Насилу очнуться я мог от Богатырскаго сна, в котором я столько сгрезил. – Голова моя была свинцовой тяжелее, хуже, нежели бывает с похмелья у пьяниц, которые по неделе пьют запоем. Не в состоянии я был продолжать пути и трестися на деревянных дрогах, (пружин у кибитки моей небыло). Я вынул домашней лечебник; искал нет ли в нем рецепта от головной дурноты, произходящей от бреду во сне и наяву. Лекарство со мною хотя всегда ездило в запасе; но по пословице на всякаго мудреца довольно простоты; против бреду я себя непредостерег и от того голова моя, приехав на почтовой стан, была хуже болвана.
Вспомнил я, что некогда блаженной памяти нянюшка моя Клеменьтьевна, [87] по имени Прасковья, нареченная Пятница,
охотница была до кофею и говаривала, что помогает он от головной боли. Как чашек пять выпью, говаривала она, такт и свет вижу, а без того умерла бы в три дни.
Я взялся за нянюшкино лекарство, но непривыкнув пить вдруг по пяти чашек, поподчивал излишне для меня сваренным, молодаго человека, которой сидел на одной со мной лавке, но в другом углу у окна. – Благодарю усердно, сказал он, взяв чашку с кофеем. – Приветливый вид, взгляд неробкой, вежливая осанка, казалось не к стате были к длинному полукафтанью, и к примазанным квасом волосам. Извини меня читатель в моем заключении, я родился и вырос в столице, и если кто некудряв и ненапудрен, того я ни вочто нечту. Если и ты деревенщина и волос непудриш, то [88] неосуди буде я на тебя невзгляну и пройду мимо.
Слово за слово я с новым моим знакомцом поладил. Узнал, что он был из Новогородской Семинарии, и шел пешком в Петербург повидаться с дядею, которой был Секретарем в Губернском штате. Но главное его намерение было, чтоб сыскать случай для приобретения науки. – Сколь великой недостаток еще у нас в пособиях просвещения, говорил он мне. Одно сведение Латинскаго языка не может удовлетворить разума алчущаго науки. Виргилия, Горация, Тита Ливия, даже Тацита почти знаю наизусть, но когда сравню знании Семинаристов с тем, что я имел случай по щастию моему узнать, то почитаю училище наше принадлежащим к прошедшим столетиям. Классические авторы нам все известны, но мы лучше знаем критическия объяснения текстов, нежели [89] то, что их доднесь делает приятными, что вечность для них уготовало. Нас учат философии, проходим мы логику, метафизику, ифику, богословию, но, пословам Кутейника в Недоросле, дойдем до конца философскаго учения и возвратимся вспять. Чему дивиться; Аристотель и Схоластика до ныне царствуют в Семинариях. Я по щастию моему знаком стал, в доме одного из Губернских членов в Новегороде, имел случай приобрести в оном малое знание во Француском и Немецком языках и пользовался книгами хозяина того дома. Какая разница в просвещении времен, когда один Латинской язык был в училищах употребителен, с нынешним временем! Какое пособие к учению, когда науки несуть таинства, для сведущих Латинской язык токмо
отверстыя,но преподаются на языке народном! – Но для чего, прервав [90] он свою речь продолжал, для чего незаведут у нас вышних училищ, в которых бы преподавалися науки на языке общественном, на языке Российском? Учение всем бы было внятнее; просвещение доходило бы до всех поспешнее, и одним поколением позже, за одного латинщика, нашлось бы двести человек просвещенных; по крайней мере в каждом суде был бы хотя один член понимающий, что есть юриспруденция или законоучение. – Боже мой! продолжал он с восклицанием, если бы привести примеры из размышлений и разглагольствований судей наших о делах! Что бы сказали Гроций, Монтескью, Блекстон. – Ты читал Блекстона, – читал первыя две части на Российской язык переведенныя. Нехудо бы было заставлять судей наших иметь сию книгу вместо святцов, заставлять их чаще в нее заглядывать, нежели в календарь. [91] Как непотужить, повторил он, что у нас нет училищ, где бы науки преподавалися на языке народном.
Вошедшей почталион помешал продолжению нашей беседы. Я успел Семинаристу сказать, что скоро желание его исполнится, что уже есть повеление о учреждении новых Университетов где науки будут преподаваться по его желанию. – Пора, государь мой, пора.....
Между тем как я платил почталиону прогонныя деньги, Семинарист вышел вон. Выходя выронил небольшой пук бумаги. Я поднял упадшее, и неотдал ему. Необличи, меня любезной читатель в моем воровстве; с таким условием, я и тебе сообщу, что я подтибрил. Когдаже прочтешь, то знаю, что кражи моей наружу невыведешь; ибо нетот один вор кто крал, но и тот кто принимал, так писано в законе Руском. Признаюсь, я на руку [92] нечист; где что немного похожее на разсудительное увижу, то тот час стяну; смотри, ты неклади мыслей плохо. – Читай, что мой Семинарист говорит:
Кто мир нравственной уподобил колесу, тот сказав великую истину, неиное что может быть сделал, как взглянул на круглой образ земли и других великих в пространстве носящихся тел, изрек только то, что зрел. Поступая в познании естества, откроют может быть смертные, тайную связь, веществ духовных или нравственных, с веществами
телесными или естественными; что причина всех перемен, превращений, превратностей мира нравственнаго или духовнаго зависит может быть от кругообразнаго вида, нашего обиталища, и других к солнечной системе принадлежащих тел, равно как и оно кругообразных, и коловращающихся..... На мартиниста похоже, на ученика Шведенборга..... Нет мой друг! я пью и ем не для того только, чтоб быть живу, но для того, что в том нахожу немалое услаждение чувств. И покаюся тебе, как отцу духовному, я лучше ночь просижу с пригоженькою девочкою, и усну упоенный сладострастием в объятиях ее, нежели зарывшись в Еврейския или Арабския буквы, в цыфири, или Египетские Иероглифы, потщуся отделить дух мой от тела и рыскать в пространных полях бредоумствований, подобен древним и новым духовным Витязям. Когда умру, будет время довольно на неосязательность, и душенька моя на бродится досыта.
Оглянись назад, кажется еще время то за плечами близко, в которое царствовало суеверие, и весь, его причет, невежество, рабство, инквизиция, и многое кое что. Давно [94] ли то было, как Вольтер кричал против суеверия до безголосицы; давно ли Фридрих неутолимой его был враг нетокмо словом своим и деяниями, но, что для него страшнее, державным своим примером. Но в мире сем всё приходит на прежнюю степень, ибо всё в разрушении свое имеет начало. Животное, прозябаемое, родится, ростет, дабы произвести себе подобных, потом умереть и уступить им свое место. Бродящие народы, собираются во грады, основывают Царства, мужают, славятся, слабеют, изнемогают, разрушаются. Места пребывания их невидно; даже имена их погибнут. Христианское общество в начале было смиренно, кротко, скрывалося в пустынях и вертепах, потом усилилось, вознесло главу, устранилось своего пути, вдалося суеверию; в изступлении шло стезею народам обыкновенною; воздвигло начальника, разширило [95] его власть, и Папа стал всесильный из Царей. Лутер начал преобразование, воздвиг раскол, изъялся из под власти его, и много имел последователей. Здание предъубеждения о власти Папской рушиться стало, стало изчезать и суеверие; истина нашла любителей, попрала огромной оплот предразсуждений, но не долго пребыла в сей стезе. Вольность мыслей вдалася необузданности. Не было ничего святаго, на все посягали.
Дошед до краев возможности, вольномыслие возвратится вспять. Сия перемена в образе мыслей предстоит нашему времени. Недошли еще до последняго края безпрепятственнаго вольномыслия, но многие уже начинают обращаться к суеверию. Разверни новейшия таинственныя творения, возмнишь быти во времена схоластики и словопрений, когда о речениях заботился разум человеческий, немысля о том, был ли в речении [96] смысл. Когда задачею любомудрия почиталося и на решение изследователей истинны, отдавали вопрос, сколько на игольном острии может уместиться душ.
Если потомкам нашим предлежит заблуждение, если оставя естественность гоняться будут за мечтаниями, то весьма полезной бы был труд писателя, показавшаго нам из прежних деяний, шествие разума человеческаго, когда сотрясший мглу предъубеждений он начал преследовать истину до выспренностей ея, и когда утомленный так сказать своим бодрствованием, растлевать начинал паки свои силы, томиться и низпускаться в туманы предразсудков и суеверия. Труд сего писателя безполезен небудет: ибо обнажая шествие наших мыслей к истине и заблуждению, устранит хотя некоторых от пагубныя стези и заградит полет невежества, блажен [97] писатель, если творением своим мог просветить хотя единаго, блажен если в едином хотя сердце посеял добродетель.
Щастливыми назваться мы можем: ибо небудем свидетели крайняго посрамления разумныя твари. Ближние наши потомки щастливее нас еще быть могут. Но пары в грязи омерзения почившие, уже воздымаются и предъопределяются объяти зрения круг. Блаженны, если не узрим новаго Магомета; час заблуждения еще отдалится. Внемли, когда в умствованиях, когда в суждениях о вещах нравственных и духовных начинается ферментация и возстает муж твердый и предприимчивый, на истинну или на прельщение, тогда последует премена Царств, тогда премена в исповеданиях.
На лествице, по которой разум человеческий низходить долженствует во тьму заблуждений, если покажем [98] что либо смешное и улыбкою соделаем добро, блаженны наречемся.
Бродя из умствования в умствование, о возлюбленные, блюдитеся, да невступите на путь следующих изследований.