ВИКТОР САНЧУК

Я услышу зов одиночества
вдруг, — в набитой людьми судьбе,
словно имя свое и отчество —
упомянутыми в суде.

Это пыточник март. Над бирками
номерными лепной стены
водосточная жесть пробирками
цедит гемоглобин весны.

Эхо долгое кроет облаком
город, улицами дрожа,
словно отсветы в лужах около
окон первого этажа.

Это — серая предвариловка
в два намека на компромисс.
Рынок. Сутолочь. Дорогомиловка.
Воля — скользкая, как карниз.

Я на плаву, — шальной купальщик мая,
шагнувший вниз, не разбирая дна,
Из виду здесь теряется вина,
как будто парус на море без края.

Так для южан, должно быть, грудь Биская
прельстительна и слишком холодна.
А мне легка, как мишура мирская,
любая накатившая волна.

Двумерен вечер, как в окне луна,
он, сутки пополам перегибая,
схож с горизонтом. Лишь на грани сна

вдруг страшно мне, что подо мной морская —
чуть шевелящаяся и немая,
как щель на складках карты, глубина.

От бронзового косогора
безвольно падает река,
словно уставшего боксера
опущенная вниз рука.

Когда от птичьей песни звонкой,
как гул неведомых побед,
уже в четыре горизонта
нас ограничивает свет.

Как будто мир — прозрачный кубик
в канатах ринга, чтоб над ним
блистающего неба кубок
так долго был недостижим.

Вернись тропинкою нагорной:
там четкая — точно хрусталь —
листов причудливою формой
прикрыта солнечная даль.

И дни чуть теплые бессильны
в себе сентябрь перебороть
и трепетны, как древесины
наполненная пульсом плоть.

— Как жизни огненный остаток
среди развенчанных дубрав,
где шепот пораженья сладок,
как привкус крови на губах.

...как розовый ворочается хряк —
от Запада к Востоку — с боку на бок.
— Над бисером, разбросанным во мрак, —
над мерным светом тысячи лампадок.

И если б Некто к щелке дня приник,
еще узрел бы недреманным оком,
как распадается одна из них
на пару блеклых ресторанных окон.

Там, словно бы заказывая щи,
во вкус вникаешь участи вчерашней,
загадываешь женщин и мужчин.
И наступает ночь. Но часом раньше,

как крыльями, охватывает шар
неслышимая огненная птица, —
и с вожделеньем думаешь: пожар!
но вместо бликов — лица, лица, лица...

Вазоны грез похерили эмаль.
Очкастый друг твой ядовит как кобра.
Но в теплом мире хереса и пальм
твоя душа податлива, как копра.

И сладко знать, что прожил дни зазря, —
точно рубли — повыбросил на ветер.
Ты недвижим. Вращается заря,
словно петух, насаженный на вертел.

С другом проехали Волхов в полночь —
снова ко дням черновым от праздных.
Где-то гулял здесь Булак-Балахович,
сволочь, — с ребятами — к белым от красных...
Он засмеется. И шаткий мост
рухнет, залившись водою темной, —
в ватный туман, как последний тост, —
в вечность прощанья. Притихни, дом мой, —

слышишь, на пальцах ключи бряцают:
воздух жилья рассекать с отмашкой.
Так же вот звонко — кто понимает —
можно работать булатной шашкой.
Или не знаешь? — за боль любить,
путники вспять, к золотому плену, —
мы бы и жизнью могли платить.
Если б она здесь имела цену.

Я прошептал: останься неизменной,
как только даль придуманной страны, —
поклонницею терпкого глинтвейна
над городом вокзалов и шпаны.

Чужих квартир уютом горьковатым
до низких туч наполнившийся дом...
Как сладко быть больным и виноватым,
словно слова оставив на потом.

И как легко уйти, припоминая
уже как будто бывшие во сне —
и эту дрожь прощальную трамвая,
и циферблат в заснеженном окне.

Но мчаться вновь, как догоняя вора
незримого на улицах пустых,
и путаться в автобусах и скорых
вагонах, словно в истинах простых —

чуть горьковатых, точно дым табачный, —
влекущих нас к законному концу,
как поздний мой, полупустой прозрачный
троллейбус «Б», ползущий по кольцу.