Не знал или не помню такого поэта, поэтому напишу все с чужих слов. Андрей Сергеев рассказывает о нем в своей экспрессивной манере: «Еще к нам в мансарду забредал Николай Шатров, он был несколько постарше, хорошенький — все дамы прилегающих арбатских переулков были от него без ума. В общем, прелестник и очень талантливый поэт. Писал просто неукротимо. Был крайне несамокритичен, хорошие стихи от плохих не отличал. Обожал Фофанова, Блока, туманы, охи, ахи... Наши стихи неизменно ругал. Мы называли Колю Кикой, а проявления его — кикушеством. Но лучшие его стихи очень любили».

В конце 50-х, когда я с ним познакомился в кружке Алика Гинзбурга, это был десятиклассник на вид, очень хорошенький, но поэт совершенно сложившийся. Помню, я болел, когда Алик Гинзбург пожаловал ко мне в мою узкую келью. Он задумал выпускать самиздатский журнал «Синтаксис». «Только без политики», — умолял я его. В армии, на Урале, я видел десятки лагерей и знал, что это такое. «Конечно, у нас будет одна поэзия», — соглашался со мной Алик. Но и это его не спасло — посадили.

И вот в первом номере «Синтаксиса» я читаю стихи Сережи Чудакова (некоторые из них вы можете прочитать в приводимой ниже подборке). Стихи яркие, талантливые. Это отметил и Иосиф Бродский.

Сергей Чудаков — фигура мифическая, легендарная. Он то исчезал на много лет, то снова появлялся на московском горизонте. Ходили слухи, что он опустился на самое дно, что пьет с уголовниками, поставляет богатым приятелям девочек, что все — погиб, и тогда Бродский написал стихи на смерть бедного Сережи.

Но вот, снова, как ни в чем не бывало он здесь — полупьяный, ерничающий... Герой еще ненаписанного романа. Сам по себе.

Долгое время Айги работал в музее Маяковского, — когда тот был еще на своем старом месте, возле Новоспасского монастыря. Изучение футуристов, Крученых в частности, мне думается, сильно повлияло на его поэзию.

Айги многие годы писал, не думая о печати и публичных выступлениях. Но нашлись люди, которые сумели оценить его поэзию. Почтенный профессор Вольфганг Казак собрал стихи поэта и издал в 1975 году, в Кельне, книгу. В 1982 году в Париже вышло более полное собрание стихотворений; книга называется «Отмеченная зима». Творчество Айги отмечено рядом международных премий. Но это все «тамиздат», а здесь — вот только в 1993 году друг поэта и издатель Сергей Ниточкин выпустил прекрасную дорогую книгу: Айги и художник Вулох под одной обложкой, 537 экземпляров.

Запомнилась почему-то давняя-давняя зима, когда мы ездили к Айги в деревню на краю прежней Москвы, возле Мосфильма. Были глубокие сугробы, мы возились и играли в снежки, как дети. Айги жил в избе, за окном чернел сад. К нему тогда приехала сестра — то ли немая, то ли по-русски не говорила.

Когда-то Александр Аронов вместе со своим тогдашним другом Всеволодом Некрасовым приезжал в Долгопрудную к Евгению Леонидовичу Кропивницкому. Но лианозовцем он не стал, не захотел. Зато всю свою активность, все свои силы направил в журналистику. Поэт Александр Аронов, мне кажется, сделал меньше, чем мог, чем обещал в юности.

Лучше всего о Леонарде Данильцеве написал поэт и друг его Владимир Алейников, его я и процитирую. Речь идет о конце 60-х. «С Леонардом Данильцевым меня познакомили когда-то Наталья Горбаневская, стихи которой я высоко ценил, и Наталья Светлова, ныне жена А.И.Солженицына. Давно снесли деревянный дом на Трифоновской, где собрались мы тогда, несколько близких по духу людей. Леонард — худой, поджарый, со светлым огоньком в глазах, легко запрокидывающий крупную голову, со своими рокочущими струящимися интонациями, привычкой как бы подчеркивать, завершать каждую фразу, с его манерой непринужденно и просто держаться, — напоминал чувствующего себя своим среди своих шляхтича... Мы сдружились, как теперь выясняется, навсегда. Все сложилось само собою. Мы и жили неподалеку друг от друга, и среда была одна... В самом начале 70-х я прочитал поразившую меня своей ненавязчивостью, но полнокровной силой и талантливостью книгу стихов Леонарда Данильцева — «Неведомый дом»... Чрезвычайно велика в поэзии Леонарда Данильцева роль музыки, особенно, современной...»

От себя добавлю: слышал я и его первые прозаические опыты в стиле Хармса, и стихи в духе Хлебникова — странный человек, совершенный поэт...

Предоставлю слово поэту Всеволоду Некрасову, близкому другу Михаила Соковнина.

«"Нашего языка они не понимают, а своего у них как будто и нету", — прочел Миша своим голосом, с расстановкой, и подытожил: — кругом Вариус...

И так оно и было. Да так, на мой слух, и осталось. Понятно, цитированный Кафка «Вариус» не читал, но, пока Кафку не издали, не читал и Соковнин Кафку, а «Вариус» уже был. В тех же отношениях Соковнин, скажем, и с Андреем Сергеевым, Сашей Соколовым, Улитиным или Вианом. Он умер в 75-м и их не прочел, но «Вариус», по-моему, концентрирует черты много чего, написанного и до и после. И в интересной точке: перехода прозы в стих. Если стихом считать речь, которая сама идет на язык, стихийно запоминаясь. Что говорится своим голосом. Шевеля языком».

В нашей книге Михаил Соковнин представлен не прозой, а поэзией, но ведь и прозу свою он писал, как стихи.

Вадим Сидур всегда для меня был, прежде всего, скульптором — художником необычайной силы мысли с отсветом гениальности. Много раз я спускался в его подвал и созерцал там рождение глиняных женщин и чугунных пророков. Оказывается, Вадим Сидур писал еще стихи и прозу. Об этом я узнал только после его смерти. Это был человек Возрождения и — настоящий поэт.

В 50-х мы жили по соседству: я — на улице Александра Невского, что у Тверской, Олег Прокофьев — рядом, на Миусах, в Доме композиторов. Там я впервые услышал его перевод «Лысой певицы» Ионеско, записанный на допотопном магнитофоне. Этот текст был как удар молнии, осветившей все вокруг.

Мы вместе участвовали в «Синтаксисе» в 1959 году, потом был фельетон про нас в «Известиях»: особое недоумение у фельетониста вызвала строка Прокофьева «Волк сгрыз грех».

Сын великого композитора Сергея Прокофьева, Олег был, как говорится, потомственным интеллигентом. Учился живописи у знаменитого Фалька. И долго выдержать в Союзе не мог. Олег давно уехал и живет в Англии. Стихи его я встречаю в разных зарубежных русских журналах и альманахах.

У меня хранится синяя ученическая тетрадка со стихами Юры Смирнова. Он был другом моих друзей. Лет 35 назад мы встречались довольно часто — в компании. О литературе не говорили никогда.

С начала 60-х, насколько я помню, в Москве появился первый концептуальный поэт Генрих Худяков. Он себя так не называл, слово появилось потом. Но факт остается фактом. В первой книге стихов «Третий лишний» (1963 год), он причисляет себя к двум «лишним» поэтам — Цветаевой и Пастернаку.

Худяков создает новую запись стиха — в столбик по слогам, просто по группам букв, что в корне меняет строение текста: исчезают глаголы, появляется особенный «худяковский» ритм, причем смысл отступает, стушевывается. На картине — сплошь мазки.

В книжечке «Кацавейки» в основу построения стиха также лег изобразительный принцип. А в книжечке «Хокку» — рисунок играет роль четвертой дополнительной строки. Почему я говорю о книжечках? Потому что он делал их сам: и писал каллиграфически, и рисовал. Кое-что у меня сохранилось. Худяков включил в поэтический текст и удостоверение личности, и отпечаток пальца, и группу крови.

В эмиграции, в Нью-Йорке, я слышал, он вообще перешел от разрисовыванья галстуков и пиджаков просто к картинам, к живописи. Этот поэт и художник, я считаю, выразил себя ярко и разнообразно.