ВИКТОР ШИРАЛИ

Как ночь бела,
Белей лица во тьме,
Не видно губ, где распустился смех,
Лишь розовое ушко светит сбоку,
Затейливей, чем русское барокко.
В неясном Петропавловском соборе
Куранты бьют зарю,
Ночь вытекает в море,

И золоченый ангел на шпицу
Подносит солнце к влажному лицу.

Но осень.
Летние заботы оставлю. Осень пью до дна.
Ласкаю, коль уж ты под боком...
Но, Господи! Как холодна.
И все-таки,
           с июльским пылом
Залезть. Зажечь.
                Проголосить, —
О, Господи! Как ты уныла.
Мертва.
Пора и выносить.
И к кладбищу. И путь так долог.
Усталость натереть в плечах.
Ну, а теперь — копай! Геолог.
Глядишь — что сыщешь, сгоряча.
Да, осень. Осень. Осень. Осень...
Посыпалась...
             Осиротел.
Кого убил.
          Кого забросил.
Кого по новой захотел.
     Что ж осень? Как же мне вернуться,
     как вывернуться из души
     в кленовый мир,
                    где лист упал...
                                    Нагнуться,
     поднять...
Вот так и напиши.
Аллея. Лист упал. Нагнуться...
Аллея! Ночь! Петродворец!
Среди фонтанов целоваться.
— Мария! Я еще юнец.
— Мария! Я еще Адам!
Возьми листочек, чтоб прикрыться.
— Мария, я уже отдам
всю библию, чтобы остаться
фонтаном,
         фигушкой,
                  но знать,
что супротив в той же аллее,
змий поцелуи шепчет Еве,
и ей уж
        невтерпеж
                  стоять.
Мария. Ночь. Петродворец.
В октябрь. В ночь. В промозглый холод.
— Мария, Я еще юнец!
Во мне еще поет мой голод!

«Вот уж три года, как мы расстаемся. Три года.
Трижды на круги своя возвратиться успела природа.
Трижды деревья цвели. Облетали прилетные птицы.
Вот уж три года. А нам всё никак не проститься.

Грузное небо над нами грохочет удачей.
Верхом проходят и звёзды и войны и встречи.
Вот уж три года в прощальном прощении бьёмся.
Где-то встречают и любят.
А мы расстаёмся!»

— шансон, на крике, поутру,
врубить на полную катушку,
чужую страсть в упор прослушать
кричи!
       иначе я умру.

Да, я давно желал о том,
чтоб не слова, а только звуки,
мелодия, как к горлу ком.
Как к горлу руки.

Живу на музыку. Обрывками мелодий.
Ну, знаете, привяжется с утра
какая-нибудь...
— Эта?
— Эта вроде.
Привяжется. И всё. Не отвязаться.
— Какая, эта?
— Эта вроде...
— Это сердце...
— Сегодня сердце у меня с утра...

Пе-ре-би-ра-я Ваши пальцы,
ищу утерянный мотив...
— Вы больно сделали!
— Простите, —
мне видно вовсе не найти.
— Нет, продолжайте!
— Ну зачем же?
Я нот не ставил на листе.
Казалось, что навек затвержен.
— А может клавиши не те?
А может клавиши не те...
А может клавиши не те!

Был день без горя и забот.
Под парусами в море вышли.
И в поцелуи, словно в вишни.
А косточки плюю за борт.
О, день без горя и забот....

«Мне больше некого любить.
Захлопнулся последний воздух.
Прошли.
Отгромыхали звёзды.
И небо пусто...»

Слова в пол-смысла
в пол-дыханья
и не по поводу,
               а так
ронять нечеткие движенья —
— Вы перепачкались вот тут
                           и там.
Не оттого ли
             поэтому
                     и потому,
что не унять,
             не снизить боли.
Коль не унять, хоть оттолкну.
Вполголоса
           и вперемешку
с днем солнечным,
с дождливым днем,
забавы ради —
перевертыш
вот
    небо мокнет под дождем.

Не убегай любви моей.
Мне все прошедшее постыло.
Я ослабел,
          мне не по силам
плыть одному
             среди морей
и бурь
       и подвигов
                  и прочих аксессуаров.
Шум дождя
невыносимо слушать ночью,
когда прислушаться нельзя
к дыханью твоему. Доверью.
Поэтому и потому
сквозняк сквозит.
                 Скребет от двери.
Ботинком возит по полу.

Поэзия, люби конкретность.
Вот море, дождь, пустынный пляж.
Вот на запятках
                взадь кареты
хорошенький трясется паж.
А мы в карете, в буклях, в фижмах,
при декольте и париках,
и соблазненье ловко вяжет моя распутная рука.
Вот опустилась на колено и юбок забирает ворох.
О век оборок, век комичный —
запутаться и бросить впору.
— Мадам, — я говорю, —
— позвольте...
— Ах, что Вы, сударь, здесь... стыжусь.
— Я все равно на повороте всем телом
                          всем толчком прижмусь!
И миллионы юбок снизу,
Как голуби из-под руки...
Рога выращивая мужу,
высаживаю черенки
измен. Предательств. Покаяний.
И отпущения грехов.
— Мадам, — шепчу, —
раздвинь колени, жизнь так заводится легко,
                                           что скучно,
тошно мне, поверьте,
кривляться в ваших зеркалах...

Труп выбросить на повороте,
кровь вывести на рукавах.

И будет о любви.
                И хватит.
Поговорим о чем другом.

Как летний ливень землю топчет,
и хорошо ей под дождем.
Люблю я
        слезы. Грёзы. Грозы.
И обновленья смутный гул.
Упругие как груди розы,
упругие как розы груди.
Люблю я диссонансы.
                   Разве
затем любить я не могу?
Зачем?
       К чему?
               Не оттого ли?
Поэтому и потому,
что
не унять, не снизить боли,
любимым быть я не могу.
Но будет о дожде. Он стих.
Спокойна снова гладь залива.
Иду вдоль берега
                 по пляжу.
Песок в ботинок лезет. Вяжет
мое движение.

Мой шаг задумчив
                 оттого ли
поэтому и потому,
чтоб
     не унять, не снизить боли,
любимым быть я не могу.

Не убегай любви моей!
Мне все грядущее постыло.
Я ослабел.
          Мне не по силам
прожить поэзией одной
свой век.
         Мой бег окончен.
Не потому ли
             шум дождя
невыносимо слушать ночью,
когда прислушаться нельзя...

Мне казалось.
Но так не случилось.
Что оглянешься ты,
если я не умру тебе вслед.

Мы сходились для жестокого дела любви.
В нас немного осталось —
две откровенные раны.
Мы поруганы.
Попраны.
Новыми бойнями пьяны.
Предаем сытой явью
                   голодные, голые сны.

Но мне казалось.
Но так не случилось.
Хоть оглянешься ты,
если я не умру тебе вслед.
Это так ничего. Презрения малость, как милость.
Только в нашей любви
к павшим
даже презрения нет.

1

Ничего не остается
Кроме-разве ждать весны
Где-то там она пасется
Синеблядиком цветет.
Мальчик Боря Куприянов
Щекочет прутиком ее.
А вокруг блюют барашки
В зеленеющих полях.

2

Ни хуя себе зима
Во морозы забодали
Завелись и забалдели
От российского вина.
А с бардака и на работу.
Благоденствовать.
Рабеть.
Век велеречив в блевоту.
Стерном. Стервой закусить.

3

Еще немножечко, и мы переживем,
Мы перемучим.
             Пересможем.
                        Перескачем.
Еще прыжок —
             и нас не взять живьем,
Им не гулять
             и не наглеть удачу.
Еще два-три стиха.
                  Один глоток.
Свободного.
Еще один
         пожалуйста!
                     в отдачу.
И всё.
И убежал.
И пнут ногой —
               готов?
Готов!
Но вам уже не праздновать удачу.

4

Петушись
         кричи
               и предавайся.
Выбегай в стихи и страсти прочь
и смысла.
Надо мной надсмейся.
Мне уже так никогда не смочь,
Братец мой юродивый
Мне стыдно.
Я тебя прикрою от чужих.
Я пристойней, строже
Мне завидно пенье на губах твоих.

5

А когда подохла лошадь
Подошли хозяева
И начали невнятно слушать
Как качаю я права
И на эту лошадь
И на
Всех других зверей и птиц.
Из-за пазухи я вынул
Показал
Это птенец
Любит он сырое мясо
Потому что он Орёл.
И на труп его набросил
И царским глазом посмотрел.

6

А в том саду
             цвела такая муть.
А в том саду
             такая пьянь гнездилась
И гроздья меднобрюхих мух
На сытые тела плодов садились.
И зной зверел
              на жирном том пиру.
И я глядел
           не отвращая взора, —
не оборачиваясь знаю
                     и ору,
чтоб не подглядывали дети в щель забора.

7

Нет больше
           и праведней
                       чести
Чем право
И праведность мести
Оленьей
Собакам.
Собачьей
Псарям.
Псарь — сучье отродье, —
Рви глотки царям,
Тебя же, мой Боже,
Оставил.
Затем,
Что Автор
Превыше
Забав и затей.

8

Нет
Ненависть мне не мешает жить.
Она произрастает автономно.
Последовательно.
Тщательно.
Подробно.
Я напишу ее.
Она умеет ждать.
Ну а пока
Цвету в ее ветвях
Чирикаю
Буколики и байки,
Как гон ведут зловонные собаки
И виснут
         словно крылья
                       на пятах.

9

Закатывался век.
Заядлый эпилептик.
Я подошел.
Не посторонний все ж.
И простыней прикрыл,
Вот так смотреть мне легче.
Вот так он на роженицу похож.

10

По первому снежку.
Снежочку в рукавице.
Гулять с гуленою
Отроковицей
Поцеловать.
Замешкаться.
Смешаться,
Не стоило тебе
               со мной якшаться.

Меня напротив в поезде метро
Сидела женщина
С лицом о том,
Что, слава богу,
День окончен,
Путь к дому долог,
И можно ослабеть,
Лицо разжать
И задремать, рукой прикрыв глаза,
И только
Вздрагивать при объявленьи остановок.
Бег поезд убыстрял на перегоне,
Сидели мы, опущены в тепло,
Недвижные в несущемся вагоне,
Пространство беспрепятственно текло
Сквозь наши отражения в стекле,
Что бестелесны, словно наши души,
И отражают нас, как воды сушу, —
Расплывчато,
Как радость на лице
Уснувшей женщины.

Что-то мне, дружок, не по себе.
Хворь какая-то елозит по нутру,
И не пишется,
             а осень на дворе.
А не пишется —
               и жизнь не ко двору.

Что-то мой инструмент захудал,
Кроме смеха
И не выжмешь ничего.
То ли как младенчика заспал,
То ли оттого что — ни
                 кого...

Разве ты, моя флейтисточка, сумей,
Пальчиком по дырочкам станцуй
Что-нибудь такое
Понежней
И пожалобней,
Особенно к концу.

Кроме музыки мне нечего уметь,
Хоть и простенька мелодия моя,
Но умел ее я выводить,
Слез не пряча
И Глагола не тая.

Брал меня Господь
И подносил к губам,
В раны мои
Вкладывал персты
И наигрывал,
И Аз воздам
Этой музыкою
С Божьего
Листа.

Он горевал:
В нас нет ни в ком нужды,
В нас не нуждается ни время,
                            ни пространство —
Никто —
Ни женщина —
             фундамент мирозданства,
На коей вытанцовываем мы.

О милая, прости мне окаянство,
Храмовника любви густое свинство,
Кровищу горловую краснобайства
И жизнь, налаженную на крови,
И это позднее
              и зряшно
                       покаянство.

Он говорил:
            вот я грешу слова,
Словесничаю,
Совершаю слово
И тем слыву от срама
И до славы
И клянчаю у родины права.

Он горевал:
Ну что ты так щедра
От нищеты?
На все четыре света
Зачем ты расправляешь нас поэтов?
Нам беговать,
Но и тебе беда.

А впрочем, говорил он, Петя, друг,
Сходи-ка на угол, я проходя заметил,
Там очередь стоит за «тридцать третьим»,
А я покуда дозвонюсь подруг.

Итак, звонил:
Ну да, я как бы пьян.
Нет, не запой,
Но все же перманентно
В себя я потребляю инсургенты,
В себя я потребляю индиргенты,
А впрочем, лучше посмотри в словарь.

Какую истину?! Нет, не ищу я толку
Ни выдоха
Ни выхлопа
В вине,
Но ежли под рукою нет соломки,
К тому же можно положить в бутылку
Послание,
Только кому писать?

Тебе звоню
И в ухо натекаю,
А время тикает
И я как дождь стихаю,
Нет, жив еще...
Вот я и говорю, что приезжай, со мною друг
мой Петя, которого послал за тридцать третьим
и не обидится, коль скоро прогоню...

Он горевал:
Душа моя пуста!
Душе моей понадобен найденыш,
Хотя бы кто,
Щенок,
Господь,
Змееныш.
Жаль, милая,
Смертельней
            пустота

Он обещал:
С ладони прокормлю,
На донышке души подам напиться
И ты закинешь горлышко, как птица
И я припомню
Как это?
Люблю.

Он говорил:
Всю жизнь я в мастерах
Всю жизнь я сам
И Самый
Я самею,
Господствую
И всё
      со словом
                смею,
А мне бы
Порабеть
В учениках.

Торжествовал:
На кой мне лад слова,
С меня довольно
                славных
                        междометий:
«Ау»...
И «Ах»...
И всех
И слов праматерь
Осилившую
Яблочное
«А!»

Земную жизнь почти до половины
Пройдя,
Дойдя,
Войти?
А если краем,
Мимо?

Куда меня загонит свора лет,
Какую мне Господь
Готовит участь?
Иудою висеть?
Или в Христовых корчась?

А разом, милый
(Был ему ответ).

Зла не обойти,
Но злом пойдешь,
Добром уже не кончишь.
Зачем ты выбрал мя
Для этой темной чаши?

— Иди!
— Иду!

Хотя бы посвети.

Начнем наступление исподволь
В тихую медь
Равеля припомним
Патину снимем
Сметем паутину
И сядем пред зеркалом
Ретроспективу глядеть
Искусство —
Система зеркал
Где следствие
Ищет причину.

Уговори себя не умирать
Попробуй милый
С ней
Поторговаться
Сыграй такое бравурное блядство
Чтобы сказали: «Ну, какая блядь!»

Все славно
Кроме выхода
В пассив
И вход и выход
И любые щели

Сударыня
Когда на мой
Присели
Постанываете
Значит еще
Жив.