АЛЕКСЕЙ ШЕЛЬВАХ

Окна и погасли, и потухли.
Значит, стало и темно, и поздно.
Все отринули штаны и туфли.
На жену поглядывают грозно.

Вот легли в затылок на подушку,
как солдаты Древнего Египта.
Спи, дружок, и не буди подружку
до утра, до радио, до гимна.

Иглы инея на птичьих
сквозняках — зарниц занозы?
Или в небесах античных
медлят гарпии-стрекозы?

Ни души, ни бесов Данта
в биографии ребенка.
Желчь желаний.
Тлен таланта.
Только воздуха воронка.

В саду папирус перепонок,
слюда чешуек, черепица.
В саду задумался ребенок —
уже секунду не резвится.

Под ним геенна перегноя!
И червь из Тартара в траве!
А он осознает иное —
иное небо в голове!

Открыв окно, глядит в окно,
как в бездну ангелы глядят,
а рифмы, — значит, не дано, —
как зубы мудрости, болят.

Он до утра на бабе мерз, —
с похмелья кровью налит глаз.
Венера, алая как Марс, —
к таким стихам не пишут глосс?

И вдоль стены сто лучших книг
уже осмыслить не суметь.
На что истратил жизни миг?
на смерть, как водится, на смерть.

Кривое зеркало в уме.
Посыпался соленый дождь.
И не хотел, чтобы в тюрьме
рождался сын, рождалась дочь.

В похмельном ледяном поту, —
ох жизнь моя, ты — смерть моя! —
завыл на красную звезду
из ямы собственного «я»!