ИГОРЬ БУРИХИН

Как церковь между домами
прячется, оставаясь на месте,
покуда петляю я по реке,

как мать, что повсюду с нами,
остается всегда в невесте,
да и все мы в Божьей руке,

как Дух из тоски по Деве
падает на адамову отрасль,
оставаясь Святым внутри,

так, верный себе, Господеви
припадает отрок! И образ
    делится на два и на три.

Уже багровая луна,
как бы свалившаяся сверху,
отламывает от ствола
своею тяжестию ветку.

Зажав ладонями глаза,
оттаиваю их от боли.
Мороз, замешанный со зла,
фотографирует избою

глядящуюся в окна смерть.
Чего бы почитать из греков
под этот сумеречный смех
давящих на стекло гротесков.

В иезекиилевой ли ржи
колеса поядают спицы
иль заторможенный: по лжи
не жить! — буксует Солженицын.

А конь выходит на узде,
покуда ты по ветру лаешь
да жизнью платишь по нужде,
да воду пьешь, да в дыру лазишь.

Вода ломает жернова.
И будь ты сильный или слабый,
но христианкой рождена
для этого ль душа? И самый

отечественный гуманизм
происхождения блатного,
проистекающий все из
противоречия благого,

ища отверзтия душой
для слова, что от века юно,
лишь отлетает от ушей.
Но через делание умно,

в страстях отслаивая Я,
мученье да скорбей не множит!
И церковь Божия моя
пускай хоть в этом мне поможет.

Христиане, солнце светит,
по углам гоняя зайца.
Травы блещут. Ветер вертит
философию хозяйства.
И по таинстве высоком
посылает снег на землю
и тебе махнет иссопом
по губам да по везенью,
чтоб текло да не пропало,
чтобы помнил, что прощен
в реках крови, кем попало —
только Духом не крещен!

Христиане, солнце светит,
хоть не так уже, как прежде.
И лукавый, ноги свесив,
неопознанный по плеши,
утверждается на правде.
Лишь в девичестве диакон,
став на проповедь во аде,
говорит ему: диавол, —
в силу искренности. Поршень,
разбиваясь о Христа,
детонирует. Тем горше
в час несения креста!

Христиане, солнце светит,
растворяясь во вселенной.
Мы не знаем, что нас встретит
за соборною сиреной.
Ради Матери священник,
в чем довольно мало детства,
изощренным остращеньем
проповедует Младенца.
Христиане, пойте Бога
через смертное ничто.
Здесь же бойтесь только, чтобы
там не встретил нас Никто!

Начало упирается в конец,
как блудный сын в знакомые ворота.
Кому охота отдавать венец,
убив царя. И такова порода

вообще людей. Одни стяжают Дух.
Другие чем-то жертвуют Отчизне.
Ночь происходит в диалоге двух.
А Троица — для продолженья жизни.

Никто не верит просто в чудеса,
в грехопаденьи протирая вещность.
Творенье мира длится полчаса.
Итогом — смерть. И под чертою — вечность.

Таков исход, которого боюсь.
Россия ждет рассеяния. В корне
Иерусалима загнивает Русь.
Рабы наук пророчествам покорней.

И возвращаясь магией Руси
к огнепоклонству, и за все в ответе,
мы повторяем: Свят, Свят, Свят еси —
да будет взрыв! И будем мы как дети.

С минувшим веком снова не в ладу
мы жаждем жизни будущаго века.
Трепещет тварь, а мы горим в аду.
И Божий страх есть страх за человека.

Так выпив жидкость бытия на вес,
теперь мы чаем воскресенья мертвых!
В конце концов, желанье Бога есть
желанье Бога, — и свобода смертных.

Под снегом ничего не спрячешь.
И в теле не остудишь кровь.
В ночи я слышал голос прачек,
святой смывающих покров
с земли, которая перстов
не утаила. Ибо плачешь,
крестясь, и в оттепель отсель
видна береза или ель.

Так я на Рождестве Христовом,
бежавши в храм, долбил мозги,
утробу, плечи, дабы словом
питаться вышним и ни зги
не видеть, кроме той звезды,
которой, будто арестован,
кто не раскаялся — не съест.
Так выдал и меня мой крест.

И ополчаясь со двора
цветными волнами на судно
дымящей церкви и дрова
считая, что пошли на скудно
там отзвучавшие слова,
земля течет. И все абсурдно
и суетно внутри жилья.
Абсурдно, ибо верю я.

И все же, Господи, я вот.
Под оттепель крещу подробно
мой выдающийся живот
— и медный лоб, и место лобно —
в земле, что Обрезанья ждет.
И церковь облаком плывет,
что даже неправдоподобно.
Пусти ж мя в исповедь, пусти!
И если хочешь, причасти.

Так ветер воет, что собака носит
во рту свой крик, а выбросить не может.
Так я сегодня говорю: Мой Боже, —
и что-то «мя», а далее немею...
Не потому, что якобы не смею.
Не потому, что даже не умею.
Но языка питательный осетр,
что кирпичами, облаком обложен.