Посвящение и вступление | 7 |
Песнь первая | 11 |
Песнь вторая | 25 |
Песнь третья | 39 |
Песнь четвертая | 51 |
Песнь пятая | 61 |
Песнь шестая | 75 |
Эпилог | 85 |
Полный текст |
Сказочная поэма «Руслан и Людмила» была напечатана Александром Пушкиным накануне его 21-летия в журнале «Сын отечества» весной 1820 г. Это первое крупное произведение сразу принесло поэту громкую известность в обеих российских столицах. Второе переработанное и дополненное издание вышло в 1828 г.
Посвящение и вступление: Посвящение «небылиц минувших времен» девам-красавицам. Вводное описание сказочного мира: «у лукоморья дуб зеленый», русалка на ветвях сидит, тридцать три богатыря, кот ученый «свои мне сказки говорил».
Песнь первая: Людмила, дочь киевского князя Владимира, похищена со свадебного ложа безвестной силой. Руслан и три его соперника — Рогдай, Фарлаф и Ратмир — отправляются на ее поиски. Похититель — страшный волшебник Черномор. История Финна и Наины.
Песнь вторая: Рогдай замышляет убить Руслана; обознавшись, гонится за Фарлафом, тот падает в ров. Людмила просыпается в тереме Черномора в окружении роскоши. Прогулка по волшебному саду. Приходит Черномор, Людмила хватает его за бороду. Руслан сражается с Рогдаем и бросает его в реку, где того целует русалка.
Песнь третья: Наина прилетает в виде змия и обещает помочь Черномору погубить Финна. Людмила прячется от Черномора, надевая шапку-невидимку. Руслан сражается с Головой, побеждает, находит волшебный меч. Голова рассказывает Руслану, что сила Черномора — в его бороде.
Песнь четвертая: Юные девы заманивают Ратмира в замок и ведут его в баню, где он забывает о Людмиле. Руслан идет на север. Черномор является Людмиле в образе Руслана, погружает ее в сон и «ласкает дерзостной рукой». Раздается «звон рога».
Песнь пятая: Руслан вызывает Черномора на бой, хватает его за бороду. Черномор взлетает, два дня носит Руслана на своей бороде, на третий просит пощады, Руслан отрубает ему бороду, находит спящую Людмилу. Финн советует ему вернуться в Киев со спящей Людмилой и обещает, что там она проснётся. Руслан сообщает Голове, что Черномор наказан, Голова радуется и умирает. Ратмир счастлив с пастушкой. Фарлаф наносит три удара мечом спящему Руслану, тот истекает кровью и падет бездыханный.
Песнь шестая: Руслан лежит мертвый в чистом поле. Черномор пытается выбраться из котомки. Фарлаф со спящей Людмилой приезжает в Киев. На Киев нападают печенеги. Финн оживляет Руслана мертвой и живой водой. Руслан побеждает печенегов и пробуждает Людмилу с помощью волшебного кольца. Счастливый Владимир и его семья пируют. «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».
Эпилог: Носясь на крыльях вымысла и создавая «преданья темной старины», поэт смог забыть о жизненных невзгодах (обидах, изменах и сплетнях). Автор оказывается на Кавказе, любуется суровой природой. Дружба отвела от поэта грозную бурю и сохранила ему свободу. Но, сетует поэт, прошла для него пора стихов, пора любви, и «скрылась богиня тихих песнопений».
Искусство, которое желает нравиться прекрасным, должно развивать одни благородные чувствования и более всего не оскорблять их стыдливости. Автор «Руслана» мог бы нравиться нежностию. Он весьма искусен в описании разнообразных картин. Весьма жаль, что он слишком увлекся воображением: волшебство его более способно пугать. Ныне и дети мало читают персидские и арабские сказки, ибо не верят уже коврам-самолетам, а в «Руслане» чудеса столь же невероятны. Но еще более надобно сожалеть, что он представляет часто такие картины, при которых невозможно не краснеть и не потуплять взоров.
<...>
Тогда как во Франции в конце минувшего столетия стали в великом множестве появляться подобные сему произведения, произошел не только упадок словесности, но и самой нравственности.
Пожелаем успеха нашей литературе и чтоб писатели и поэты избирали предметы, достойные своих дарований. Цель поэзии есть возвышение нашего духа — чистое удовольствие. Картины же сладострастия пленяют только грубые чувства. Они недостойны языка богов. Он должен возвещать нам о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав. Предмет поэзии — изящное. Изображая только оное, талант заслуживает дань справедливой похвалы и удивления.
— Аноним, «Невский зритель», 1820.
Часто мы видим, что сочинение, несообразное с рассудком, не имеющее цели, противоречащее природе, ничтожное по предмету, постыдное по низким картинам, в нем изображенным, и порыву страстей — является в свет под именем великого творения, — и повсюду слышны раздающиеся ему рукоплескания... Странно, удивительно!
— Н. И. Кутузов, «Сын отечества», 1820.
«Руслан и Людмила», по нашему мнению, одно из лучших поэтических произведений Пушкина, — это прелестный, вечно свежий, вечно душистый цветок в нашей поэзии. В этом создании наш поэт почти в первый раз заговорил языком развязным, свободным, текучим, звонким, гармоническим...
— Аноним, «Галатея», 1839.
Нельзя ни с чем сравнить восторга и негодования, возбужденных первою поэмою Пушкина — «Руслан и Людмила». Слишком немногим гениальным творениям удавалось производить столько шума, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма. Поборники нового увидели в ней колоссальное произведение, и долго после того величали они Пушкина забавным титлом певца Руслана и Людмилы. Представители другой крайности, слепые поклонники старины, почтенные колпаки, были оскорблены и приведены в ярость появлением «Руслана и Людмилы». Они увидели в ней все, чего в ней нет — чуть не безбожие, и не увидели в ней ничего из того, что именно есть в ней, то есть хороших, звучных стихов, ума, эстетического вкуса и, местами, проблесков поэзии.
<...>
Причиною энтузиазма, возбужденного «Русланом и Людмилою», было, конечно, и предчувствие нового мира творчества, который открывал Пушкин всеми своими первыми произведениями; но еще более это было просто обольщение невиданною дотоле новинкою. Как бы то ни было, но нельзя не понять и не одобрить такого восторга; русская литература не представляла ничего подобного «Руслану и Людмиле». В этой поэме все было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами. Но бешеного негодования, возбужденного сказкою Пушкина, нельзя было бы совсем понять, если б мы не знали о существовании староверов, детей привычки.
— В. Г. Белинский. Сочинения Александра Пушкина. Статья шестая (1844)
Вопрос о жанровом определении пушкинской поэмы стоял в центре всей журнальной полемики, разгоревшейся после выхода ее в свет. А. Ф. Воейков, представитель старшей группы арзамасцев, стараясь оправдать „Руслана“ в глазах классиков, причислял его к разряду поэм „шуточных“ и „богатырских“, так или иначе укладывавшихся в классическую систему.
Для „шуточной“ поэмы был признанный образец — „Душенька“ Богдановича, представлявшая собой шутливую обработку мифологического сюжета, с легким налетом „народности“ в слоге. Что касается поэмы „богатырской“, то для нее законченного образца не было.
„Богатырская“ поэма при своем возникновении полемически противопоставляла себя классической традиции. Она характеризовалась русским сказочно-былинным материалом и особым „русским размером“ (т. е. четырехстопным безрифменным хореем с дактилическими окончаниями). Первой попыткой в этом направлении был незаконченный „Илья Муромец“ Карамзина, появившийся еще до опубликования сборника Кирши Данилова и, собственно говоря, не заключавший в себе ничего „русского“, кроме имени героя. Это был сентиментально-лирический отрывок с еле намеченным сюжетом. Однако попытка Карамзина произвела впечатление и запомнилась надолго, так как это была своего рода декларация. Наибольшее значение имело вступление, в котором обосновывались требования нового „русского“ жанра <...>
Еще резче были полемические заявления Н. А. Львова в начатой им „богатырской песне“ „Добрыня“, опубликованной в 1804 г., но написанной, по сообщению издателей, около 1794 г., т. е. одновременно с „Ильей Муромцем“ Карамзина. Написана была только первая глава, в которой автор еще не приступил к изложению сюжета; вся глава представляет собой развернутый литературный памфлет, направленный против „иноземских“ стихотворных размеров и всей ломоносовской, западной школы в поэзии. Автор ратует за русский „богатырский“ сюжет и русский национальный размер <...>
<...>
„Русским размером“ пользовались А. Н. Радищев в „Бове“ (напечатан в 1807 г.) и Херасков в „Бахарияне“ (издана в 1803 г., без имени автора). Но он у них лишен уже всякого демонстративного значения, причем у Хераскова сочетается с интернациональным сказочным материалом.
<...>
На фоне жанрового сродства понятны совпадения тех или иных мотивов у Пушкина и его предшественников. Совпадения эти в большинстве случаев объясняются тем, что авторы „богатырских“ поэм черпали свой материал из тех же источников, что и он: из новиковских сказок, из западных волшебно-рыцарских поэм, из Ариосто и Виланда, из сказок Гамильтона, Лафонтена и Флориана, из Вольтера и т. д. Некоторые заимствования становились при этом традиционными.
Традиционным был, например, мотив влюбленной старухи, заимствованный из сказки Вольтера „Ce qui plait aux dames“. Этот мотив использован в „Бове“ А. Н. Радищева и в „Чуриле Пленковиче“ Радищева-сына. Он же лег в основу истории Наины и Финна.
Характерно, что Пушкин вдвигает свой сказочно-былинный сюжет в определенные исторические рамки, чего нет ни у Жуковского, ни у авторов прежних „богатырских“ поэм. В шестой песне „Руслана и Людмилы“ отсутствует обычный былинный анахронизм: здесь изображается осада Киева печенегами, а не татарами, как в былинах. Можно думать, что эта „историчность“ связана с появлением „Истории государства российского“ Карамзина, восемь томов которой вышли в 1818 г.
Эта историческая тенденция сказывается и в подборе имен действующих лиц у Пушкина. В частности, имя Фарлафа несомненно заимствовано из договора Олега с греками (911 г.), помещенного в летописи Нестора. В числе послов Олега двое носят имена, сходные с именем пушкинского героя: Фарлов и Флелаф. Из этих двух имен, повидимому, и составлено имя „Фарлаф“.
— А. Л. Слонимский. Первая поэма Пушкина (1937)
Поражает полное совпадение схемы «Повести о Раме» со схемой «Руслана и Людмилы» Пушкина (колдун похищает жену, муж отыскивает колдуна, сражается с ним и возвращает жену).
— Б. Л. Смирнов. Введение // Махабхарата III: Эпизоды из книг III, V. Ашхабад, 1957.
Конечно, у нас нет никаких оснований предполагать, что по каким-то переложениям или подражаниям Пушкин был знаком со «схемой» «Рамаяны» (в начале XIX в. вообще о существовании санскритского эпоса знали немногие специалисты), но подмеченное Смирновым сходство достаточно очевидно. И объясняется оно, по-видимому, тем, что Пушкин создал свою поэму, используя фольклорные сюжеты (прежде всего фольклора сказочного; ср. отмеченные под № 400, 300 и 301 в известном каталоге сказочных сюжетов Аарне, Томпсона (см.: Aarne, Thompson 1961) сказки о жене, похищенной Змеем или Кощеем Бессмертным, о юноше, разыскивающем пропавшую невесту, о герое-змееборце), сюжеты, которые столь же широко, как в России, популярны в фольклоре Индии.
— П. А. Гринцер. «Первая поэма» Древней Индии // Рамаяна: Книга 1: Балаканда (Книга о детстве); Книга 2 Айодхьяканда (Книга об Айодхье). М., 2006.
В языке своей первой поэмы, используя все достижения предшественников — точность и изящество рассказа в стихах Дмитриева, поэтическую насыщенность и певучесть интонаций, «пленительную сладость стихов» Жуковского, пластическую красоту образов Батюшкова, — Пушкин идет дальше их. Он вводит в свой текст слова, выражения и образы народного просторечия, решительно избегавшиеся светской, салонной поэзией его предшественников и считавшиеся грубыми, непоэтическими. Уже в «Руслане и Людмиле» Пушкин положил начало тому синтезу различных языковых стилей, который явился его заслугой в создании русского литературного языка.
— С. М. Бонди, комментарий к поэме «Руслан и Людмила» (1960)
С выходом в свет «Руслана и Людмилы» Пушкин становится всероссийски известным писателем, первым поэтом на Руси. Громадный успех поэмы был в значительной степени обусловлен общенародной позицией автора в вопросах языка и стиля. Произведение оказалось доступным и интересным малограмотному читателю из народа и высокообразованному представителю дворянского круга, хотя и воспринималось, конечно, по-разному.
— Л. И. Шлионский. К вопросу о дефинитивном тексте поэмы «Руслан и Людмила» (1960)