АЛЕКСАНДР МОРЕВ

Сына взяли, и мать больная.
В комнате солнечной — темно.
На улице праздник — Первое Мая.
Вождем завесили ей окно.

Та — другая — не придет ко мне
в комнату, где фикусовый глянец
растопырил листья на окне.
Там Пикассо красный на стене,
там Пикассо синий на стене,
как вино в наполненном стакане.
Там затейливый узор обоев
не скрывал клопиных старых гнезд,
там нас как-то случай свел обоих,
там нас как-то муж застал обоих —
дворник, сволочь, видно, все донес.
Муж и я. И наша, та, другая,
только вскрикивала из угла.
У него спина была тугая
и глаза, и лоб, как у бугая —
вся в наклон, по-бычьи, голова.
Может, что и слышали соседи,
как на стол, на блюдце он упал,
может, что и слышали соседи,
только я стоял, дышал, молчал.
А босая, наша, та, другая,
белая, как призрак, в простыне,
медленно сползала по стене...

Дворник, дворник, не тебя ругаю...
...Фикус, страшный фикус на окне!

В деревне я.
Со мной моя любовь.
Мы ходим в лес
и на ночь моем ноги,
смываем пыль проселочной дороги,
пыльцу цветов нескошенных лугов.
Роскошествуем.
Утром — молоко,
крик пастуха,
а в полночь — сон, и снится,
что, кажется, живется нам легко,
и я — то царь Гвидон,
и даже Соломон,
а ты — ветхозаветная царица.
Блаженствуем —
               и только иногда,
когда скрипя крыльцом
ты с солнца входишь в сени, —
мне кажется, что больше никогда
меня не посетит мой ясный
тихий гений.

Я денег на любовь не занимал.
В кармане только мелочь на трамвай.
Любимой я цветов не покупал,
любимой я духов не покупал.
Сплетались руки — в шалаше был рай.
Я денег на любовь не занимал.

Она была верна мне, как табак,
как мать, как воздух, как земля под небом.
Она мне говорила: «Ты чудак!»
Она меня любила просто так
за то, что я чудак,
и что другим я не был.
Она была верна мне, как табак.

Так, как она, любить никто не может.
Она срывалась с крыши легким звоном,
она врывалась в окна звонким горном,
и в улицы, и в дом текла потоком горным
ко мне. Но вас она не потревожит, —
так, как она, любить никто не может.

Чтоб все узнать, увидеть и услышать,
чтоб у людей, как у собак, найти участье,
я принял все: и свет в окне, и крыши,
и ласточек, и облака, и выше...
Я буду вечно молодым, хмельным от счастья,
Я буду мудрым, молодым, седым от счастья.

Кукушка над лесом, притихшие ели.
Как немного нам надо...
Чтоб вечером все мы сидели
вот так на веранде.
Поет самовар, и в розетках — варенье,
и папа в вишневом халате.
Свежеет.
На плечи у мамы накинута шаль,
а бабушка вяжет.
А дедушка что-то смешное сейчас нам расскажет.
На клумбе раскрылись ночные цветы.
Вечер тих и прекрасен.
В качалке сидит старичок —
наш сосед из сиреневой дачи...
Ах, милые дачники, все вы приехали,
чтобы так скоро уехать.
Осталась лишь память...
На скатерти фантики и скорлупа от орехов...
Ах, мама, мне хочется плакать.

Он словно создан из зеленой стали.
Выносливость его вам не понять.
Не раздавить его ни вам, ни стаду,
пылящему дорогами в полях.
Он на границе праха и цветенья.
О, жертвенность листа, затоптанного в пыль!
Стремленье с краю быть — не самоотрешенье,
он мог бы в поле победить ковыль!
Бой выиграть за самоутвержденье
с любой травой.
Но он стоит, увы,
подняв свои решительные пики,
он сторожит от смерти край травы,
причисленный травой к святому лику.
Но, может быть, бежит он от травы
и людям в дар себя готовит?
Когда порежетесь случайно вы,
он тут как тут — он кровь вам остановит.
Он любит музыку шагов, колес, подков,
он любит слушать баб у сельского колодца.
Проселком по полям, тропинкой к дому рвется,
и окружает каждый сельский кров.
Не знаю, как бы он без человека жил!
Он там, где человек когда-то проходил,
он там растет, где наша жизнь проходит.
Вот и на кладбище он иногда заходит.
чтоб постоять у стареньких могил.

Если начнется дождь,
    все равно буду стоять у букиниста.
Если начнется война,
    все равно буду стоять у букиниста.
И если меня не будет,
    все равно буду стоять у букиниста —
    незримый, как ветер,
    шевелить листы пожелтевших книг.

Опаздывать — во всем опаздывать
и опозданий не оправдывать.

Забывчивость — выйти из дома,
оставив в столе сигареты,
и стрелять у прохожих.
Забывчивость — оставить на вешалке шляпу
и надеть чужую мокрую кепку.
Забывчивость — снять телефонную трубку,
набрать номер
и не помнить, кому и зачем звонишь.
Забывчивость — весной, торопясь на работу,
остановиться в скверике
и щурясь смотреть на деревья.
Забывчивость — жить в двадцатом веке
и любить звук клавесина и чембало.
Забывчивость — быть занятым самим собой,
как яблоня — яблоками.
Забывчивость — выходить из дома,
ключ в дверях,
и идти, подняв воротник, по трамвайным путям,
по мокрому пригороду,
к кольцу,
как к концу.
Круг замкнулся.