ЮРИЙ МИЛОСЛАВСКИЙ

Добрый день, владелица белого телефона,
блондинка с ног до головы.
Я нынче Вас не целовал
и завтра Вас не поцелую —
(а может, — вовсе не приду) —
оставлю Вас про черный день.

И уехал я далеко —
аж до Ближнего Востока.

Там, где ни кола и ни двора,
Валя — дочка генерала,
плача, трусики стирала
в Черном море в пять часов утра.

От прибрежной тихой пенки
стыли сладкие коленки,
потому что дело — к ноябрю.
Вы сотрите, желты камни,
кровь ее на белой ткани —
слезы я потом заговорю.

Уласкаю, уболтаю.
Ей домой пора, в Полтаву:
сто депеш отправил генерал.

Так я из России удирал.

Марине Веселовской — двадцать семь.
Мне двадцать. Евпатории — семьсот.
Купальнику зеленому — неделя.
А морю и медузам — неизвестно.

Приморскому бульвару — возле ста.
И он — пустой. Один ларек торгует
сосисками, вином и шоколадом,
где на обертке — якорь золотой;

(Вино — мускат).
                 Марине — двадцать семь,
мускату — пять, купальнику — неделя,
мне — двадцать, Евпатории — семьсот.

Накопился недосып —
неоплатный, неубывный,
обложной, сплошной, крапивный —
накопился недосып.

За столом и за пером —
вертухает с двух сторон:
палестинским пегим прахом
и российским смертным страхом.

Белокурая дура, пред Богом жена —
все железо на кухне украсила ржою.
Чернокнижной наукою — быти чужою —
овладела до дна.

Та наука, что нянька немая, бела,
во крахмальной косынке.
Нашу дочку — одела, наш дом — прибрала
и плодов прикупила на рынке.

И такая стоит у меня чистота,
так стаканы сверкают клыками,
что не пьют мои гости — жалеют уста:
мы их даром скликали.

Не хотят — и не надо. Я сам допиваю питье.
..........................................
Двуединое семя, половинное имя мое.

На катерке по имени «Жасмин»
уйдем с тобой в прогулку часовую.
Следи, любовь! обходим вкруговую
чреду буйков из древнерусских мин.

Я знаю — лимонад в буфете есть,
крепленое вино с одной медалью;
соль подсластить, что мы с тобой глотали,
вели любовь! чего тебе принесть?

Скажи, любовь! что хорошо со мной —
мол, неспроста под лунною полтиной
сквозь влажь да блажь поет о море синем
по-басурмански раструб жестяной.

Кабы темней, кабы пустынней,
кабы добрей, кабы подвздошней —
не забоялся бы. И ты не
палила б ранкою ладошной
под самым пальцем безымянным,
где наши кольца мы носили,
посадским солнцем оловянным
злаченные — еще в России.
Еще в любови и в надежде,
в наколке — голубой, крестовой.
Ах! кабы нам оттуда — прежде,
ах! кабы нам туда — по новой.

Нам бы дома, Ерема, с тобою сидеть,
и точить бы свои веретена,
и дожить бы грешно, и смешно помереть —
на оставленной, стравленной, необретенной.

Где на цепке собачьей кимарит фонарь,
сарацинскою ярью-медянкой початый,
там паси меня, Пастырь, и посохом — вжарь!
Се, узришь, как полезу к тебе за пощадой.

На своих четырех — с обалденной гульбы.
Под фонарь сарацинский — мерцают узоры по меди.
Дабы жилу надыбали вострые зубы судьбы,
ты багровой обручкою — горло пометил.

Так паси меня, Пастырь, больнее мостырь, —
облепили печенки Твой дрын двоерогий, —
дабы злобные глазыньки я опустил
на могильный настил у напрасной дороги.

Я за брата готов — на любовь и на стыд,
на чужую жену, на дурную траву из Ливана.
У незапертой двери валяюсь и плачу навзрыд —
по оставленной, стравленной, обетованной.

Отдыхают глаза, соблазнясь удаленным предметом,
перепутанным в пятна.
Мы с тобою отсюда свалили бы нынешним летом,
так сказать — безвозвратно.

Мы с тобою весьма и весьма бы еще посмотрели —
кто кого переборет.
Но по ряду причин доигрались мы до нонпарели
на губернском заборе.

Виноват: не простил. Не избавил тебя от боязни.
Не изыскивал брода.
Мы с тобою сполземся — друг дружке зализывать язвы
на виду у народа.