ДМИТРИЙ БОБЫШЕВ

Бортнянский. Православная Россия.
Над весями висит, светясь, Ave Maria.
Мы слушаем его, ее, как бы впервые,
взмывая на воздушных завитках.
И музыке в ответ великой, малой, белой
Капелла звездная над певческой Капеллой
в подпругах всеми скрипами запела,
кренясь на серафических ветрах.

1

Ну, что с того, что пил? Зато как пел «Блаженства»!
Из плоти искресах конечны совершенства
и кроткия жены изрядно поучах.
Что стало из того, что сей Никто исчах?
А то и вышло, что из Ада мрачной сени
восхитила его любы блаженной Ксеньи.

Коль с мужем плоть одна у вдовыя жены,
чем плохи мужнины кафтанец и штаны?
— Ах, светелко-супруг, я — ты, я — ты, я телом —
лампадка масляна, тебя во мне затеплим.
Ты — это я, ты — я (и крестится скорей),
мой милый баринок, я назовусь Андрей.

И молится (язык да не прильпе к гортани):
— Благословивая брак в Галилейской Кане,
простри же, Чюдная, на этот брак — Покров.
Полковник баба — я, я — певчая Петров!

...И, нищелюбая, бредет она, раздавши,
да что имение! — саму себя, и даже
гораздее того, — с просвиркой поутру!
И славит Господа за — в башмаке дыру!
Морозец искрится, свет позлащает резко
снег между кирпичей, меж бочек свинорецкой
и сяжской извести, меж хохотов и крикс.
Толпа и гвардия. «Виват, императрикс!»
И ангелы плетут златые канители.
«Ах, не спугните их, ах, вот и улетели!»
Ухватки их лишь Ксении видны.
«Что, люди русские? — Пеките-ка блины!»
«Дак ведь не масленица, да окстись ты, Ксеня».
А тут Елисавет почила к Воскресенью.
За Ксенины блины, что знала наперед,
Скорей, чем за любовь, любил ее народ,
С поминок царских. И —

                    И вдруг прошло два века.
Стоит на кладбище Смоленском склеп-калека.
На «ладанки на грудь» растащен, а стоит.
Не склеп — часовня, нет, и не часовня — скит!
Поскольку Божия не сякнет здесь работа.
«Святая Ксения, избави от аборта!» —
наскрябана мольба. И дата — наши дни.
«Сдать на механика позволь». «Оборони
от зла завистников». «Дай преуспеть в латыни».
Здесь — гривенник в щели. А там — пятиалтынный.
И — даты стертые. «Споспешествуй». «Прости».
«Не дай облыжнику успеть...» «Не попусти».
И — «Благодарствую». И — «Слава в вышних Богу!»
Христоблаженную, хлопочущу о многу, —
О теплой мелочи и о слезе людской, —
Ее бы помянуть саму за упокой,
Горяще-таящую истово и яро...

Я помолился лишь «о нелишеньи дара».

Дворцы и хижины, свинцовый глаз начальства
и головная боль, особенно с утра, —
все нудит революцию начаться.
— Она и началась, но дохлая жара...

В жару, что ни растет, от недостатка вянет,
в сосудах кровяных — ущербный чёс и сверб.
Коричнево висит в голубизне стервятник, —
эмблема адская, живосмертельный герб.

То — днем. А по ночам — поповский бред сугубый:
толпа загубленных, и всяк — в него перстом.
Сползают с потолков инкубы и суккубы,
и мозг его сосут губато и гуртом.

Опять напиться вдрызг? Пойти убить индейца?
Повеситься, но как? Ведь пальмы без ветвей.
Да из дому куда? А — никуда не деться:
Поместье обложил засадами злодей.

Те — тоже хороши. Боялись термидора,
а бонапартишка — изподтишка, как раз, —
(как дико голова, и нет пирамидона)...
Французу — Корсика, что русскому — Кавказ.

Но каково страну, яря сословья,
блиндированным поездом ожечь;
не слаще ль этот рык, чем пение соловье —
рев скотской головы пред тем, как с плеч!

Мятеж, кронштадский лед, скорлупчатое темя...
...Боль на белый свет!.. Молнийный поток.
— Что это, что?.. А — все. Мерцающая темень.
Жизнь кончена. В затылке — альпеншток.