АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ

Разбиваются насмерть. Стекло разобьешь —
лужа треснет звездой. Лучащийся еж
пробегает по коже иголками света.
Ради этого только — не спишь, а идешь,
и осенняя грязь, как холодная дрожь:
не летаешь, а падаешь мимо планеты.

Разбивается сердце. Осколками вазы
одевается ночь. Серебрится, как вязы.
Как ручей, серебрится дорога, и к ней,
на мгновенье припав, оттолкнуться бы с силой,
чтоб гремучая сила вон выносила —
из орбиты — шарами холодных огней.

Но к стыду, в наказанье, за слух и за зренье,
за чутье и за тягу, за то, что не спишь,
а летаешь, всем сердцем почуешь презренье
всей вселенной, посторонившейся лишь
для того, чтоб колючим комочком свернулась
не разбившись душа, по которой идешь, —
не звезда и не птица, — очнувшись, как юность,
боль в затылке, и в сердце колотится еж.

Боже, о дай же совсем не сойти с ума.
Кукла, игрушка, не сплю, ничего не делаю.
Знаю, живу на земле, сторожу дома.
Тела не знаю — Луна похитила тело неспелое.

В лад этой музыке спрятались сонь и синь,
Лунные струны звенят на пустынной равнине.
Две воробьиные клавиши — соль и си —
Утро. Надтреснутый свет. Он горит и поныне.

Сделаю что-нибудь, встану, огромная тень.
Слово скажу, чтоб услышали, жив еще, жив еще,
Боже, о дай же мне голос глухих деревень.
В час, когда только собаки летают над крышами.