ЛЕОНИД ГУБАНОВ

Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся.
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.

Как хорошо, что мы вдвоем,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царем
Как хорошо, что мы крылаты.

Нас скосят, но не за царя —
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.

Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рассветы.

Мы под одною кофтой ждем
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьем,
Когда дожди идут нечасто.

Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе,
Я знаю смертные рубахи,
Крахмаленные рукава.

И все равно, и все равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твое вино,
Что льется в половине первого.

Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.

Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели, как гостинцы,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.

А если лошадь, то подковы,
Что брызжут сырью и сиренью,
Что рубят тишину под корень
Непоправимо и серебряно.
Как будто Царское Село,
Как будто снег промотан мартом.
Еще лицо не рассвело,
Но пахнет музыкой и матом.
Целуюсь с проходным двором,
Справляю именины вора.
Сшибаю мысли, как ворон
У губ с багрового забора.
Мой день страданьем убелен.
И, под чужую грусть разделан,
Я умилен, как Гумилев
За три минуты до расстрела!
О! Как напрасно я прождал
Пасхальный почерк телеграммы.
Мой мозг струится, как Кронштадт.
А крови мало, слышишь, мама?
Откуда начинает грусть?
Орут стихи с какого бока,
Когда вовсю пылает Русь
И Бог гостит в усадьбе Блока?!
Когда с дороги, перед вишнями
Ушедших лет, цветущих лет
Совсем сгорают передвижники,
И есть они, как будто нет!
Не попрошайка я, не нищенка,
Прибитая злосчастной верой,
А Петербург, в котором сыщики
И под подушкой револьверы.
Мой первый выстрел не угадан,
И смерть напрасно ждет свиданья.
Я околдован, я укатан
Санями золотой Цветаевой.
Марина, ты меня морила,
Но я остался жив и цел.
А где твой белый офицер
С морошкой молодой молитвы?
Марина, слышишь? Звезды спят.
И не поцеловать досадно.
И марту храп до самых пят.
И ты как храм, до слез до самых.
Марина, ты опять не роздана.
Ах, у эпох, как растерях,
Поэзия — всегда Морозова!
До плахи и монастыря.
Ее преследует собака,
Ее в тюрьме гноит тоска.
Горит как протопоп Аввакум
Бурли-бурлючая Москва.
А рядом, под шарманку шамкая,
Как будто бы из-за кулис,
Снимают колокольни шапки,
Приветствуя социализм!

Эта женщина не дописана,
Эта женщина не долатана,
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих — Ада адова.
Этой женщине — только месяцы,
да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.
Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности,
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.
Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну а горница недостроена.
Вот и все дела, мама-вишенка,
Вот такие вот, непригожие.
Почему она просто — лишенка,
Ни гостиная, ни прихожая?
Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба лётного?
Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отвернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.
Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников,
А потом еще — что жевать и пить.
Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце.
А она в ответ: «Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!»
И опять закат с витра черного,
И опять рассвет мира нового.
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все, невиновные.
Я иду домой, словно в озере,
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили —
Скольким сами мы не нужны!
Эта женщина с кожей тоненькой,
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.
Я иду домой, не юлю,
Пять лягавых я наколол.
Мир обидели, как юлу, —
Завели, забыв, на кого.

Здравствуй, осень, — нотный гроб,
Желтый дом моей печали.
Умер я — иди свечами.
Здравствуй, осень, — новый грот.

Если гвозди есть у баб,
Пусть забьют, авось осилят.
Перестать ронять губам
То, что в вербах износили.

Этот вечер мне не брат,
Если даже в дом не принял.
Этот вечер мне не брать
За узду седого ливня.

Переставшие пленять
Перестраивают горе...
Дайте синего коня
На оранжевое поле!

Дайте небо головы
В изразцовые коленца,
Дайте капельку повыть
Молодой осине сердца!

Умер я, сентябрь мой,
Ты возьми меня в обложку.
Под восторженной землей
Пусть горит мое окошко.

У меня волосы — бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз —
Серебро, серебро слез.

По ночам, по ночам — Бах
Над котомками и кроватями,
Золотым табуном пах,
Богоматерью, Богоматерью.

Бога, мама, привел опять
Наш скелетик-невропатолог.
Из ненайденного портного
Вышел Бог — журавли спят.

Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох,
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?

Знаю я, что меня берегут на потом
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем.

Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик «люблю»,
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.

Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.

Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт,
Но стоит, как свеча, над убитым лицом
Серый конь, серый конь моих глаз.

Я беру кривоногое лето коня.
Как он плох, как он плох, как он плох!
Белый пруд твоих рук не желает понять —
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?