АНДРЕЙ ВОРКУНОВ

Не помню, мне какая блядь
шептала пышными усами:
бездарным надо помогать,
а то они пробьются сами.

От Николаева ушли родители,
видать поссорились, потом полаялись,
мамаша в розовом, папаша в кителе, —
ушли родители от Николаева.

У Николаева ж вся жизнь в родителях,
он их любил, небось, по-настоящему,
мамашу в розовом, папашу в кителе.
— Ну, предки, — ласково так скажет, — пращуры.

Чего б не жить им с ним — не жмот, не пьяница,
да только, видимо, у них, родителей,
одно желание — пойти полаяться,
когда, особенно, папаша в кителе.

Мамаша ж в розовом такая вредная,
на Николаева кричала, босая,
совсем затюкали, заели бедного,
а после, видишь ли, ушли, да бросили.

Я безучастным тут не буду зрителем,
картина ясная и вывод правильный:
от Николаева ушли родители,
пойдёмте водку пить у Николаева.

Увозил бы в лес бианок,
беатричей самых разных,
и катал бы их, гондолых,
распевая кватроченту,

а чуть что — рессор джаменто —
и к калекарю петрову,
очень славно нам в деревне
жить и делать баден-баден,

приезжайте к солнцедарью
внучки, жучки, кошки-мышки,
замечательные строки
прочитаю вам, ей богу,

а едва зашторит вечер
нашу тесную избушку,
будем делать баден-баден,
всё на свете расстегая.

Пётр шёл на петинг,
        а Дмитрий — на митинг,
был петин путь
        веселее, чем митин,
был митин путь
        поскучнее, чем петин,
разные песни
        по-разному петь им.

Он ходит по дому, прозрачный и тихий,
он плачет в углах,
внебрачный ребенок невзрачной портнихи
и двух старых прях.

Он ходит по дому, скрипит половицей,
и, что-то шепча,
ласкает безгласую бледную птицу.
Недуга печать

на детском лице проступает прозрачно,
а в диких глазах
какая-то вера тупая маячит
и ахает страх.

А в зале истерика, крики и буря
в стакане воды,
там мелко враждуют, там спорят и курят,
и видно сквозь дым,

что треснули стены, что сыплется сверху
на ветхий паркет
лысеющих сводов обильная перхоть
под тяжестью лет.

Стреляющий кашель и запах лекарства,
и плесени нить,
безудержной осени сонное царство
цепями звенит,

безвременной смерти нависшие тенью
уста —
и голое, острое, словно колени
Христа...