МАРК ШАТУНОВСКИЙ

кусты кровеносных сосудов
роняют последние листья,
в них ветер, влетая, теряет рассудок,
с них птицы, взлетая, вмерзают в созвездья.

в их гуще пульсирует сердце
с отростками губчатых трубок,
в них мечутся крови мохнатые тельца
и стенокардии обрубок.

а корни путей пищевода
уходят в белковую почву,
и звезды читают свободно
клинописную генную почту.

с земли подымается вздохом
сознания мыслящий пух,
и каждый, окликнутый Богом,
растит в одиночестве слух.

его подвигает строенье
того, что всем кажется духом,
на поиски внешнего зренья,
ведомого внутренним слухом.

близорукие годы стоят с виноватой улыбкой
в мешковатом плаще за зеркальным ободранным шкафом:
на отца не похожи — какой-то комплекции хлипкой,
и слегка оплывают и плавятся с медленным кайфом.

или выйдешь во двор с параличного черного хода —
есть еще и такое почти безобидное средство —
только ноги промочишь, пусть даже сухая погода,
в подсыхающих лужах времен алиментного детства.

кто вас так напугал, кто вас вытряс из фотоальбомов,
довоенные мальчики, в угол забитые бытом,
знатоки изречений и даже самбистских приемов,
с выражением лиц, совпадающим с чем-то забытым.

ваши длинные тени на лунной поверхности страха —
тени прежде стоявших на голой земле монументов,
вас знобит от любого волнения в области паха,
от лежащих в нагрудных карманах своих документов.

проживаешь в квартире, а рядом глухие отсеки
остывающей жизни, уже не способной продлиться,
кто-то смотрит оттуда, как смотрят с портретов генсеки,
и еще мельтешит в физкультурных разводах столица.

или встретишь себя на замызганной лестничной клетке:
не найдешь, что сказать, и не выйдет с собой разговора,
только смотришь просяще на этого в ношеной кепке,
мол, еще постоим, ну, чего разбегаться так скоро.

незаметные вещи ведут свою жизнь, как улитки:
вот баллончик губами обласканной яркой помады,
два английских ключа и билет — разве это улики?
это так ненарочно и просит позорно пощады.

эта мелкая жизнь вымогает себе упрощенье,
горстку сахарных слез намывая из детских обманов,
и как после дождя, получив для себя отпущенье,
выползает наружу из сумочек или карманов.

так зачем их щадить? разве так поступают убийцы?
и куда уходить, а уйдя, для чего возвращаться?
что здесь можно найти или в чем захотеть убедиться?
в том, что дети растут и земля продолжает вращаться...

ты помнишь, сережа, пейзажи парижчины?
а видишь, сережа, пейзажи смоленщины:
откуда по ним расселились поприщины
и так некрасиво одетые женщины?

стоит экскаватор на станции проклятой
и роет зачем-то замученный грунт,
балдеет зима, и уж если не рохля ты,
то примешь полбанки под звуки «пер гюнт»:

динамик погнал со столба станционного.
но если бы здесь проживала сольвейг,
то с нею на пару борща порционного
почел бы за счастье в столовке, как шейх.

я зажил бы с ней в том расшатанном домике,
ложась по ночам на пружинный матрас,
лаская ее подувядшие холмики,
поскольку в провинции вянут на раз.

ну, местные, может быть, в рожу мне съездили,
попортили б быстро мой импортный френч.
а на фиг, сергей, мы во францию съездили?
не стали счастливей, не спикаем френч.

а здесь бы я просто сидел на завалинке
и долго смотрел в подуставшую даль,
такой неказистый, поникший и маленький,
какой я и есть. впрочем, это едва ль:

я ей бы купил пару фирменных шмоток,
одел бы детишек и вывез в москву.
тогда почему местной жизни ошметок
прогнал этот бред по загибам в мозгу?

откуда вина перед вечной провинцией,
как будто я что-то украл или жид?
и долго ли совесть, язвимая фикцией,
могет трепетать и еще дребезжит?

и можно ли всех осчастливить имуществом:
квартира в две клетки, видюшник, ковер?
а нет, так зачем своим сердцем скребущимся
вибрировать, зря озирая простор?

что можно исправить в таком мироздании,
где только и ждешь, что за чей-нибудь счет.
Господь, как разведчик, ушел на задание,
а здесь без него ни один не сечет.

как перчатку, стяни с себя тело
и пройдись перед всеми раздетой душой,
ну чего убиваться, что бюст небольшой,
ведь сейчас ты его не одела.

встреча с Богом несложное дело,
как всем классом сходить на рентген, в худшем случае — в одиночестве в гинекологический кабинет,
ведь в конечном итоге не важно — беременна ты или нет,
а чтоб был Гинеколог всемилостив и не чинил беспредела.

а пройдешь медосмотр и можешь гулять себе смело,
видишь, райские кущи посажены в парковом чинном порядке,
скучновато немного, ну да здесь уж такие порядки:
вегетарьянство и санитарные нормы отстрела.

вот и ты, наконец, распряжешь обостренное чувство прицела —
тут ни запахов тебе минрельсстроя, ни шемаханской тебе колбасы,
здесь абсолютная беспредметность и даже не носят трусы,
ну и что, что стеснительно, а ты как хотела?

ты уже убедилась в пустяковости житейских невзгод и земного удела?
ты уже насмотрелась на нас с надлежащей тебе высоты?
ты уже присмотрела для прибывающих следом повыше и погуще кусты,
где бы мы разместились с закуской и прочим нехитрым заделом?

ты уже настрочила покруче стишат, как всегда ты умела?
ты нам их почитаешь? что с того, что мы будем придирчивы, как дураки,
если жизнь — только текст, то и смерть начинается с предыдущей строки
после незначительного летального пробела.