СЕМЕН ГРИНБЕРГ

В туманном Ясеневе или Теплом Стане,
Где фонари меняются местами,
Прохожие с размытыми боками,
Как у молочниц или молокан,
Держа зонты обеими руками,
В автобусы садятся по слогам.

И так до красных листьев далеко,
Что истекла четвертая неделя,
Сентябрь кончился,
А солнце еле-еле
Пронизывает это молоко.

Стена исписана фамильями людей
Нерусскими — Дон Хокинс и Мияке.
У входа в магазин привязаны собаки.
Так раньше оставляли лошадей.

Минута — и, ощупав в полумраке
Понурые струи очередей,
Как фокусник, являюсь из дверей
Со свертком атлантической салаки.

— Поди сюда, — сказал милиционер,
Сам подошел и взял меня за плечи,
Мол, о вине не может быть и речи,
Или о паре пива, например.

Кленовые листья в соломенной корзинке,
Грибы, коренья, человечьи голоса,
Лицо на моментальном фотоснимке,
Не личико, а губы и глаза,

Велосипедные останки колеса,
Сандали, недоступные починке,
Ходы змеиные, паучьи волоса,
Дубы-монахи, елки-капуцинки,

И голые стволы неузнанных осин,
И эхо гулкое, и дети на поляне
Снимают скальпы с избранных заране,
Следов не оставляя мокасин,
И ветер местный, шаря и соря,
Готовит лес к приходу ноября.

Собравши Ларину бутылку молока,
Сырок и булочку в пластмассовом пакете,
Я так замешкался, что не слыхал звонка, —
Явился Савченко в малиновом берете

И вне себя, и сетовал — пока
Я занят хлебом, молоком и прочим вздором,
Нас Ларин ждет на стройке за забором,
Где можно обойтись и без сырка!

Мы вышли. Темнота висела, как цветок,
И стройка плавала, как лебедь в зоопарке,
Селены колебался ноготок,
И профиль на стене электросварки.

В начале января истаяли снега,
Московская зима пообветшала,
А, помню, некогда она иной бывала,
И было правильно — морозы и вьюга.

Не только Чистые, но Яуза-река
Всю зиму напролет закована лежала,
И, как в трубе, метелица летала
От «Колизея» и до «Спартака».

Идешь по Лялину, лицо в воротнике,
Дымы стоят, как белые растенья,
Ровесники мои — лет десять от рожденья —
По Харитонию несутся налегке,
Две домработницы в солдатском окруженье,
Муз'ыка на невидимом катке.

Не то что пьяные — веселые слегка,
Мы вышли наконец из-за забора,
Покинув на снегу осколки разговора
И желтые зигзаги кипятка.

Остались позади два здания ЦК —
ЦК КПСС и комсомола.
На взгляд со стороны: идут три мужика,
И на троих — два головных убора.

Две шапки, то есть. Савченко молчал,
А Ларин шел уверенно и прямо —
Недалеко, еще один квартал.
Нетрезвый Ларин в роли Дон Жуана! —
Он даже имена перечислял:
Моя — Надежда, Ларина — Татьяна.

И вновь я посетил знакомые места.
Здесь каждый бич со мной запанибрата.
Как в объективе фотоаппарата,
Дома вниз головой кидаются с моста.

На старом кладбище могильная плита,
И эпитафия: УСОПШИЙ РАНОВАТО,
и имена вдовы, отца и брата,
И больше ничего — ни древа, ни куста.

Теперь бы выкинуть благочестивый трюк,
И причаститься в местном магазине,
Но холмики утоплены в полыни,
Они, как девочки, не угадаешь вдруг,
Где Волга полосою темно-синей
Очередной опишет полукруг.

Но вот Коняшкина. Супруга офицера.
Сменив фамилию и Гусаковой став,
Блюла, как и супруг, гвардейский свой устав,
Легко меняючи казенные квартиры,
Пока, исколесив советские полмира,
Осела наконец в районе Теплый Стан.
Мужик ее, в чинах, мотался в Казахстан,
И тайно пьянствовал во глубине Сибири.

А я попался ей однажды на глаза,
В дневном автобусе не уступивши места.
Так и сидел, матерый дикобраз,
А надо мной, качая телеса,
Рассказывала все, что думает о нас,
Былая школьница, иголочка, невеста.

А Савченко? А Савченко ушел.
Бутылки водки оказалось мало
И он отправился на площадь трех вокзалов,
А Ларин поплутал, но вспомнил и нашел.

Нас, правда, ожидал накрытый стол,
И та, потолще, все-таки сказала:
— А где же третий? — Савченко — осел! —
Подумал я и выпил из бокала,

И сел, и посмотрел на женщину в очках.
Она, легко покачиваясь, встала,
И, медленно струясь, исчезла на глазах.
Все говорили. Музыка играла.

Свет ослепительный — нет, не интимный свет,
И натюрморт — бутылки и салаты,
И слишком рукава коротковаты,
Чтоб встать из-за стола и пить "а-ля фуршет",
Приходится сидеть с хозяйкой тет-а-тет.
На первый взгляд, она тяжеловата,
Но сыплются слова из автомата,
Как струйка двухкопеечных монет.

И уши распустив, я попадаю в плен.
Как имечко? Маруся? Роза? Рая?
Позвольте, назову ее Мадлен,
Надежду под конец приберегая.
Рука невидимо касается колен,
Магнитофон шумит, не умолкая.

Когда я подошел к невидимой черте,
Нас было несколько на стулиях и креслах:
Две женщины с розанами на чреслах
И семеро мужчин, как птицы на кусте.

Еще не вечером, но ближе к темноте,
Шел разговор, тем паче неуместный,
Что все было заранее известно
И просто, как кофейник на плите.

Я тоже говорил и отвечал.
Стучали вилки, таяли пельмени,
Кончался спирт — начало всех начал,
Касались пальцев беглые колени,
За занавеской колебались тени,
Пустой будильник вечность означал.

Где пальцы смуглые обхватывают плечи,
И столбики сосцов зияют меж локтей,
И лядвии, совсем по-человечьи,
Крыла полуокруглых лебедей,
И губы — продолжение одышки,
И очи опадают в немоту,
Качаются гусиные лодыжки —
Простреленные птицы налету,
И лоновище кажется пернатым,
С обеих осененное сторон,
И путь к нему изнанкою покатой,
Где вздрагивает влажный махаон.
Но действо, оставляемое в раме, —
Потоки полированных ногтей,
Ключицы, поглощенные руками,
И столбики меж скрещенных локтей.

Я вышел заполночь и поглядел окрест.
На площади, где Юрий освещенный
Над нею водрузил свой долгорукий жест,
Мужик, издалека похожий на бочонок,
Вблизи торчал, как позабытый шест.
Просеменили мне наперерез
Две запоздалицы — барашек и козленок...
Метро закроют! — времени в обрез.
Водителем троллейбус оснащенный
Катил по заводи ненаселенных мест.
Последний спутник нынешнего дня,
Ни слова вымолвить, ни осушить стакана,
Он подберет и уведет меня
От бронзовых коленок истукана,
Руки простертыя и ног его коня.

Последние у Битцы остановки —
На них и закругляется Москва.
Здесь елочки — английские булавки
И фонарей пугливая кайма,

И дерева — одни стволы и ветки.
Почти на каждой птичьей голове
Копёшки снежные, как меховые шапки,
Надвинуты навечно до бровей.

Полночный мир, заснеженный и древний.
Когда на небе теплится луна,
Похожи на вечерние деревни
Неверно освещенные дома.