МОИСЕЙ ЦЕТЛИН

Аляску продали американцам.
Синайский кодекс тоже. Счет оплачен.
Рахманинова прах у тех же янки.
Над Вытегрою ж — языки огня.
В Путивле Марфа Вячеславна плачет:
Один из вас предаст...
Нет!.. все — меня!..

Прошлым годом
Меня судьба
Случайно занесла
В Олонецкую глушь.
Я шел по улице
Рочдельских пионеров.
За ней тянулась
Улица Лассаля.
На площадь выйдя
Розы Люксембург,
Увидел бюст ее
На городском бульваре,
Перед артелью
Швейной.
Потрескавшийся весь
И потемневший
За полстолетия.
Горбинка на носу,
Открытый взор
Напомнили забытый
Образ Розы.
Я вспомнил мрамор
Чопорных вельмож,
Безносых и безглазых,
В опустевших
Дворянских парках,
В золоте листвы
Иль под дождем осенним.
Вспомнил юность —
Наивную восторженность
И план
Монументальной пропаганды.
Подумал о Фурье
И Кампанелле
И о Сатурне тоже.
Мне стало тяжело дышать.
Вихляющей походкой
Юнец ко мне
Какой-то подошел,
С копной слежавшихся
Волос до плеч,
С тупым и наглым взором
Рыжих глаз.
Мне захотелось
Пнуть его ногой.
Я повернул
К разбитому ларьку,
Понурых двух
Увидев инвалидов.
Мы молчаливым
Обменялись взглядом.
Бутылку взяли на троих.
Я долго, пьяный,
Плакал перед Розой,
Прося простить меня,
За что — и сам не знаю.
Какая-то швея
Меня к себе
С бульвара увела.
Очнувшись на скамье
Подгнившей вновь
Холодною зарей,
Не смея глаз поднять,
Побрел, сутулясь,
К станции глухой.

На эмигрантском кладбище в Париже,
Вдали от зорь родных, в чужой земле, —
Последний русский классик — Иоанн.
Дворянская фуражка. Бурка. Юность.
Идет к концу мое тысячелетье.
Сова Минервы. Третьей стражи шаг.
Ты будешь жить, язык великий Даля,
В устах китайцев, тюрков и бурят,
Когда умрет само понятье — русский,
Как имя тасманийцев и авар.
Ты будешь жить, как царскосельской музы
Живет печальный голос в вышине.
Ты будешь жить, и заблестит слеза
В глазах скуластых рас и поколений,
В косых лучах восточных узких глаз,
При именах: Державин, Пушкин, Бунин.

О Евтерпа, поэзия, знаю:
сто столетий, Камена, тебе,
десять тысяч мусических лет!
Ты и в песне Деборы-сивиллы,
и в гекзаметре грека слепого,
над Каялой полет твой незримый.
Как анчар губит нас Аонида.
Вся от Тверди, как строфы «Пророка».
Живы люди и травы, и звери
всем заумием, Муза, твоим!
Но и прозы российской язык,
хоть и в яслях она вифлеемских,
олимпийским был громом тяжел.
Раскололося Леды яйцо.
Аввакум. И Яик. И три карты.
Чаадаев. Поприщин. «Певцы».
Облака Австерлица. Мытищи.
И Алёша. И старец. И «Степь».
Да воскреснет, как Феникс из пепла,
вновь глагол Пустозерска! Дотла
нас сожжет еще русская проза,
и восстанут ее мертвецы!

Деспотия, деспотия
От Европы до Китая.
Захмелевшая Россия
Спит от края и до края.

Но топор уже возносит
Над тобою Провиденье.
И из чащ выходят лоси,
Чтоб узреть твое Успенье.

Путей нехоженых народ,
Видений навьих,
Иезавели и «высот»,
И яров бабьих.

Страна номадов и могил,
Геенны серной,
Блудниц, пророков и сивилл,
И всякой скверны.

Я твой, праматерь и гроза.
Синай мне снится.
Закрой мне черепком глаза,
Прах — плащаницей.

Флоренции обличье навязал
Он покаянной, скорбной Магдалины,
И схимнице лукавой указал
Путь из геенны в райские долины.

Беспутной, ей он страшно надоел,
Звала ее знакомая дорога.
Савонаролы горестен удел.
Сожгли монаха. Ну, и слава Богу!

Аллея на заснеженном бульваре.
Холодное безмолвье декабря.
Но женщина, как скрипка Страдивари,
Рыдает, сокровенное творя.

Я видел тебя у ворот Меотиды
Близ Понта, где был обокраден поручик.
О ведьма благая с обличьем Киприды,
Не знать бы тебя и красы твоей сучьей!

Давно мою мать поглотила она,
Святая земля Туркестана,
Но в ночь воскресенья я с нею от сна
Из глины творенья восстану.

И снова я Евы увижу черты
И лик аэндорской сивиллы,
И крикну: — Тебя я обрел, это ты,
Во всей неземной своей силе!

Мы вместе отыщем Евфрата сады,
Керуба и древо познанья,
На кручах Синая пророка следы
И млечный поток мирозданья.

Сияньем денницы пронзил до костей
Тебя Иоанн ли Кронштадтский?
— По плоти кровавой шпицрутеном бей,
Архангел спасения адский!

Пред ним я стою, сотворенный из глин
Евфрата, разъятый и голый.
Вернул мне себя, догорая, из мглы
Клубящейся Савонарола.

След узких стоп нередок Антигоны
У лагерной близ Магадана зоны.
Прах брата ищет в шлаке и песке,
Кто кончил век без права переписки,
Без веры в сердце, в язвах и тоске.
Что Фиваиде вдохновенье риска?
Что ей Софокл, орхестра, маски, хор?
Гречанке что бессмертье иль позор?
Зачем ей, неуемной, по отвалам
Причин и следствий разгребать Начала?
Всё было: ночь, Кадмеи мертвый свет,
Голгофа, Бабий яр, — ужели мало?
Есть кровь одна, но бога в вышних нет!

Театр Эсхила и Шекспира
Уже чужой в потоке дней,
В чаду кощунственного пира,
В зерцале пляшущих огней.

Изрытый лик, заложник духа.
Палитрой Гойи раня нас,
Шаги его доносит глухо
Спас на воротах каждый час.

Природы каждая деталь
Задумана, как совершенство,
Как тающая в дымке даль,
Как красота и как блаженство.

Спасет ли бренный мир она,
Как убеждал нас в «Идиоте»
Князь Мышкин, знает лишь страна,
Кончающая век в болоте.