ЯН САТУНОВСКИЙ

Ха и Вэ
Хармс
и Введенский.

Пасха.
Воскресает лес.

Ржавый пень —
и тот воскрес.

Но эти двое —
не воскреснут.

Что это значит?
А ничего не значит.
Абже, да как же?
Все так же, манюня, все так же.
Так же, как раньше?
Да, мамочка, так же, как раньше:
может быть, Макбет,
а может быть,
абже
да бабже.

Даже ночью светились цветы.
Мужик с желтыми глазами,
прибежавший откуда-то
из полевой страны.

Как заочно живущий
наравне с забвенной травой, —
сон ведь тоже вроде зарплаты считается,
а люди нынче дороги, наравне с материалом.

Остановите этот звук!
Дайте мне ответить на него!
Возчик,
смазчик,
желтоглазый мужик,
видишь,
как теперь всё стало ничто?

Для меня,
для горожанина,
для, тем более, южанина, —
и ромашки — аромашки,
и фиалки — фимиамки,
и акация — Божья Мати.
Христолюбивое воинство,
распикассившее наши души,
низкий тебе, земной поклон
от Самиздацких поэтов,
нарушителей прав,
потрошителей слов.

Знаю, что люди — звери,
только не знаю, все ли.
Может быть, эти — не звери?
Может быть, дети — не звери?
Знаю, не знаю,
верю, не верю.

14 апреля
Маяковский
покончил жизнь самоубийством.
А жить
становилось лучше,
жить
становилось веселей,
поэтому
смерть поэта
устраивала генсека.

Бабка подымается бодрая, с давлением,
с рвением
берется за домашние дела,
а намедни
важно поддала.

Вот и дед закашлялся с добрым утром.
Закури-ка, старче,
сигарету с фильтром.

Пришел ко мне товарищ Страхтенберг.
Какой он старый,
просто смех и грех.
Товарищ Страхтенберг,
товарищ Мандраже,
садитесь; — не садится; — я уже...

Я маленький человек.
Пишу маленькие стихи.

Хочу написать одно,
выходит другое.
Стих — себя — сознает.
Стих — себя — диктует.

Нет, Марцинковский не тот человек.
И Вервинский не тот человек.
Им нравятся
крупные
и средние женщины
с русским характером,
с низким центром тяжести.
А, вы думаете, Липисиц — тот человек?

Поэзия — не пророчество, а предчувствие.
Осознанные предчувствия
                       НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ.

Уважаемые дамы и господа,
братья и сестры,
то есть вот когда приспичило,
видать, прищучило,
что насцы в глаза — всё божья роса,
что и Юшкин Вак Флегетонович
И.о. Виссарионович.

Мужественно: утром пить водку натощак (предпочитаю кофе).
Мужественно: состоять, по меньшей мере, референтом замминистра.
Вот так. Тик и так.
А я вхожу с авоськой, соль, мыло, лук.
На, пырни меня своими всевидящими, всененавидящими.

Поговорим с тобой
как магнитофон с магнитофоном,
лихая душа,
Некрасов Николаевич Всеволод,
русский японец.

То есть, до чего
поразительно:
вместо приблизительной точности
точная приблизительность.

А покамест работа мысли
доставляет эстетическое удовольствие,
давайте прикинем: что, если
обратиться к области совести?

О, трепет юности, впервые посаженной на мотоцикл!
О, сдвиги трогателя!

Опять чего-то гомонят из-за границы —
какой-то Сахаров, какой-то Солженицын.
Пустые хлопоты, напрасные заботы,
нам не до Сахарова, не до «Свободы».
Ломаные мостовые,
кривоулочки пустые,
домики со ставнями наружу,
вашей тишины я не нарушу.

«Свободу» надо раскавычить.
Россию можно закавычить.

... я уважаю Вашу работу,
ваши заботы об урожае хлеба и меда;
откуда же эта уверенность
что я все пойму, все прощу?
нет, Саша, нет, я не спрошу,
какого Вы года рождения:
поэтов в лесу что грибов;
я тоже моложе Рембо.

В книжном магазине на углу Артемовской и Проспекта
перед войной работала Берта Лащавер.
Худенькая такая, с пятнышком на щеке.
...нет, не воскреснет...
   Растительный покров у края льдов,
   мак, камнеломка, лютик, колокольчик,
   а то еще — пушица и кипрей,
   но это только месяц, два, от силы,
   по замыслу Создателя.

Антисемит антисемиту рознь.
Сейчас в цене
активный антисемитизм.
Активный антисемит —
он и агитатор, и пропагандист.

Опять понедельник,
опять воскресенье,
как быстро проходит последнее время.

Всё в порядке в духовом оркестре,
дудки, капельмейстер — все на месте,
звук отличный, стереофоничный,
паучок на нитке — ключ скрипичный;
и, кружась, шагают пары на бульваре
(всякой твари, сказано, по паре).

Я хотел бы писать как Надежда Яковлевна.
Спорьте с ней, члены союза советских писателей
о членах союза советских писателей.

Главное иметь нахальство знать, что это стихи.

Вот — мотнуло на повороте
и в мозг вошла из тамбура в вагон
из ветра в траву из времени в прикосновение
щеки ее мокро блестели под фонарем

доказчицы, не разглашайте.

Фонари, светящие среди бела дня
в этот серенький денек.
Ждущие, зовущие, не щадящие меня —
ну, что же ты умолк? — говори;
или нет, не так.
— Фонари, светящие среди бела дня
в этот серенький денек.
Ждущие, зовущие, не щадящие меня фонари, —
ну, опять умолк?

Люди знакомые нам незнакомы,
а незнакомые вроде знакомы.
Ольга Ивинская, я Вас не видел,
Вы это, или не Вы?
Вечная память Борис-Леонидовичу,
а «Живаго» живым, Ольга Живинская...

Я не член ни чего.
   И ни, даже, Литфонда.
   Мне не мягко, не твердо,
   и ни холодно, ни тепло.
Ночь, как черная гусеница (почему бы нет?),
или черная бабочка (главное — это цвет),
ночь, который час? Шесть, должно быть.
Слава Богу, уже зажигаются окна напротив.