Именно у нее, в комнате на Большой Бронной, собирались молодые поэты, читали свои стихи, ревниво или восторженно слушали чужие, обсуждали вся и все... Я сам там бывал в конце 50-х. Помню балкон, свежие листья тополей внизу, за спиной — черный профиль пианино. За инструментом — молодой грузин, первый муж. (У нее и второй муж был композитор.) Тончайшая, красивая Галка (так мы ее звали), что называется, держала тон.

Компания — в основном студенты инъяза и МГУ. Завсегдатаи — Андрей Сергеев (тогда он мне казался похожим на Тютчева), яркий и громкий Леня Чертков, Стас Красовицкий с Хромовым, Олег Гриценко. Читали Пастернака, футуристов и свои стихи обязательно. Свежие, только что записанные, машинка тогда была роскошью. Но и без машинки стихи Красовицкого, например, расходились в момент, доезжали за ночь до Ленинграда — недаром юный Иосиф Бродский помнил столько стихов Красовицкого.

Андрей Сергеев мне рассказывал: «Мы называли квартиру Галки «мансарда» и еще так: «монмартрская мансарда, мансардская монмартра». Мы были достаточно герметичны, но хотелось вентиляции, и поэтому мы приходили в ЦДКЖ в литобъединение «Магистраль», которым руководил совершенно непристойный Гришка Левин. Весь обсыпанный перхотью, он кричал: «Хлебникова отверг советский народ!» — и учил Пастернака жить. В «Магистрали» Левин был кумиром, а у нас — «грязной скотиной». Но куда-то надо было приходить...» И верно, я сам, помню, забредал в «Магистраль», но ясно понимал, что пришел во вражеский стан либеральной, но вполне советской литературной молодежи, которая хотела только так называемой правдивости, а не нового искусства.

А еще эта «чертковская» компания молодых снобов регулярно посещала коктейль-холл на улице Горького — тогдашний светский центр. Коктейли были вполне нам всем по карману, и под «шампань-коблер» и «маяк» отлично слушались новые стихи. Памятные пятидесятые...

Самой известной тогда, самой популярной личностью был Леонид Чертков. «Этапной для компании стала поэма Черткова «Итоги» (1954)», — пишет Владислав Кулаков.

Андрей Сергеев вспоминает: «...Чертков на короткий срок стал знаменитым поэтом коктейль-холла — достаточно громко и широко и достаточно герметично: как мы имели возможность потом убедиться, текст поэмы не дошел до властей».

Тем не менее, в 1957 году Чертков был арестован органами КГБ, видимо, его апокалипсические предчувствия в стихах кого-то там стали сильно раздражать.

За антисоветскую пропаганду, считай, за свои стихи он получил пять лет и отсидел весь срок, как говорится, от звонка до звонка. Когда он снова появился в Москве, говорят, он несколько погас. Андрей Сергеев замечает, что Чертков, который был сгустком энергии, вышел из лагеря совершенно сломленным человеком. О стихах, как я понимаю, уже речи не было.

Через некоторое время Чертков эмигрировал и живет теперь в Германии. Преподавал в европейских университетах, издал за свой счет книжку стихов.

Самым крупным поэтом в этой группе был и остается Станислав Красовицкий. Знал я его мало, но стихи записал в свою клеенчатую тетрадку и потом не раз перечитывал.

Трагизм, ожидание неминуемого апокалипсиса, предчувствие неизбежных Чернобылей, одиночество и ужас поэта отразились в этих стихах с необычайной силой. И был, конечно, сюрреализм. Все это написано за несколько лет, во второй половине 50-х. Я уже говорил, что далеко не у всех были тогда пишущие машинки, стихи переписывали, увозили в Ленинград, в Воронеж, тайком переправляли за рубеж, как контрабанду. Потом они появились в альманахе «Аполлон-77», изданном в Париже художником Михаилом Шемякиным, в антологии «Голубая лагуна» Кузьминского — не всегда все было правильно, многое перевиралось, но иначе и быть не могло, ведь стихи часто печатались со слуха, по памяти.

Андрей Сергеев рассказывает: «... поэт Красовицкий несомненно стал главным оправданием существования нашей группы. Надо сказать, из каждой группы кто-то да вышел. Из смогистов, например, вышел прозаик Саша Соколов. А у нас это, прежде всего, — Красовицкий, Красовицкий пятидесятых. Он и сейчас пишет, но эти стихи при всех их несомненных литературных достоинствах оставляют меня равнодушным».

Недавно в галерее «Семь гвоздей» на вернисаже картин Александра Харитонова (действительно семь картин висят на гвоздиках) я увидел плотного пожилого человека с ежиком короткой стрижки, который по листочкам зачитывал свои воспоминания о незабвенном Саше. Это был Валя Хромов, я понял, он пишет мемуары.

Познакомились мы довольно давно, но долгое время — полжизни — не виделись. С той далекой поры я запомнил его палиндром — перевертень «Потоп или Ада илиада», яркое пространное стихотворение, которое стало классическим. После многие русские поэты и стихотворцы пробовали себя в такого рода поэзии, но один из первых и лучших был и остается Валентин Хромов.

И еще воспоминание давних лет: в московских салонах и интеллигентских кухнях часто произносили два имени рядом: Хромов и Красовицкий, как и другие два имени: мое и Холина. Наверно, потому что мы дружили, и так удобнее было воспринимать.

С Андреем Сергеевым я познакомился тогда же — в середине 50-х, когда впервые поднялся в «мансарду» Галки Андреевой. Стриженный ежиком, в очках, похожий на Тынянова и Тютчева вместе взятых, он произвел на меня сильное впечатление. Даже без очков он выглядел, как «очкарик». Андрей читал мне стихи — свои и чужие. Но потрясен я был его переводом «Баллады об уховертке» из Джойса. «Это повесть о гнусном жирном, о деянии подзаборном... И о том, как осмеян порок — нос между ног» и т.д. Для меня эти стихи явились еще одним толчком в направлении моих «Голосов». Я увидел, что можно писать, свободно сочетая образы — сдвигами. Я услышал эту шутовскую интонацию, главное, современную и своевременную для меня. Еще хотелось бы упомянуть: несмотря на то что Андрей Сергеев довольно рано стал печатать свои стихотворные переводы, эта баллада долго не могла попасть в печать, думаю, по своей особенной новизне и вольности.

Я не знал, что на мансарде к тому времени уже читали и заучивали обэриутов. Их приносил Леня Чертков из библиотеки, бисерным почерком записанных на обороте библиотечных требований. Я не знал, что Андрей Сергеев ходит к одиноко живущему Заболоцкому и приносит ему его ранние варианты, например, поэмы «Торжество земледелия», которые автор с удовольствием перечитывал, но тут же прятал в ящик стола и запирал на ключ. Но я чувствовал, что этот не по возрасту солидный крепыш обладает новой для меня информацией. И невольно испытывал к нему уважение. Вообще в этой группе все были ходячие самиздаты и декламировали на ходу, поскольку в Москве мы все тогда ходили по улицам и бульварам и читали стихи.

С середины 30-х, как я понимаю, Евгений Кропивницкий занимался настоящим самиздатом. Свои свежие, написанные с натуры стихи он переписывал, как художник — каждая буква отдельно — в тетрадки, которые затем переплетал, раскрашивал или обтягивал обложку цветным ситчиком. С середины 40-х, когда я познакомился с этим удивительным человеком, книжечки эти я уже застал в изобилии — самые разные, все очень красивые. Многие дарились нам — ученикам. Несколько штук у меня сохранилось до сей поры.

Никакой машинки тогда не было и в помине. Книжки были уникальны, и, главное, автора за распространение нелегальной литературы никак не привлечь. С этим тогда было строго. Но мы были беспечны и легкомысленны — по молодости.

Вот они, глядят на меня, образцы первого самиздата: некоторые раскрашены акварелью или темперой — абстрактные картины в миниатюре.

Евгений Леонидович жил тогда в поселке Долгопрудный по Савеловской дороге, недалеко от Дмитровского шоссе, над долгими старинным прудами. Помню, на горке, на той стороне, белую классическую церковь с башенкой в колоннах на круглом зеленом куполе. Рядом — темный старый парк, в общем, имение — ныне райцентр. Хотя там располагались какой-то дом отдыха и контора, имение и парк принадлежали нам. Хозяин брал этюдник и картонку, я — книжечку стихов — его или другого поэта. Высокие сосны, темный орешник оглашались строками совсем непозволительного тогда содержания: про жителей барака, про их любовь, беды и смерти. Хозяин между тем писал этюд. Иногда собиралась целая компания, среди прочих — солнечная девушка — Милитриса, в которую мы все были влюблены. Евгений Леонидович переписал ее стихи и переплел в синюю полосато-серебристую материю. Мои стихи тоже переплел и раскрасил ало и пламенно.

Я помню, как особо дорожил он своей книгой, перепечатанной на машинке. 4 экземпляра — это уже был тираж, это было большое достижение. И только за несколько лет до смерти поэт увидел, наконец, свою первую книжку — «Печально улыбнуться», изданную в Париже в издательстве «Третья волна». Доставила ли она ему удовольствие, не знаю. Мне он ее, во всяком случае, подарил. Аккуратно карандашом вычеркнул в предисловии имя Кандинского, которого он будто бы любил, и написал: Врубель, Борисов-Мусатов. Эпизод, где он будто бы кричал и сердился на начальство, тоже зачеркнул и написал: на это я неспособен. И печатная книжка стала рукотворной.

Стихи Игоря Холина, короткие, похожие на эпиграммы, ходили среди студентов и молодых поэтов уже с середины 50-х. Их запоминали сразу. И через двадцать, тридцать лет я слышал: «На днях у Сокола /дочь мать укокала...» — и не удивлялся. Стихи стали почти народными, как пословицы.

Игорь тоже рано стал составлять авторские книжки, переписывая стихи от руки. Но вскоре мы оба приобрели свои первые машинки (сначала «Москву», потом «Эрику») и стали печатать свои книжки в трех-четырех экземплярах под копирку. Печатали их и наши знакомые девушки — это было ценно. Можно было подарить свои стихи — и своим, и «чужим»: Сельвинскому, Слуцкому или Эренбургу, хотя последний в современной поэзии, по-моему, разбирался не очень. Да и не обязан был он, любящий импрессионистов и вообще уют, принимать новое, подозрительно прямолинейное, экспрессивное.

В начале 60-х советские газеты писали о Холине: «мрачный», «выискивающий изнанку жизни», «очерняющий» и все в таком роде. Из чего можно сделать однозначный вывод: и в КГБ, и среди начальства стихи тогда имели хождение.

А вообще мы с Холиным читали стихи в самых разных компаниях — артистических, поэтических, даже в компании манекенщиц, и в мастерских, конечно, — среди картин и скульптур, за столом, уставленным бутылками.

В антологии «Поэты на перекрестках», изданной в Нью-Йорке в 1968 году, Ольга Карлайл (Андреева) пишет про нас так: «Барачные поэты... произведения циркулируют только в машинописи... популярны в московских литературных кругах. Их стихи можно слышать на небольших литературных вечерах. Сапгир и Холин вполне влиятельны среди подпольных москвичей». Есть и другие примеры, что стихи Игоря Холина ходили по всей нашей обширной родине без имени автора.

Первая книга Игоря Холина «Жители барака» с рисунками Виктора Пивоварова вышла в 1989 году, когда автору исполнилось 69 лет.

Свою первую, юношескую книгу стихов «Земля» я перепечатал на машинке. Учитель мне ее переплел в веселый ситец, и это была наша общая радость. Книга сохранилась у меня до сих пор.

В конце 50-х я нахожу, как мне кажется, по-настоящему свое и пишу книгу стихов «Голоса», которую читаю в мастерских моих друзей скульпторов Эрнста Неизвестного и Силиса, Лемпорта и Сидура — я тогда служил в Скульптурном комбинате. Читаю и в Лианозово у моего друга детства художника Оскара Рабина. По воскресеньям туда ездили все — смотреть картины и слушать стихи. Отсюда, я думаю, и стали расходиться мои стихи сначала по Москве, затем в Ленинграде, потом по России — как широко, не знаю. Но в Ленинграде, куда я приехал в начале 1960 года, молодые поэты стихи мои уже читали.

Позже, когда я познакомился с Венечкой Ерофеевым, я с удивлением узнал, что его владимирское окружение помнит мои стихи еще со студенческих лет.

Стихи мои ходили в машинописи, видел я и переписанные от руки. По примеру Учителя я составлял книги, — нет, не переплетал, просто сшивал или вкладывал в прозрачную папку и дарил друзьям. Тогда было принято на день рождения или по другим поводам дарить свои стихи и картины. У меня на стенах — картины моих друзей-художников, думаю, у них тоже сохранились мои сборники. Теперь все изменилось, теперь и изданное не всегда подарят, о картинах и не говорю. Хотя... есть у меня картина Саши Рабина, который трагически погиб в конце 1994 года. Подарил за год до смерти.

«Мы и наши поэты»,— говорил в свое время Пикассо.

«Мы и наши художники», — говорю я.

Первая моя книга «Сонеты на рубашках» вышла в Париже в 1976 году в издательстве «Третья волна».

Но впервые свои сонеты на обозрение широкой публики я выставил раньше — в Москве на выставке художников-нонконформистов, которая состоялась при огромном стечении народа и жестком сопротивлении властей на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство» в 1975 году. Я взял свои белые рубашки, на спинах начертил красным фломастером сонеты «Тело» и «Дух», повесил рубашки на плечики и выставил в павильоне. Помню, висели они на втором этаже и привлекали к себе большое внимание. Кроме этого, на кухонной разделочной доске было написано любовное стихотворение и в доску всажен нож. Третья рубашка — «Душа» — выставлялась потом на квартирной выставке. Таковы были мои первые визуальные опыты.

«Зовите меня старик Ян», — говорил нам, более молодым, Яков Абрамович Сатуновский. В лианозовский барак, где у Рабиных была комната, его привел Володя Бугаевский — вполне благополучный поэт-переводчик (в то время это прилично кормило литературную братию).

Поэт был худой, лысоватый, с узкий лицом, с усиками. Такой вообще дядька из Электростали. И стихи звучали как бы обыкновенно, рифмы и созвучия куда-то прятались, и на слух это была обычная речь — размышления, описания. К этим стихам надо было привыкнуть. К их абсолютной необыкновенности.

А Ян, едва увидел на стенах картины и услышал наши стихи, сразу обрадовался так, будто нашел, наконец, близких родственников.

Стихи свои Ян записывал на библиотечных карточках, затем перепечатывал на отдельные листочки, из которых постепенно и составлялась его единственная единая книга. Все стихи имели номера и к концу перевалили за тысячу — 1009. Вот сколько стихов — как дневник, но счет оборвался...

Всеволод Некрасов нашел себя рано и сам. И всё сделал сам: и свою поэтику, и критику и филологию. Недаром обучался в Педагогическом. Сам ученик и сам педагог. Так что ни в коей мере он не был учеником Евгения Кропивницкого. А ездил в Лианозово и в Долгопрудную, потому что подружился и стал всем близким человеком. Всю жизнь принципиален и держится единого стиля, как и его поэзия.

Стихи его помню почему-то напечатанными на машинке в рукописном первом самиздатском журнале «Синтаксис», который в 1959 году издал Алик Гинзбург, за что и пострадал, — посадили. В первом номере были напечатаны все мы — лианозовцы. Помню, было у меня номера 3 или 4, но все я почему-то подарил Роману Каплану, который вскоре эмигрировал в Америку.

Стихи Некрасова ходили в московских литературных кругах уже давно — на машинке. С начала 70-х их можно было видеть и на выставках московских нонконформистов. Художник Эрик Булатов использовал стихи своего друга-поэта в некоторых картинах. Например, большими белыми буквами уходящее в голубое облачное взволнованное небо — ЖИВУ, с другой стороны такое же — ВИЖУ.

Наша общая приятельница симпатичнейшая Наталия Ивановна Столярова, бывшая в то время секретарем Эренбурга, от всей души хотела нам помочь и показала мэтру наши стихи. Ведь с его подачи начал свой путь, как тогда говорили, поэт Борис Слуцкий. И вот, читая стихи Севы Некрасова, Илья Григорьевич видит такую эпиграмму:

ЛЕВ КРОПИВНИЦКИЙ