АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ

Когда я шел по Каменному мосту,
играя видением звездных воен,
я вдруг почувствовал, что воздух
стал шелестящ и многослоен.
В глобальных битвах победит Албания,
уйдя на дно иного мира;
усиливались колебания
через меня бегущего эфира.
В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру «три рубля».

У нас есть интуиция — избыток
самих себя. Астральный род фигур,
сгорая, оставляющий улиток.
В деньгах избытка нету. Бурных кур,
гуляющих голландский гульден,
где в бюстах королевская семья,
по счету столько, сколько нужно людям, —
расхаживают, очи вечности клюя.
Купюры — замеревшие касания,
глаза и уши заместить могли б.
Ты, деньги, то же самое
для государства, что боковая линия для рыб.

И я шагнул с моста по счету «три».
О золотая дармовщинка!
Попал я денег изнутри
в текучую изнанку рынка.
Я там бродил по галерее
и видел президентов со спины,
сидящих черенков прямее,
глядящих из окон купюр своей страны.
Я видел, как легко они меняют
размеры мира от нулевой отметки.
И с точностью, что нас воспламеняет,
они напряжены, как пуля в клетке.

Я понял, деньги — это ста-
туя, что слеплена народом пальцев,
запальчивая пустота,
единая для нас и иностранцев.
Скача на окончательном коне и делаясь все краше,
она язвит людские лица,
но с ней не мы сражаемся, а наши
фигуры интуиции.
Как заводные, они спешат по водам,
меж знаков водяных лавируя проворно,
что мглятся, словно корабли из соды
в провалах тошнотворных.

В фигурах этих нет программного устройства,
они похожи на палочный удар
по лампочке; их свойства:
не составлять брачующихся пар
в неволе; прятаться, к примеру,
за пояском семерки, впереди
летящего снаряда, и обмену
они не подлежат, словно дыра в груди.
О них написано в «Алмазной сутре».
Они лишь тень души, но заостренней чуть.
Пока мы нежимся в купальном перламутре
безволия, они мостят нам путь.

Они летели, богатства огибая,
был разветвлен их шельф,
они казались мне грибами,
оплетшими вселенский сейф,
везомый всадником пустот, царем финансов, —
все деньги мира на спине, —
на башнях пробило двенадцать,
и всадник повернул ко мне.
Дрожа, как куртка на мотоциклисте,
как пионер, застигнутый в малине,
я слышал его голос мглистый:
— Ну что ты свой трояк так долго муссолини?

Фигуры интуиции! В пустыне
они живут, проткнув зрачки
колючками. Святые
коммуны их в верховиях реки
времен. У нас есть кругозор и почта,
объятья и земля, и молнии в брикете, —
у них нет ничего, того, что
становится приобретеньем смерти.
Они есть моцарты трехлетние.
Ночь. Высь взыскательна. Забориста тоска.
Тогда фигура интуиции заметнее:
она идет одна, но с двух концов моста.

Трояк салатный, буряковый четвертак
и сукровица-реалист-червонец!
А я за так хотел витать
в тех облаках, где ничего нет
похожего на них и где «чинзано»
не исчезало в баре Бороды,
где мы под молнией у Черного вокзала
втроем устойчивей молекулы воды.
Но вновь народовольческий гектограф
морочил сны юнцов и прилетал конь Блед,
которого карьер так от земли оторван,
что каждый раз в прыжке конь сжат, как пистолет.

Нас круговодит цель и замыкает в нас
холодную личинку новой цели.
дух будущего увлекает глаз;
сравненье целей порождает цены.
Купюра смотрится в купюру, но не в лоб,
а под углом прогресса, и, похоже,
в коленчатый уводит перископ
мою судьбу безденежную. Всё же
дензнаки пахнут кожей и бензином,
а если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шел по их владеньям, как Озирис,
чтоб обмануть их, шел спиной вперед.

История — мешок, в нем бездна денег.
Но есть история мешка.
Кто его стянет в узел. Кто наденет
на палку эти мощные века?
Куда идет его носитель?
И знает ли он, что такое зеркала?
И колесо? И где его обитель?
И сколько он платил за кринку молока?
Пока я шел по Каменному мосту
и тратил фиолетовую пасту,
не мог ли он пропасть? остановиться?
и кто был для кого фигурой интуиции?

По заводу, где делают левометицин,
бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой — длинный с вытянутым языком —
пожарный багор.
А третий — исполинский, как штиль
в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.

Они огибают все, цари потворства,
и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится черный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый — наркотиками изнуренный,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай,
и становятся его опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать яблоню.

Поймавшие рай.

И они пойдут равномерно,
как механики рядом с крылом самолета,
объятые силой исчезновения.

И выпустят рай из лап.
И выйдут диктаторы им навстречу.
И сокрушат котов сапогами.

Нерон в битве с котом.
Атилла в битве с котом.
Иван Четвертый в битве с котом.
Лаврентий в битве с котом.
Корея в битве с котом.
Котов в битве с котом.
Кот в битве с котом.

И ничто каратэ кота в сравнении со статуями диктаторов.