239. В. Г. ЧЕРТКОВУ
Нынче волнительное, хорошо волнительное утро. Сейчас только вернулся с деревни, где ходил смотреть проводы молодых ребят, везомых на ставку. Залихватская гармония с песней и приплясыванием, и завывания баб, и удивление и участие ребятенок, и тихие слезы стариков отцов.— А этот чей? — спросил я, указывая на высокого стройного молодца, у старика, знакомого мне, Прокофья.
— Мой,— и захлюпал и зарыдал. И я тоже, как и теперь, плачу, вспоминая это. Это одно впечатление 1, другое — вашего прекрасного, истинно дружеского, и не дружеского, моего лучшего я, письма. Разумеется, вы во всем,— кроме несоответствующей действительности важности, которую вы приписываете мне,— во всем правы. Спасибо вам, милый друг. Да и нечего благодарить, потому что знаю, что вам хорошо любить меня, как и мне вас. Вот и все пока.
Я рад теперь, что написал вам в минуту моей слабости. Это вызвало ваше такое хорошее, бодрящее письмо 2.