди,
залпы тысячи орудий.
Неужель это не будет,
чтобы мир, не вовсе дикий,
вспоминал об Евридике?

Путник замечает ненужное вполне:
лошадиную кость и брошенный сапог,
в расщелине двух ящериц и мох,
и припек, более жаркий, чем извне.
Пахнет незатейливостью такой мирок
и пылью, и, чтобы сюда спуститься,
совсем маленьким должен сделаться рок.
словно насекомое или птица.
Не отсюда ли вечером возникает мошкара,
когда трубит назойливая детвора:
«Пора, пора, пора и тебе смириться».

По тем ступеням, по которым
теперь спускаюсь шагом скорым,
по тем ступеням, на которых
сухо-опавших листьев ворох
стопою шаткой потревожен, —
был и подъем по ним ничтожен?
Ужели жалко мы повторим
разношуршащих мнений шорох
на тех ступенях, по которым,
по тем ступеням, на которых?

Для наших русых — русичей иль россов —
среди помойных ям и собственных отбросов
мир оказался тесен, и в ничто
они себя спихнуть старались разом.
Пустые розы на откосе у траншеи,
уже пустой,
болтаются, как голова на шее,
и шепотом кивают соловьям,
зиянье ям преображая в песень:
вы, вы вымерли, и мы хотим за вами,
о Боже мой, кто нас сорвет,
кто нас возьмет домой,
в жилище призраков и русых и российских,
убийственных, витийственных и низких?