КЛИН

Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь.... Поющей сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седящий у ворот почтоваго двора, окруженной толпою по большей части ребят и юношей. Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия в лице его зримаго, заставляли взирающих на певца, предстоять ему со благоговением. Неискусной хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взрощенные во благогласии уши, жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Маркези, или Тоди. Никто из предстоящих, неостался без зыбления внутрь глубокаго, когда Клинской певец, [402] дошед до разлуки своего Ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом,

374

изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилися изтупающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспевающаго. О природа колико ты властительна! Взирая на плачущаго старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ея улыбка; на лице отрочества явились робость, неложной знак болезненнаго, но неизвестнаго чувствования; даже мужественной возраст, к жестокости толико привыкшей, вид восприял важности. О! природа возопил я паки....

Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно обновляет, и онаго чувствительность. Я рыдал в след за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сладостны, как изторгнутыя из сердца Вертером..... О [403] мой друг, мой друг! почто и ты незрел сея картины? ты бы прослезился со мною, и сладость взаимнаго чувствования, была бы гораздо усладительнее.

По окончании песнословия все предстоящие давали старику, как будто бы награду за его труд. Он принимал все денешки и полушки, все куски и краюхи хлеба, довольно равнодушно, но всегда сопровождая благодарность свою поклоном, крестяся и говоря к подающему: „Дай бог тебе здоровья“. Я нехотел отъехать, небыв сопровождаем молитвою сего конечно приятнаго небу старца. Желал его благословения, на совершение пути и желания моего. Казалося мне, да и всегда сие мечтаю, как будто соблагословение чувствительных душ, облегчает стезю в шествии и отъемлет терние сомнительности. Подошед к нему, я в дрожащую его руку, толико же дрожащею от боязни, [404] не тщеславия ли ради то делаю, положил ему рубль. Перекрестясь, неуспел он изрещи обыкновеннаго своего благословения подающему, отвлечен от того необыкновенностию ощущения, лежащаго в его горьсти. И сие уязвило мое сердце. Колико приятнее ему, вещал я сам себе, подаваемая ему полушка! Он чувствует в ней обыкновенное к бедствиям соболезнование человечества, в моем рубле ощущает может быть мою гордость. Он несопровождает его своим благословением. О! колико мал я сам себе тогда казался, колико завидовал давшим полушку и краюшку хлеба, певшему старцу! – Не пятак ли? сказал он, обращая речь свою неопределенно как и всякое свое слово. – Нет дедушка, рублевик, сказал

375

близь стоящей его мальчик. – По что такая милостыня? сказал слепой опуская места своих очей и ища казалося, мысленно вообразити себе то [405] что в горьсти его лежало. По что она немогущему ею пользоваться. Если бы я не лишен был зрения, сколь бы велика моя была за него благодарность. Неимея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущаго. Ах! если бы он был у меня после бывшаго здесь пожара, умолк бы хотя на одни сутки вопль алчущих птенцов моего соседа. Но на что он мне теперь? невижу куда его и положить; подаст он может быть случай к преступлению. Полушку немного прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руку. Возми его назад доброй господин, и ты и я с твоим рублем можем сделать вора. – О истинна! колико ты тяжка чувствительному сердцу, когда ты бываеш в укоризну. – Возми его назад, мне право он ненадобен, да и я уже его нестою; ибо неслужил изображенному на нем Государю. Угодно было создателю, что бы еще в бодрых [406] моих летах, лишен я был вождей моих. Терпеливо сношу его прещение. За грехи мои он меня посетил..... Я был воин; на многих бывал битвах с неприятелями отечества; сражался всегда неробко. Но воину всегда должно быть по нужде. Ярость исполняла всегда мое сердце при начатии сражения; я нещадил никогда у ног моих лежащаго неприятеля, и просящаго безоруженному, помилования недарил. Вознесенный победою оружия нашего, когда устремлялся на карание и добычу, пал я ниц, лишенный зрения и чувств, пролетевшим мимо очей, в силе своей пушечным ядром. О! вы последующие мне, будьте мужественны, но помните человечество! – Возвратил он мне мой рубль, и сел опять на место свое покойно.

Прими свой праздничной пирог дедушка, говорила слепому подошедшая женщина, лет пятидесяти. – С [407] каким восторгом он принял его обеими руками. – Вот истинное благодеяние, вот истинная милостыня. Тридцать лет сряду, ем я сей пирог по праздникам и по воскресеньям. Незабыла ты своего обещания, что ты сделала во младенчестве своем. И стоит ли то, что я сделал для покойнаго твоего отца, что бы ты до гроба моего меня незабывала? Я друзья мои, избавил отца ее, от обыкновенных нередко побой крестьянам, от проходящих солдат. Солдаты хотели что то у него отнять;

376

он с ними заспорил. Дело было за гумнами. Солдаты начали мужика бить; я был сержантом той роты, которой были солдаты, прилучился тут; прибежал на крик мужика, и его избавил от побой; может быть чего и больше, но вперед отгадывать нельзя. Вот что вспомнила кормилица моя нынешняя, когда увидела меня здесь в нищенском состоянии. [408] Вот чего непозабывает она каждой день и каждой праздник. Дело мое было невеликое но доброе. А доброе приятно господу; за ним никогда ни что непропадает.

Не уже ли ты меня, столько пред всеми обидиш, старичок сказал я ему, и одно мое отвергнеш подаяние? Не уже ли моя милостыня есть милостыня грешника. Да и та бывает ему на пользу, если служит к умягчению его ожесточеннаго сердца. – Ты огорчаеш давно уже огорченное сердце, естественною казнию, говорил старец; неведал я, что мог тебя обидить, неприемля на вред послужить могущаго подаяния; прости мне мой грех, но дай мне, коли хочеш мне что дать, дай что может мне быть полезно..... Холодная у нас была весна, у меня болело горло – платчишка небыло чем повязать шеи – бог помиловал, болезнь миновалась..... Нет ли старинькаго у тебя платка? [409] Когда у меня заболит горло, я его повяжу; он мою согреет шею; горло болеть перестанет; я тебя вспоминать буду, если тебе нужно воспоминовение нищаго. – Я снял платок с моей шеи, повязал на шею слепаго..... И разстался с ним.

Возвращаяся чрез Клин, я уже ненашел слепаго певца. Он за три дни моего приезда умер. Но платок мой, сказывала мне та, которая ему приносила пирог по праздникам, надел заболев перед смертию на шею, и с ним положили его во гроб. О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне произходило слушав сие. [410]


А.Н. Радищев Путешествие из Петербурга в Москву. Клин // Радищев А.Н. Полное собрание сочинений. М.;Л.: Изд-во Академии Наук СССР, 1938-1952. Т. 1 (1938). С. 373—376.
© Электронная публикация — РВБ, 2005—2024. Версия 2.0 от 25 января 2017 г.